— Как грустно, что у тебя умерла мать, — говорит Кайя.

— Да, меня совсем выбило из колеи, хотя этого можно было ожидать.

— Из колеи?

— Ну, то есть сильный удар, и вдобавок внезапный.

Она неуверенно кивает головой. По-моему, я несу чушь. Слишком многое надо объяснять.

— Раньше я ездила сюда с отцом, — вдруг роняет Кайя. — Мы навещали страдавшую артритом старуху. Она рассказывала нам про войну. Всюду валялись трупы. Жуть. Ее родные погибли. Им перерезали горло. И вон в том сарае развесили тела, как туши.

Яан бросает мяч о покоробленную стену сарая. Я храню молчание, оно густеет и застывает, превращаясь в историю, а история свертывается в шар; этот шар молчания не исчезает, а продолжает существовать в сознании каждого.

Опять у меня в ботинках песок Хааремаа. Здесь я чувствую себя дома. У каждого человека есть на земле место, где он нутром, совершенно неожиданно, чувствует себя дома, даже если видит это место мельком, из окна поезда или машины. Мне нравится снова ощущать в ботинках песок Хааремаа.

— Их больше нет, — вполголоса заключает Кайя. — Куда они делись, не знаю. Мне кажется, они были к этому готовы.

— Улетели?

— Думаю.

— Куда-нибудь в хорошие края… — Я киваю, надеясь продолжить разговор. — Может, на белые облака. Понимаешь? Туда, куда улетают умершие.

Мы поднимаем глаза к небу. Синева подернута бело-серой дымкой с отдельными промоинами, но я имел в виду нечто другое.

— Возможно. По крайней мере, я на это надеюсь.

Кажется, что небо надвигается на вершины деревьев. Я не очень понимаю, о ком она сейчас говорит.

— Знаешь, тогда было чувство, что мы… мы оба… совпаденили.

— Совпали, — поправляю я.

— Может быть.

Сдается мне, что она не случайно изобрела это слово «совпаденить», вероятно, оно точнее передает ее мысль. Я ведь и сам частенько ощущаю себя лишь совпадением одного и другого моего «я». Может, это относится и к мертвым? Или к нашим воспоминаниям. Или к людям, которых мы встречаем или не встречаем на жизненном пути, либо даже не даем себе труда познакомиться с ними поближе. Я сейчас в чужой стране, на пустынном острове, здесь даже воздух другой. И все-таки у меня уже есть тут свое прошлое.

Кайя, отмечаю про себя, больше не курит. Не исключено, что она курила только в Лондоне, в этом стресс-сити номер один. Мы с ней смотрим, как Яан бегает с битой наперевес, будто это винтовка, и издает звуки, напоминающие грохот взрывов. Мне хочется сказать что-то умное про его забаву, про положение в мире, но опасаюсь, что любую мою фразу она воспримет как критику ее методов воспитания.

Стоя перед пустым сараем, провонявшим гнилым сеном, точно кошачьей мочой, я даю себе слово никогда не рассказывать ей про лиса, про то, что освободил его я. Во всяком случае, до глубокой старости.

Она смотрит на меня, уголок губ у нее припух, такое впечатление, что она знает, о чем я думаю. Под ее загадочным взглядом я отворачиваюсь и смотрю, как Яан машет битой по нежной молодой травке.

Маарджи пригласила нас на ужин. Прежде чем все мы усядемся в старенький синий «сааб» с фиолетовой дверцей, я рассказываю Кайе о том, что произошло между мной и Милли. Всю катастрофическую историю, вплоть до нашего разрыва и моих скитаний по Хааремаа. И о своих планах тоже.

— Тебе не в чем себя упрекнуть, — заключаю я, но по лицу Кайи вижу, что она и не собиралась себя упрекать. Все это заняло ровно двадцать минут.

Я поражен: она не выказывает ни малейшего удивления; невозмутимо попивая зеленый чай, слушает мой рассказ так, будто уже давно все знает. Затем ставит на проигрыватель диск, который прислала на местное радио одна студия звукозаписи. Сейчас, к моему удивлению, поет группа «Каслдаун», недавно возникшая и еще не раскрученная; она мне нравится. Песня называется «Стоя рядом». Из сарая доносится вой электропилы.

— Эта песня мне знакома, — говорю я. — Изящная, по-настоящему глубокая. И замечательная гитара со стальным медиатором. Здорово.

— Обожаю эту композицию, — признается Кайя.

— Только грустная. Очередная горько-сладкая песня о любви.

Она подхватывает с земли мяч, откатывает его назад к Яану, и он продолжает игру: бросает мяч о стенку и ловит.

— Слушай, а как же твой грандиозный план? Я должна сказать Тоомасу.

— Что-то может помешать?

— Я на третьем месяце беременности. Это не помеха.

— О, поздравляю! — с чуть излишней горячностью восклицаю я. — По всему видно, Тоомас — человек хороший.

Она выслушивает мою эмоциональную речь, а я внутренне поражаюсь, до чего мое напускное добродушие напоминает ту подчеркнутую благожелательность, с которой мать в далеком прошлом отзывалась о каком-нибудь новом прыщавом дружке младшего сыночка.

— Через несколько недель у него день рождения, ему исполнится тридцать. Отмечать будем на даче. Приезжай, познакомишься с кучей людей. Новые люди в твоей новой жизни. Будет огромный торт. Я приготовлю. Еще гитара. Пиво. Танцы. Летняя вечеринка.

— Очень мило с твоей стороны.

— Ты делаешь это ради Яана, не ради меня. Я понимаю.

Слова ее звучат как приказ. Удивительно — неужели известие про ее беременность так гнетуще на меня подействовало?

— Кстати, насчет моей работы, моей музыки, — поспешно продолжаю я. — Мне кажется, я написал для английского радио свою лучшую пьесу. Называется «Серые дни». И другие напишу, не обязательно серые. Самых разных цветов.

Она смотрит мне прямо в глаза. Они у нее определенно сине-зеленые, с сероватым ободком и очень большие.

— Я рада, что ты так говоришь. Сейчас я тебе верую.

Я ерзаю на стуле. Пытаюсь собраться с мыслями.

— Слушай… Теперь я вроде бы набрался ума-разума. Можешь за меня не беспокоиться. Что до Милли, она, в общем, довольна жизнью и не собирается меня потрошить. Могу иногда ездить в Англию, навещать отца, друзей. Давать концерты, понимаешь? Скажем, раз или два в год, на пару недель. Надеюсь, будут кое-какие приглашения. От Таллинна все — рукой подать. И кататься по Европе нынче — дешевле грибов, верно? Скажу без лести… по моему… по-моему, мы неплохо ладим.

— Мы обязаны ладить.

Я разглядываю свои лежащие на столе руки. Под поломанными ногтями грязь; на костяшках пальцев пятна въевшейся в кожу смолы. Вмятина от обручального кольца почти заровнялась — будто след на мокром песке. Так и прошлое исчезает — будто и не было. Внезапно чувствую острую боль в боку, словно ребро выражает свое несогласие с этой мыслью.

— Я намерен вкалывать, — продолжаю я. — Никуда не денешься, придется. Жить-то надо. Вернее, выживать. Кормиться худо-бедно. Для меня это ясно как божий день. Очень долгое время я был избавлен от этих забот. Но когда денег куры не клюют, добра не жди. Мне кажется, рано или поздно бабло убивает все благие порывы. Абсолютно все.

Кайя кивает головой. Наступает короткое молчание, слышен только стук мяча о деревянную стену. И негромкое, напоминающее комариный писк, завывание электропилы. Я перевожу дух.

— Это хорошо, — наконец произносит Кайя. — Ты стал на верный путь. Я так чувствую. Теперь понимаешь, зачем ты здесь, на земле. Не в небе. На этой земле. — Она рассеянно трет большим пальцем сучок в гладкой столешнице. — Тут, на Хааремаа, ты познакомишься с каким-нибудь хорошим человеком. Напишешь красивую музыку. Можешь сочинять для моей радиостанции.

— Охотно, — отзываюсь я.

На душе сразу потеплело. Такое чувство, что я брел, не зная куда, — даже пятился задом, наугад, — и, обернувшись, вдруг вижу распахнувшийся передо мной простор. Он там был всегда, просто я этого не понимал. А нужно было всего лишь обернуться.

— Если, конечно, найду жилье, от которого можно добраться куда надо на велосипеде.

— Только больше не падай.

Я киваю, улыбаюсь, и губа в том месте, где накладывали швы, отзывается болью.

— А еще мне понадобится более или менее сносный рояль. Свой-то я продал.

— Так есть дача, — говорит Кайя.

Наверно, она шутит. Мы смотрим на Яана; он все еще бросает мяч о самую большую балку. Ломкий голос смолкает. Кайя выключает стереомагнитофон и кладет пульт на стол.

— Есть дача, — повторяет она. — Где мы пели запрещенные песни. Можно ее снять. Наверно.

— Ну, спасибо, а я пока буду подыскивать, — говорю я, дивясь про себя разумности такого плана.

— Подыскивать?

— Да, хочу подыскать и купить земельный участок. Чтобы поставить там юрту.

— Юрту? Как у монголов?

— Я, представь, ничего не преувеличиваю: денег у меня теперь в обрез.

— Юрту! — она хохочет, прижимая ладони к щекам. — Ты сумасшедший!

— Полный псих, — соглашаюсь я. — Совсем спятил. Она стоит каких-то пару тысяч. Круглая. Теплая. Что еще надо?

— Можно подумать, ты ее мне продаешь.

— Вовсе нет. Я ее продаю себе.

— И ты можешь сделать ее… Как это говорится?

— Своим домом?

— Нет, классной! Крутой!

— Крутой? Ни в коем случае. — Я мотаю головой. Кайя с улыбкой смотрит на меня. — Эта моя мечта ни за что на свете не станет крутой. Просто в ней, как в фокусе, сойдутся все мечты. Вот так. А крутизна — не наш профиль, — заключаю я и тоже расплываюсь в улыбке.

Да, я тоже улыбаюсь. Ухмыляюсь во весь рот. Не улыбается один Яан. Он хмуро смотрит на нас, рассеянно перебрасывая мяч с одной руки на другую. Ах да, я же обещал показать ему во дворе еще несколько бросков по калитке, прежде чем мы отправимся к Маарджи, и малыш уже замучился ждать. Ему не терпится начать игру.