Как-то, несколько лет назад, когда я был в Риме, я обнаружил странное противоречие в отношении к религии у римлян. С одной стороны, они почитали своих богов как творцов человеческих судеб, с другой стороны, на каждом шагу поносили и высмеивали их, да так, что правоверному еврею и в страшном сне не приснилось бы. В глубине души к своим богам римляне относились как к простым смертным. Смертные, которые умеют немного поколдовать в нужное время, что дает им некоторое преимущество. Поклонение таким богам напоминает льстивые речи, обращенные к тирану, дабы сохранить жизнь. Я помню, что тогда пережил чувство гордости за свою религию. Всеобщий моральный закон, по которому все мы живем, проистекает от нашего Бога, великого и возвышенного, и пути его дано понять не каждому. Все со школьной скамьи знают историю о том, как император Помпей однажды посетил Святая Святых иудейского храма и был удивлен скромным убранством святилища. Он ожидал увидеть кричащую роскошь, но там было пусто и мрачно, как в склепе. Такое впечатление произвело святилище на язычника Помпея. Язычник, как нас учили, не мог в силу ограниченности своего ума постичь всю глубину божественности. И все же, так ли уж сильно отличался наш Бог от языческих богов? Не одно ли и то же мы именуем «непостижимостью» в нашем Боге, и «сомнительностью» — у других? Ведь римляне, имея ложных богов, правят половиной мира, тогда как наш народ влачит жалкое существование. Римляне оскверняют наши храмы и поносят нашего Бога. Как нам относиться к такой несправедливости? Как верить в Бога, который допускает все это? Я вспоминаю роскошь, увиденную мною в Риме: дворцы вельмож, великолепные здания, стадионы, ипподромы — все они были лишь малой частью огромной империи, простирающейся по всему миру. Наверное, мой народ казался остальным полным глупцом, когда не щадя жизни в течение многих поколений боролся за маленький клочок Земли обетованной, обещанной ему Единым Богом, справедливым и истинным. И если он действительно справедлив, то надо признать, что мы чем-то очень его прогневали, раз он так наградил и возвысил наших врагов.

Прожив почти половину жизни, я прихожу к осознанию того, что дошел до некого предела. Пройдено немало дорог, которые ни к чему не привели. В молодости я считал, что могу полностью реализовать себя в своей деятельности. На самом деле оказалось, что я включился в некий бесконечный процесс, смысл которого едва можно было уловить. Тогда я стал надеяться обрести мудрость. Но и здесь надежды мои были обмануты. Я повидал много людей, беседовал со многими философами. Человеческая подлость и низость поразили меня. Возвышенные идеи не значили ровным счетом ничего. Можно было долго говорить о стремлении к высоким идеалам и тут же цинично ниспровергать их. Когда мы убираем шелуху с зерна, что мы там обнаруживаем? Лишь еще одну шелуху — все те же избитые истины, порок, который давно никого не удивляет. И когда я размышлял, в чем же была сила Иешуа, то понимал, что в нем угадывалось нечто новое. Я встретил нового человека, нового по своей сути. Он смотрел на жизнь по-новому. А если нашелся хоть один человек, который знал правду, мог донести ее до людей и делал это не ради собственного возвышения, не ища выгоды для себя, значит, тогда и вправду мы вовсе не животные и не нарыв, от которого Господь не знает как избавиться. Я размышлял о временах, в которых мы живем, когда убийство стало обычным делом, когда правители думают только о своих богатствах, когда бандиты совершают разбои, прикрываясь словами о справедливости. Я понимал, насколько мелок стал простой человек, тот, что закроет дверь перед путником и оста вит просящего о помощи умирать на большой дороге. Наверное, мы и вправду живем в последние времена, как утверждал один полубезумный проповедник. Но я вспоминал Иешуа, и во мне начинала теплиться надежда, что-то угадывалось в этом человеке, возможно, он знает секрет, как сделать мир лучше. Раскрой мне свой секрет, сделай меня лучше! И даже теперь, когда я ушел, я часто вижу его, призывающего меня: он словно указывает путь из тьмы к свету.

Часть II

Мариам из Мигдаля

Сама я из Мигдаля. Моя семья зарабатывала на жизнь заготовкой рыбы. Рыбу привозили рыбаки, а мы солили ее или коптили — смотря по времени года. Что-то мы продавали, даже случалось, что и в Иерусалиме, но чаще на севере, в Пане, или горцам, землякам моей матери. Отец, как вы понимаете, был евреем с юга и воспитывал меня в еврейском духе. Моя мать жила до замужества в горах, отец встретил ее там, когда совсем юным в первый раз попал в наши края. Мать за все годы, что прожила с отцом, ни разу не молилась с нами и не ходила в молельный дом — в общем, так и не стала благочестивой еврейкой. Она часто говорила, что ее предки жили здесь со времен сотворения мира, они появились задолго до того, как сюда пришли евреи с их единым истинным Богом.

Наш дом стоял у самого берега, неподалеку были небольшая пристань и несколько коптилен. Глядя на наше жилье, нельзя было сказать, что отец занимается торговлей. Дом наш был достаточно скромного вида, камнем были отделаны только дверные косяки, да пол у входа выложен черно-белой плиткой. О том, что мы жили лучше других, свидетельствовало только то, что наша семья из пяти человек (кроме меня у родителей были еще две дочери, мои сестры) ни с кем не делила свой кров. А вот у моей подруги Рибки, например, не было в доме даже собственного уголка. Рибка считала наш дом хоромами. Я, конечно, была бы не против того, чтобы дом наш был известен во всей округе, так же как и не против присутствия в нем мальчишек. Но, как говорили злые языки, матери следовало бы усердней молиться. На свет она произвела трех девчонок, одну за другой — разница между нами была чуть больше года. После чего деторождение прекратилось как по волшебству. Однако отец безумно любил всех нас и был с нами очень добр.

Хотя я давно находилась в возрасте, подходящем для замужества, претендентов на мою руку что-то не находилось. Сестры, унаследовавшие красоту нашей матери, уже имели женихов, я же пошла в отца и совсем не была красавицей. Нельзя сказать, что совсем уж никто не вздыхал по мне. Я помню нескольких нервных юношей, они перебегали с места на место, прячась от моего отца, или болтались возле коптилен, наблюдая за мной во время работы, я же делала вид, что не замечаю их. Потом я находила предлог отказать им, а отец, во всем потакавший мне, не возражал. В конце концов слава о моей строптивости, единственном качестве, унаследованном мною от матери, разнеслась по округе, и женихи больше не появлялись. Нельзя сказать, что мне не нравились те парни, хотя бы потому, что мы даже толком не разговаривали, и я не могла разобраться в своих чувствах. Но я боялась. А вдруг я наскучу мужу или, выйдя замуж, окажусь бесплодной и меня бросят, покрыв позором? И еще. Когда я думала о своем будущем и представляла себя женой или матерью, мне почему-то казалось все это чем-то вроде смерти. Не могу сказать, что я не хотела стать женой или матерью, но я понимала, что другого пути просто не существует, и это было страшно.

Однако, после того как в нашем доме появился Иешуа, всех почему-то сразу перестал волновать вопрос о моем замужестве. Когда я в первый раз увидела его в нашем доме, то по ошибке приняла за очередного претендента. Мой отец относился к нему с особенным почтением, а он был измучен и очень истощен, так как незадолго до этого провел много времени в пустыне. Иешуа был не похож ни на кого из тех, кто бывал у нас в доме. Он не был наивным простачком, что было ясно с первого взгляда по его речам и манерам. Он держался с большим достоинством, видно зная себе цену. С самого начала Иешуа держался очень просто, как равный, хотя, как известно, соседи не очень нас жаловали и мы, в основном из-за матери, считались немного изгоями. Мой отец предложил ему сесть на стул, гордость нашего дома, дубовый, очень хорошей ручной работы, с кожаной отделкой; его подарил отцу один купец, с которым они вместе торговали какое-то время. Но Иешуа отказался, сказал, что не желает в нашем доме быть выше хозяев.

Отец встретил Иешуа, когда тот проповедовал у городских ворот Тверии. Тогда все говорили об аресте пророка Иоанана. Иоанан обличал связь Ирода с женой его родного брата, за что тот хотел покончить с ним. Отец знал пророка, часто во время своих путешествий он посещал общину Иоанана у Иордана и слушал его проповеди. Иешуа называл себя учеником Иоанана и защищал его в своих речах. Когда отец услышал об этом, он позвал Иешуа к нам в дом, и тот согласился погостить у нас несколько дней. Он только что проделал долгий путь, скитаясь по разным далеким и диким землям, а вернувшись наконец в наши края, никак не мог найти места, чтобы отдохнуть. Мы поселили Иешуа у себя, и он спал у нас во дворе. Но очень скоро соседи начали сплетничать, что мы, дескать, пустили неженатого мужчину в дом, где есть молодые девицы. И отцу пришлось попросить одного из рыбаков, живших недалеко, в Капер Науме, принять Иешуа к себе.

Я так привязалась к Иешуа, что в тот день, когда он уходил, едва не расплакалась и не могла и думать о работе. Несмотря на то, что он твердо обещал мне вернуться, я подумала, что никогда больше не увижу его. Непонятно, почему я так тянулась к нему. Может быть, это было просто любопытством молоденькой девушки, предчувствующей перемены в своей жизни, до сей поры понятной и размеренной. Я как будто бы стояла перед глухой дверью, которую вдруг распахнули. А может быть, мне предстояло увидеть далекую страну, которая мне часто снилась. В своих мечтах я любовалась ее неповторимыми закатами и надеялась, что однажды смогу отправиться туда. А он наяву напомнил мне о той стране, он принес с собой ее неповторимый аромат. Однажды поздним вечером, когда он еще гостил у нас в доме, он заговорил со мной во время прогулки по берегу. Я часто ходила к озеру прогуляться перед сном. Никто никогда раньше не говорил со мной так, как он; я чувствовала невероятную свободу. Можно было говорить обо всем, задать любой вопрос. Вы не поверите, хотя сейчас я уже не могу вспомнить, о чем мы говорили тогда, но я хорошо помню, что слова его затронули самые сокровенные струны моего сердца.