За это время произошли еще некоторые изменения. Иешуа принял в круг своих ближайших сподвижников некоего Симона Хананита. Он был язычником, это был первый язычник, принятый в общину. Почти сразу Иешуа дал ясно понять, что нам следует обходиться с язычником как с равным. Тем не менее сам Иешуа всегда выделял его и подчеркивал его отличие от всех нас, мы же, со своей стороны, никак не могли избавиться от снисходительного тона, который проявлялся в общении с ним. Он отвечал особым подобострастием, доходившим иногда до явного самоуничижения, стараясь таким образом стать своим. Появление в общине новичка-язычника, во-первых, привело к тому, что нас стало двенадцать — число было значимым и вызывало некие ассоциации с двенадцатью коленами Израиля, а во-вторых, еще более восстановило против нас местные власти.

Иешуа никогда не скрывал своих намерений обращаться со своими проповедями к язычникам, но до сих пор его просветительство касалось только иудеев и было сродни деятельности фарисеев, которые проповедовали об обетованиях и богоизбранности.

Будучи язычником, Симон не проходил обряда обрезания, как того требовал Закон, но он, конечно же, согласился бы его пройти и лечь под нож, если бы того потребовал Иешуа. Однако у Иешуа, по-видимому, были на него свои виды. Никто открыто не обсуждал сложившуюся неловкую ситуацию, но подспудно слухи о Симоне и его язычестве упорно расползались по общине. Сложившаяся ситуация будоражила умы даже больше, чем разговоры о посещении прокаженных. Все чаще и чаще во время общих собраний речь заходила о Божественном обетовании, и Иешуа приходилось применять всю свою гибкость, дабы избежать назревающего конфликта. Речь его была как никогда образной, изобиловала намеками и иносказаниями. Но однажды кто-то спросил его напрямую, возможно ли, чтобы в царстве, о котором он говорит, люди отказались бы от обрезания, и какой знак в этом случае должен будет его заменить. Иешуа ответил, что только те, чья вера слаба, ищут каких-либо знаков, чтобы получить доказательства Божьего обетования. Услышав такое, кое-кто из собравшихся готов был тут же забросать Иешуа камнями, но был остановлен своими товарищами. В конце концов ситуация разрешилась довольно мирно. Скорее всего в тайне от Иешуа Кефас и кто-то из его друзей велели Симону пройти обряд, что и было сделано. Иешуа был взбешен, когда узнал об этом. Он кричал на нас, что мы такие же ограниченные маловеры, как и остальные. Кефас принял весь гнев Иешуа на себя, он не смел ничего сказать в свое оправдание. Но на самом деле ему удалось спасти многих из нас, так как едва только весть об обрезании Симона разнеслась по округе, напряжение вокруг наших собраний спало и вопросы прекратились. Наконец и Иешуа стал понемногу успокаиваться и прекратил настаивать на своем. «Сейчас не время», — повторял он нам. Слова эти были своего рода прощением всем нам, нашему глубокому невежеству.

В этих его словах чувствовалось нечто смутно-тревожное, также как и в его намеках, к которым он прибегал в последнее время. Он говорил о том, что близится время, когда прекратятся все наши ссоры, уйдет непонимание, утихнет гнев. Казалось, он сам устал от собственных противоречий, хотя он так настойчиво подчеркивал их, не скрывая противоречивости своих поступков, призывая любить врагов и прощать тех, кто ненавидит нас, что в результате приводило все к той же ненависти. Он говорил, что придет время — и даже наши враги придут к нам. Он, кажется, решил подтвердить свои слова действием. Вскоре после моего возвращения я узнал, что он собирается восстановить отношения с Арамом, порвавшим с ним ранее из-за разногласий по поводу применения силы. О его намерении я узнал случайно от Иоанана. Он всегда с готовностью делился со мной новостями, хотя теперь несколько сторонился меня, — причиной тому, возможно, было наказание, которое он понес от отца. Скорее всего Арам вернулся к Иешуа по причине страха — он боялся, что тот может его выдать как мятежника, впрочем, страха совершенно напрасного. Арам признал свои заблуждения и, проявив кротость, вернулся в стадо. У Иешуа же появилась возможность явить истинное милосердие по отношению к нему. Но я видел за этим совсем другое — выгодный маневр.

Иешуа просто воспользовался положением Арама, которое было отнюдь не самым благополучным, чему я получил множество доказательств, совершая в прошлом массу попыток наладить с ним связь. Его недоверчивость и подозрительность в отношении меня давали о себе знать, и теперь, неуверенный прежде всего в моей благонадежности, после моего появления среди людей Иешуа он старался как можно ближе сойтись с ним; я же виделся с Иешуа лишь изредка, мельком.

Я понял теперь причину охлаждения ко мне Иешуа. Арам, без сомнения, рассказал о моих попытках наладить с ним связь. Иешуа же мог расценить это как попытку тайного сближения с его противниками. Если бы я мог предвидеть, как это осложнит наши отношения, то, может, нашел бы способ смягчить назревающий конфликт. Но теперь, по разным причинам, наш разрыв еще более упрочился, и я уже не мог заставить себя прийти к Иешуа с извинениями, что могло бы выглядеть как признание моей вины. К тому же мы совсем не имели возможности побеседовать наедине. Причиной были женщины. Несказанно обрадованные моему уходу, теперь они не упускали ни малейшей возможности воспрепятствовать нашему с Иешуа сближению. Взаимное недовольство возрастало.

Неизбежно из-за напряженности, возникшей между нами, я стал смотреть на Иешуа другими глазами. Результаты удивляли меня. Не я ли еще недавно был ослеплен им едва ли не больше, чем остальные. В его противоречивости я усматривал некую логичность и целостность. Но теперь я был уверен, что он убеждает лишь силой своей личности. Его манера вести спор казалась мне теперь грубоватым приемом, способным развенчать разве что какого-нибудь местного царька, а не настоящего врага. Открытие поразило меня, однако я помнил и холод, пробравший меня изнутри после разговора на дороге с Роагой и Иекубом, когда я решил, что смогу обрести верный путь, возвратившись к Иешуа. Наверное, это было самообманом. Возможно, я сейчас относился к Иешуа более взыскательно, чем раньше, когда наши встречи и общение были внове. Но сейчас я чувствовал горькое разочарование. Я надеялся, что возвращаюсь к мудрецу, но вместо мудрости обнаружил мелочность, самонадеянность и пустоту. Радость, пережитая в Кесарии, исчезла навсегда. Я утратил сразу две важные вещи: пристанище рядом с Иешуа и обратный путь, прочь от него. Мне негде было остаться и некуда было вернуться.

Иешуа становился все более известен. Известность делала его еще самоувереннее. Мы посещали города, в которых старейшины и учителя были приверженцами школы Шамая, наставниками в которых выступали фарисеи. Иешуа находил особое удовольствие в том, чтобы вступать с ними в споры, часто довольно злые. Не секрет, что многие из стремящихся к религиозному образованию на самом деле пытались найти покровителя или снискать репутацию знатоков богословия, но были среди них и люди глубоко верующие, уважаемые в своих общинах. Иешуа не всегда утруждал себя попыткой разобраться, с кем именно он имеет дело. К тому же в его яром порицании законничества можно было уловить своего рода двуличие, когда нападками прикрывалось слабое знание предмета. Пренебрежительное отношение к Закону проникло и в ближний круг приверженцев Иешуа. Многие из нас открыто игнорировали день субботнего отдыха, саббат: в субботу отправлялись в дорогу, чтобы принять участие в совместной вечерней молитве в Капер Науме. Когда Иешуа указывали на недопустимость такого поведения его учеников, он тут же давал отпор подобным обвинениям:

— Как вы можете порицать людей за то, что они приходят помолиться вместе со своим учителем?

— В городах, где они живут, есть учителя.

— А если придет Мессия, то вы тоже скажете, что лучше сегодня остаться дома, чем идти поклониться ему?

Меня поразила прямота и провокационность такого возражения. Ему ли было не знать, что именно сейчас около него находится достаточно много людей, способных воспринять все сказанное буквально. И хотя простая логика подсказывала, что такая самонадеянность только оттолкнет от него людей, на деле происходило совсем иное: чем более вызывающе он держался, тем больше людей стекалось к нему. Безусловно, половина из приходивших были обычными зеваками, а многими двигало своего рода суеверие — они надеялись, что встреча с подобным человеком принесет им удачу и излечит недуг. Поклонение ему начинало напоминать поклонение шарлатанам или лжепророкам, про которых известно, что чем скандальнее звучат их посулы, тем сильнее становится их власть над людьми. Однако, несмотря на всю провокационность теперешнего поведения Иешуа, оставалось что-то необъяснимое, что продолжаю выделять его из массы заурядных шарлатанов, — чувствовалось присутствие глубинной правды во всех его высказываниях. Возможно, поэтому даже теперь я не мог просто взять и уйти от него. В глубине моего сознания таилась и не давала мне покоя надежда, что у него я получу ответ на самый важный для меня вопрос. С ним я доберусь до зерна истины.

Однажды в узком кругу своих людей Якоб спросил Иешуа, что тот думает об обрезании язычника Симона. Якоба, как и всех нас, очень волновал подход Иешуа. Я смутно подозревал, что взгляды Иешуа идут куда дальше традиционно принятых и что, может быть, он сам не рискует высказаться до конца — слишком тяжело было бы принять его ответ правоверному иудею. Но сейчас Иешуа процитировал слова мудреца Хилеля. Хилель ответил язычнику, пожелавшему узнать весь еврейский Закон за один день, что сущность Закона состоит в том, чтобы давать людям то, что ты бы хотел получить от них. Это был один из тех редких случаев, когда Иешуа обращался к цитатам, он был не из тех, кто даже рубашки не оденет без того, чтобы не процитировать Тору. Однако Иешуа, как всегда, выбрал наиболее доходчивую форму. Даже во времена спора двух мудрецов, когда Шамай не раз одерживал верх над Хилелем, понимание смысла высказывания не вызывало никаких затруднений. И сейчас всем было ясно, что педантичное исполнение всех заповедей и соблюдение всех запретов не приведет к большей добродетели, чем искренне совершенное доброе дело.