К утру следующего дня мы подошли к границе, и Иешуа снова стал таким, каким мы привыкли его видеть. Он как будто бы перевоплотился, стал наставником, проповедником, учителем — словом, тем, кем он должен был быть для своих сторонников. Иешуа был теперь молчалив и рассеян. Мы остановились на берегу озера Гуле, чтобы освежиться и отдохнуть. Иешуа не стал заходить в воду вместе с нами, как делал это еще накануне, купаясь в подражание грекам. И само озеро казалось другим после нашего возвращения с горы. Оно не было уже райским уголком, носящим печать божественного творения, но казалось диким и заброшенным, пропитанным духом языческой мистики. Я вспомнил слова Иешуа о том, что наш Бог — это не божество, живущее в пещере или в гроте у воды, как представляют его себе греки. Но признаюсь, что мое представление о Боге было очень похоже на их. Бог восседал где-то там, в недостижимых высях, над небольшим клочком земли обетованной, Совершенно безучастный к тому, что происходит в остальном, не стоящем внимания языческом мире. Я обнаружил вдруг, какому несерьезному, мелкому божеству я поклонялся, в сравнении с Богом Иешуа. С Богом, в обителях которого всем находилось место: не только избранному народу, но и тем, кто в экстазе распевал языческие гимны на горе, купцу, повсюду строящему храмы в честь местных богов, и даже этому заброшенному озеру.


Мы не успели еще отойти от Теллы на приличное расстояние, а нас уже принялись донимать всякого рода поклонники Иешуа. Я с удивлением обнаружил, что невероятные слухи о чудесах, сотворенных Иешуа на горе Гермон, и об ангелах — явно не обошлось здесь без участия Симона — были у всех на устах. Я поражался, насколько сильна была у этих людей жажда увидеть чудо или хотя бы рассказать о нем друг другу. Я к тому времени несколько отвык от Иешуа-проповедника, появляющегося перед народом. Там, среди дикого леса, Иешуа был другим — простым смертным, растерянным, ошибающимся и сомневающимся. Сейчас его окружала атмосфера трепетного поклонения со стороны толпы многочисленных поклонников, что как будто бы воздвигало его на пьедестал. Иешуа казался не живым Иешуа, а чем-то вроде надгробия самому себе. Как непредсказуема та слава, которой одаривает человека жадная до слухов толпа. Еще вчера скандальную новость обсуждали на всех перекрестках, и казалось, жертва никогда не сможет оправиться от позора, но уже сегодня и скандал, и жертва были преданы забвению.

Иешуа останавливался и беседовал со всеми, кто обращался к нему, а посему двигались мы чрезвычайно медленно. И к вечеру мы так и не добрались до Капер Наума. Но до города уже дошли слухи о возвращении Иешуа, и Кефас с остальными приверженцами отправились нам навстречу. В тот момент мы переправлялись через реку, и я предложил подойти к Бет Зейде, где удобнее скрыться от назойливой толпы и можно провести ночь в покое и отдыхе. Иешуа, к моему удивлению, отказался от возможности отдохнуть и велел устроиться в поле, где он смог бы общаться с людьми. К нам присоединились еще около пятидесяти человек. Мы развели большой костер, а женщины отправились в близлежащие селения раздобыть какую-нибудь еду, кроме того у нас оставалось еще кое-что от пожертвований купца из Сидона. Иешуа почти ничего не ел, до поздней ночи он беседовал с людьми и проповедовал. Я узнавал в нем прежнего Иешуа, но все же это был уже не тот человек. Он изменился, стал сдержаннее и осмотрительнее. Теперь, когда мне довелось увидеть Иешуа несчастным и растерянным, я понимал, что он скрывал от своих близких, какую внутреннюю борьбу ему приходилось вести. О ней никому не суждено было узнать.

В поле, где мы остановились, очень многое напоминало нам, как ни странно, о тех языческих местах, которые мы покинули совсем недавно. Вдали виднелись очертания темного леса, воздух был пропитан запахом костра, а от озерной глади тянуло сыростью. Собравшиеся возле него последователи, по сути, мало чем сейчас отличались от язычников, ищущих чудес. Что их привело сюда и чего они так ждали? Чтобы кто-то чудесным образом разрешил бы все их проблемы? Что они жаждали услышать — рецепт или заклинание, которое мгновенно уничтожат всю мировую скорбь? Я знал, что Иешуа никогда не поощрял подобные желания, но в то же время именно он вселял в людей надежду и вдохновлял их веру в чудо, необъяснимым образом заглядывая в самые потаенные глубины их душ. А меня посетило чувство, что я снова теряю Иешуа. Люди шли к нему, лелея свои ожидания и надежды. И он уже не мог быть просто Иешуа, просто другом, каким я хотел бы его видеть.

Я хорошо понимал — и думаю, что остальные тоже понимали, — каким сложным и неопределенным было мое положение рядом с Иешуа и в его кругу. Оно было неопределенным с самого начала. Какая-то часть меня самого всегда была очень независима и стремилась к отдалению, но именно эта часть и испытывала к нему неподдельную и искреннюю любовь. Его люди не могли принять меня, так как не могли простить мне умаления их кумира, умаления и низведения до уровня обычного человека того, кто был для них великой надеждой на собственное совершенствование и спасение. Эта догадка внезапно озарила меня, когда Кефас пришел поздороваться с Иешуа. Он надеялся на радостную встречу со слезами и объятиями, горел нетерпением поведать Иешуа нечто, что он берег до его возвращения, но вместо этого внезапно сник при виде меня. И хотя я никогда не считал Кефаса особенно тонким и умным, в тот момент я вдруг осознал, что Кефас, пожалуй, гораздо ближе к Иешуа, чем я. Кефас принимал Иешуа всем своим сердцем, тогда как я постоянно спорил сам с собой, приводя и отвергая доводы в защиту Иешуа.

Наутро число пришедших увидеть и услышать Иешуа не только не уменьшилось, но, наоборот, значительно увеличилось. Иешуа, едва отдохнув с дороги в Капер Науме, отправился на гору поблизости от города, где часто собирался народ послушать проповедь. Тем временем по одному или по двое люди присоединялись к толпе, которая росла прямо на глазах. Меня это несколько удивляло, так как я помнил, в каком разброде пребывали его сторонники во время его ухода. В какой-то момент численность толпы стала прямо-таки угрожающей, и со стороны римского форпоста прибыл отряд, видимо на случай возникновения беспорядков. Отрядом командовал небезызвестный Вентидий, но, увидев Иешуа, мирно проповедовавшего перед народом, сделал знак солдатам, и они быстро ретировались.

Было около полудня, когда я почувствовал на себе чей-то напряженный взгляд. Оглянувшись, у самого края толпы я разглядел Иекубу, которого встречал в Кесарии. У меня тревожно сжалось сердце; первое, что пришло на ум в свете слухов, доходивших из Иерусалима, это то, что Иекуба послан разыскать меня в связи с обвинением в предательстве.

— Я пришел, чтобы позвать вас в город, — сказал он, приблизившись ко мне.

Я немного успокоился, когда он назвал имя судьи, моего старшего напарника, который служил в римской администрации, — именно он прислал Иекубу за мной. Однако я заметил, что связной избегал смотреть мне в глаза.

— Как поживает твой друг? — спросил я, имея в виду Роагу. Иекуба не стал вдаваться в подробности, сообщив только, что Роага тоже ждет моего возвращения и имеет ко мне какое-то дело.

Я не знал, что ожидать от такого внезапного вызова. Выяснилось, что Иекуба поджидал меня уже в течение нескольких дней, что показалось мне дурным предзнаменованием. Но, возможно, его нервозность объяснялась просто: его послали, чтобы привести меня в город, а он не смог выполнить поручение, так как не застал меня на месте.

Я был в растерянности. Одно стало для меня ясным в конце долгих скитаний — я не могу быть с Иешуа, хотя именно с ним я пережил невероятный подъем жизненных сил, какой не испытывал уже долгие годы. Но даже если я сейчас вернусь к своим только для того, чтобы быть осужденным, меня осудят свои, а не чужие. Я не имел сил покинуть Иешуа, но я надеялся, что не найду дороги обратно, если смогу уйти.

— Мы идем завтра утром, — сказал я Иекубе.

Но он не собирался затягивать с возвращением.

— Лучше идти прямо сейчас, не мешкая, — его поспешность снова разбудила мои подозрения, — скажите, что вы должны увидеться с семьей.

Я понял, что теперь Иекуба ни за что не упустит меня из виду, значит, честного объяснения с Иешуа не получится. А если нельзя говорить открыто, лучше не говорить вообще.

— Идем сейчас, — поспешно согласился я.

— Вы не хотите попрощаться с друзьями?

— Нет.

Он явно забеспокоился, но не знал, что предпринять.

— Ну, тогда пойдем, — наконец произнес он.

Весь мой нехитрый скарб был при мне — я не успел нигде обосноваться после возвращения, и мы выступили немедленно. Уходя, я бросил прощальный взгляд в сторону Иешуа: его окружало множество людей, среди которых я заметил и Иоанана. И только одна из женщин заметила, что я покидаю толпу, бросив мне вслед суровый взгляд, один из тех, каким обычно одаривали меня женщины из кружка.

— Я слышал, что в Иерусалиме сейчас неспокойно, — сказал я Иекубе.

— Это все слухи, — ответил он, — в Иерусалиме вы узнаете все как есть.

По спине у меня снова пробежал холодок, как во время нашей первой встречи на дороге.

Наш путь занял три дня. Всю дорогу Иекуба был тревожно молчалив, что меня очень беспокоило. В конце концов он поведал мне некоторые новости, которые отнюдь не развеяли моего беспокойства. Он говорил о Роаге как о признанном вожде, и мне становилось не по себе при мысли, что теперь судьба движения зависит от таких, как он.

По прибытии в Иерусалим я обнаружил, что дела обстоят еще более скверно, чем мне представлялось. Иекуба тут же отвел меня к Роаге, жившему в доме в нижнем городе. Я окунулся в атмосферу мышиной возни, перешептываний, недомолвок, намеков, подобострастия и плохо скрываемого страха.

Он сказал мне бесстрастным тоном:

— Хорошо, что вы вернулись, у нас к вам есть дело.