Когда я в тот день вернулась с работы, то увидела, что циновка, на которой он спал, так и осталась лежать у нас во дворе. Я подошла и забрала ее себе, решив, что пусть останется хоть какая-нибудь память о нем. Что в этом предосудительного? Прошла неделя; я невольно возвращалась мыслями к Иешуа и вспоминала о его обещании. И вдруг однажды утром я увидела его на пристани. К берегу приставала лодка рыбака Шимона бэр Ионы, того человека, которого отец попросил приютить Иешуа. Я так обрадовалась, увидев его, что, словно ребенок, бросилась ему навстречу. Подбежав, я заметила смущение Шимона, вызванное моей опрометчивостью. Иешуа же от души обнял меня. Впервые в жизни меня обнимал мужчина.

— Видишь, я сдержал свое обещание, — сказал Иешуа.

Он велел Шимону привязать лодку и позвал нашу семью позавтракать с ними на берегу, как это обычно принято у рыбаков. Кажется, именно в то утро Иешуа стал называть Шимона Камнем, наверное, потому, что тот сидел как каменный и не проронил ни слова. Скорее всего он думал о том, как неприлично он выглядит в компании трех незамужних женщин. Тогда мы тоже на все смотрели именно так. Но Иешуа заставил нас всех измениться. Даже Шимон стал думать иначе, хотя он был таков, что хоть гром небесный разразись, он никогда не оставит того, что запало ему в голову.

Вскоре после той нашей встречи Иешуа стал проповедовать в Капер Науме. Поначалу народу собиралось совсем немного. Из Мигдаля приходила наша семья, чаще всего мы с отцом — женихи моих сестер вскоре воспротивились их приходам. Я позвала Рибку, и она стала приходить, хотя отец ее был категорически против. Были также Шимон и его брат Андреас, а также несколько знакомых Шимона, среди них — Якоб бэр Забди со своим братом Иоананом. Мы собирались на берегу, или в доме у Шимона, или у нас и обсуждали то, что слышали от Иешуа. Иешуа всегда просил нас задавать вопросы и даже возражать ему. Надо ли говорить, что всех это очень удивляло, и в первую очередь женщин, так как нас всегда учили помалкивать, и уж тем более не спорить. Мы очень часто терялись, как относиться к тому, о чем он нам говорил. То, что он говорил нам, противоречило тому, что мы привыкли слышать в молельных домах и от наших старейшин. Меня в семье воспитывали как еврейку, но я никогда не спрашивала, а что значит быть еврейкой или что значит то или иное понятие, о котором говорится в нашем учении. Я даже представить себе не могла, что можно не только спросить, но и обсудить это и потом еще уяснить себе все то, о чем мы говорили.

То, что Иешуа постоянно находился в обществе женщин, навлекло на него гнев очень многих людей и даже в нашем кругу вызывало непонимание и раздоры. Нередко случалось так, что кто-нибудь из молодых людей, услышав Иешуа, решал присоединиться к нам, но, обнаружив среди приверженцев Иешуа меня или Рибку, буквально обращался в бегство. Даже наш Шимон, особенно поначалу, каждую секунду готов был сбежать: он едва сдерживал себя, чтобы не вскочить и не броситься вон. Все это понимали, и иногда наши встречи оказывались полностью расстроенными. Но Иешуа хотя и выслушивал внимательно все возражения, однако, не думал сдаваться. Когда ему говорили, что женщины не могут полностью понять всю сложность учения, Иешуа отвечал, что, значит, женщинам надо излагать его более доходчиво. Если кто-то утверждал, что женщина погрязла в пороке, то он отвечал, что более погряз в пороке тот, кто проявляет к нему такой интерес. Словом, все наветы мужчин были отвергнуты и все грубые выпады были оставлены без внимания. Однако несмотря на это, мужчины продолжали возражать против нашего присутствия и даже считали доводы Иешуа, защищавшего нас, лукавством.

Но однажды вечером Шимон вдруг сказал:

— Ты говоришь, что женщины вроде нас, рыбаков и крестьян. И верно, нас действительно не считают за людей, но ты так не думаешь, и поэтому ты с нами.

Иешуа кивнул и ответил, что наконец-то Шимон понял его.

То, что сказал тогда Шимон, было очень важным для нас. Мужчины прислушивались к мнению Шимона и считали его своим предводителем. Я заметила также, что именно с того вечера Шимон искренне расположился к Иешуа и принял его в свое сердце. По-моему, потом его часто мучила совесть оттого, что он вначале сомневался в Иешуа.

Нашей с Рибкой радости не было предела, мы ведь каждый день ожидали, что нас просто выставят вон и что дверь, которая открылась для нас, захлопнется перед нами навсегда. Позже поговаривали, что женщины были преданы Иешуа потому только, что он снисходил до них и относился к ним с уважением, несмотря на их низкое положение. Но дело совсем не в том. Он помог нам понять, что это не грех — родиться женщиной.

Все, кто пришел к Иешуа, поражались, что вещи, которые всегда казались нам сложными и непонятными, становились простыми и ясными, как будто запутанный узел вдруг сам взял да и развязался. В молельных домах женщинам всегда внушали, что самое главное — следовать Закону, но что это был за закон и как ему следовать, вряд ли кто-то из нас понимал. Мы знали, к примеру, что должны опускать голову, прикрывать лицо, жизнь нашу нам предстояло провести взаперти. Может, иудейским аристократкам это было и не в тягость, но мы жили тяжело, с нас спрашивали, как и с мужчин, и каждый день мы вынуждены были работать наравне с ними. Иешуа, совсем наоборот, редко обращался к Закону, не повторял устрашающих цитат о будущих наказаниях, не призывал в свидетели наших предков, говоря о нашем несовершенстве. Иешуа — и мы вместе с ним — были первыми, и многое открывалось нам заново.

Однако вскоре острый спор о месте женщины затмило другое событие, которое стало для меня, помимо моей воли, серьезным испытанием. Как-то вечером мы как всегда собрались в Капер Науме у Шимона. Вдруг вошла жена Шимона Шуя и сказала, что из Нацерета пришли мать Иешуа с его братом, их видели в городе. Они пришли, чтобы позвать Иешуа домой. Но Иешуа решительно отказался встретиться с ними. Кроткая Шуя так растерялась, как, впрочем, и все мы, что не решилась выйти к родным Иешуа с такой новостью. Тогда Иешуа повернулся ко мне, а я сидела возле него, и сказал:

— Мариам, выйди к ним и скажи, чтобы уходили.

— Но, учитель, я не знаю, как сказать им об этом.

— Передай, что я уже дома.

Мы не знали, как следует понимать его слова. Иешуа никогда ничего не рассказывал нам о своей семье, и никто из нас не решался расспрашивать его об этом. Что сделали ему эти люди, чтобы он так обошелся с ними теперь? Я отправилась к городским воротам, где, как говорили, ждали мать и брат Иешуа. Они действительно стояли там и молчали. Мать куталась в шаль, которая почти полностью скрывала ее лицо, брат Иешуа стоял немного поодаль. Брат, наверное, был несколькими годами моложе Иешуа. Он был совсем на него не похож — смуглый, широкоплечий, с грубоватыми чертами лица. Но при взгляде на мать ни у кого не возникло бы сомнений, что Иешуа, как говорится, ее плоть и кровь. То же тонко очерченное лицо, то же благородство манер; в них обоих как будто бы угадывалось царское происхождение. Странное чувство вызывало ее присутствие — ощущение какой-то неведомой силы. Я замялась и не знала, как начать разговор.

— Мы пришли издалека, — она заговорила первой, — и хотим просто поговорить с ним.

Мне пришлось сказать им, что Иешуа не хочет их видеть. Женщина молча смотрела на меня, помедлив, я нерешительно добавила:

— Он сказал, что его дом здесь.

Она помолчала и потом спросила:

— Вы его жена?

— Нет, — ответила я, — у него нет жены.

Почему-то мне стало неловко от этого вопроса.

Мы продолжали стоять молча. Уже наступила ночь, было темно, я с трудом различала их лица. Я спросила, нашли ли они себе ночлег, и брат, который все это время не проронил ни слова, ответил, что они остановились на постоялом дворе у окраины города.

— Может, вы бы согласились переночевать у меня? — предложила я.

— Не стоит беспокоиться, — сказала мать Иешуа.

Через несколько минут ночная мгла уже скрыла их от меня.

Я была сильно взволнована всем произошедшим. Мне никогда больше не выпало случая увидеть их снова. На следующий день до нас дошли слухи, что мать и сын на рассвете спешно покинули город. Говорят, что их заставило прийти сюда известье о том, что Иешуа стал уличным проповедником; как видно, они опасались, не сумасшествие ли тому причина.


Но глядя на мать Иешуа, я не согласилась бы с тем, что она считает своего сына сумасшедшим. Мне сейчас трудно вспомнить, что именно выражало ее лицо, но, несомненно, оно несло печать глубокой материнской печали. Однако было и еще что-то. Когда я потом смотрела на Иешуа, каждый раз мне вспоминалось лицо его матери и то, каким безнадежным стал ее взгляд, когда она услышала, что ее сын не желает возвращаться.

Мы попытались расспросить Иешуа о происшедшем, но он вдруг страшно рассердился.

— Зачем вам мучить меня? — спросил он.

Таким его еще никто не видел, мы были смущены и напуганы.

— Закон велит нам чтить мать свою и отца, — решился возразить Якоб.

— Там также сказано, что человек оставляет родителей, — сказал Иешуа.

— Но это когда он женится.

— А я заключил союз с вами. Теперь вы моя семья, только вы.

Когда мы остались наедине и заговорили о том, что услышали от Иешуа, стало ясно, что едва ли кто-либо из нас понял его до конца. Но, бесконечно доверяя Иешуа, многие, в том числе Шимон и мой отец, приписали свое непонимание собственному невежеству и поругали себя за темноту. Меня же такая покорность встревожила, и довольно сильно. Если бы они, как я, видели лицо его матери, не думаю, что после этого приняли бы объяснения Иешуа так поспешно. Я же постоянно вспоминала его слова о семье. Что это значит — мы теперь его семья? Не придется ли мне также делать выбор между ним и моей собственной семьей? И как я, сделав свой выбор, смогу отвергнуть близких мне людей? Как я откажусь от сестер, ведь их будущие мужья против посещения проповедей Иешуа? Как я отвергну свою мать? Не думаю, что Иешуа сможет убедить ее следовать за ним, у нее свой путь, многие уже пытались увлечь ее, но она была тверда. Хотя, в то же время, я ни разу не слышала от матери, чтобы она сказала что-либо против Иешуа.