Затем произошло еще одно приятное событие — к нам вернулся Иоанан, полный раскаяния. Он объяснял, что просто хотел посмотреть Сифорис. Он не сказал ничего дурного об Иуде, не осудив его бегство от нас, но и не стал его оправдывать. Все поняли, что хоть Иуда и сбил парня с толку, но все же тот сумел освободиться из-под его влияния. Иешуа поспешил простить Иоанана, сказав, что тот наверняка все понял и знает, что поступил дурно. Отец Иоанана тоже был рад простить сына. Слухи о случившемся еще не успели расползтись по городу, и никто и не думал делать отцу какие-либо грязные намеки. Казалось, что приход Симона сопровождался одними добрыми знамениями. Вернулся Иоанан, и в то же время мы избавились от Иуды. Но я не могла справиться с тревогой, охватывавшей меня в присутствии Симона.

С тем я и отправилась однажды к Иешуа. Охваченная дрожью из-за того, что впервые решилась на столь дерзкий шаг, я постучалась в дверь дома, где он остановился.

— Я хочу сказать вам, учитель, — начала я, — что ваши враги будут рады обвинить вас в сношениях с колдунами, ведь один из них уже появился среди нас.

Тон ответа Иешуа меня совершенно обескуражил, никогда раньше он не говорил со мной так.

— Остерегись, женщина, не обвиняй того, кто был свидетелем твоего падения.

Меня охватил стыд, я поняла, что Иешуа все известно. Я расплакалась и призналась Иешуа во всем.

— Господин мой, я виновата перед вами и перед Богом Единым, и нет мне прощения.

Иешуа взял меня за руки, поднял с колен и сказал:

— Успокойся, ты не совершила ничего такого, чего нельзя простить.

И вдруг словно невидимые путы спали с меня, словно все то зло, которое последнее время отравляло меня и мои мысли, отошло от меня вместе с пролитыми слезами. Я поняла внезапно, глубоко и отчетливо, что значит быть прощенной. Я поняла еще и то, как может зло одурманить нас, наш слух, наши глаза, наши мысли, и тогда самые простые вещи перестают быть очевидными, светлое кажется темным, доброта — лукавством. Теперь все случившееся со мной казалось мраком, в котором я пребывала как больной в бреду. Но мне теперь стало ясно, что, когда зло переполняло меня, охватив своим мраком, даже тогда луч надежды на прощение продолжал светить мне.

— Я просто очень испугалась за нас, — всхлипывала я.

— Это моя вина, — сказал Иешуа, — я слишком приблизил Иуду.

Он обнял меня и стал баюкать, как ребенка. Он никогда за все время, что прожил среди нас, не делал ничего подобного. А мое сердце стремилось в это время к нему. И потом, много дней спустя я все еще ощущала на своих плечах теплоту его ладоней, а значит, могла снова и снова почувствовать тепло прощения.

После всего произошедшего у меня зародилось чувство, словно я проделала очень долгий путь, полный трудностей и отчаяния, и вдруг неожиданно для себя достигла вершины, к которой стремилась. Передо мной открылся удивительный мир, где все стало ясным. Понятны стали теперь и слова Шимона о том, что Иуда — это наше испытание. Стало очевидным, как милостив Господь, даровавший через Иуду прощение и мне, и Симону Хананиту, который иначе не имел бы другой возможности прийти к Богу.

Я призналась Иешуа и в том, что угрожала Араму. Иешуа поспешил позвать к себе Арама, чтобы успокоить его и пообещать, что никто и не думает его выдавать. Но едва только Арам увидел Иешуа, а Иешуа не успел и рта раскрыть, как Арам разразился признаниями и сожалениями, проклиная тот день, когда он решил оставить Иешуа. По его словам, с тех пор он забыл, что такое покой, он терпел нужду и боялся ареста.

Я еще раз вспомнила слова Иешуа о том, что стоит лишь попросить о милости, и ты будешь прощен.

Спустя какое-то время Иешуа попросил нас найти ему жилье — он не имел дома с тех пор, как ушел из семьи и скитался, а также он думал начать работать где-нибудь.

Я и представить себе не могла, что в конце концов все разрешится столь благополучно. Ведь даже Арам раскаялся и вернулся к нам. Однако я стала замечать, что нашим, и особенно двенадцати избранным, совершенно непонятно происходящее. Конечно, ведь они не знали таких тяжких искушений, которые выпали мне, благодаря молчанию Иешуа, они ни о чем таком не догадывались. Они потихоньку сетовали друг другу, что вот теперь опять придется терпеть присутствие Арама, все, конечно же, ради его брата Фомы. Так же долго не могли смириться с присутствием язычника Симона Хананита, которого большинство считало ниже себя. Как-то они в тайне от Иешуа пришли к Симону и поставили ему условие пройти обряд обрезания. Иначе, грозились, что не примут его к себе. Симон смертельно перепугался и спросил лишь, нет ли какого-нибудь другого способа доказать свою преданность Господу. На что ему сурово ответили, что это единственный путь и вряд ли он вообще когда-либо сможет понять, что такое быть настоящим евреем, исповедующим Бога Единого.

После чего они пошли к Иешуа и сказали, что не примут Симона, до тех пор пока тот будет сопротивляться обрезанию. Иешуа по их речам понял, как глубоко они презирают Симона, и страшно рассердился.

— Вы все время печетесь о внешнем, но вам дела нет до сути.

Якоб возразил:

— Закон учит нас, что истинной вере нужно внешнее знамение.

— Скажи мне, — сказал Иешуа, — кого примет Господь как истинно верующего в него: того, кто проявляет веру внешне, как малое дитя, не понимая, что он делает и зачем, или того, кто сознательно принимает веру как зрелый муж?

Никто не знал, что ответить на его слова. Наконец Шимон, больше всех обеспокоенный появлением язычника, сказал:

— Но без обрезания нет и Завета Бога. Без обрезания мы не евреи.

— Иногда нужно быть больше, чем евреем, — ответил Иешуа.

Видя, что Иешуа недоволен, никто не стал больше ни на чем настаивать. Зато потом среди нас разгорелись жаркие споры. Я хотела встать на защиту Симона, но побоялась, что знаю Закон недостаточно глубоко и не смогу уверенно ссылаться на него. К тому же не думаю, что мужчины прислушались бы к мнению женщины в таком вопросе.

Филипп сказал о Симоне:

— Он как ребенок, и ум его как у ребенка. Сможет ли он понять, о чем говорит нам учитель?

Но Шимон возразил Филиппу.

— А разве мы не были детьми, когда учитель пришел к нам, но теперь мы понимаем его.

На самом же деле мы стали свидетелями того, как ревностно Симон шел по пути правоверного еврея, отбросив все, что связывало его с прежней жизнью. Он вернулся в свой дом и разбил там всех идолов. А потом решил сжечь их вместе с халупой. Деньги, которые он выручил от продажи своих снадобий, все до единой монеты он отдал в общую казну. С двенадцатью, которые по-прежнему относились к нему с подозрением, он держался очень открыто и дружелюбно. Филипп был прав, Симон был прост и невинен как дитя. Но именно будучи как дитя он обладал тем, чему Иешуа так хотел научить нас, — любви.


Прошло немного времени, и я заметила: вопрос об обрезании стал терять свою остроту. Слишком много других забот появилось у общины с появлениям Симона в нашем кругу, причем касались они не столько Симона, сколько нас самих. Слишком многому приходилось Иешуа учить нас на примере Симона Хананита. Но последовавшее за всем этим событие было, пожалуй, самым неожиданным. Я имею в виду возвращение Иуды. Он появился так же внезапно, как и исчез, почти ничего не объяснив. Он сказал лишь, что был в Кесарии во время происходивших там волнений. Однако всем было известно, что с тех пор прошло довольно много времени. Никто не ожидал, что Иуда посмеет вернуться — нас это поразило. Мы считали унизительным для себя обращаться к нему с какими бы то ни было вопросами и ждали, что на все это скажет Иешуа. Иешуа явно держался с ним очень сдержанно, но между тем не стал возражать против его присутствия.

— Надеюсь, вы вернулись, чтобы стать одним из нас, а не для того, чтобы сеять раздоры, — только и сказал ему Иешуа.

Иуда был явно удивлен, так как, по-видимому, приготовился к долгому спору.

По возвращении Иуда не был приближен к Иешуа настолько, насколько он был приближен к нему до ухода. Однако заметно было, что Иешуа сильно переживает и мучается, заново находя для каждого его место. В Иуде же начала проявляться и до того не очень скрываемая склонность к раболепству. Узнав о том, что Иешуа рад мирному разрешению конфликта в Кесарии, Иуда теперь лез из кожи вон, расписывая свое участие в событиях. Он не забывал при этом упомянуть, насколько глубже он стал теперь понимать то, чему учил Иешуа. Но как бы Иуда ни убеждал всех, что многое теперь было для него открыто, все же незаметно было, чтобы он выделялся среди остальных каким-либо особым пониманием. Многие из тех, кто не рассуждал об особых озарениях, разумел гораздо больше.

Мы понимали: что бы там ни говорил Иуда, но на деле он совсем не изменился. Так, например, он сразу спровоцировал разлад в общине. С первых же дней он невзлюбил Симона Хананита. Без сомнения, причиной тому была боязнь Иуды из-за него потерять свое место среди двенадцати. Прознав, что многие были против принятия Симона, Иуда постарался извлечь из этих споров как можно больше выгоды для себя.

— Вам стоит опасаться гнева толпы, — сказал он однажды Иешуа, имея в виду, что люди, узнав о язычнике, который к тому же слывет колдуном, могут побить Иешуа камнями.

— Ведь всем известно, что Симон занимался магией. То, что он язычник и не хочет жить как еврей, приняв обрезание, всех раздражает, ведь большинство слушающих вас очень далеки от понимания того, что вы говорите о человеке внешнем и внутреннем, — донимал Иуда Иешуа.

Остальные двенадцать помалкивали. Но ко многим в души стал закрадываться страх: а что, если Иуда говорит правду, и жизнь Иешуа в опасности? Позже, когда мы находились в Ахабре под Цефеей, кто-то из заклятых врагов Иешуа не преминул воспользоваться случаем и стал настраивать жителей против него.