К мужскому интересу различного уровня проявления, от интеллигентного намека до хамской атаки, Катерина привыкла и умела с легкостью с этим справляться различными способами – от мягкого отказа и элегантного ухода от навязчивого внимания до прямолинейно-грубого разъяснения, какой именно «шестнадцатый пролетающий» номер имеет мужская настаивающая на телесном общении особь.

А вот самой испытывать встречное желание, стремление, чтобы замирать, думать, и хотеть, и пугаться…

Господи, господи! Какая же странная, нелепая жизнь у нее сложилась, в которой ничему подобному не было места!


В следующий раз Тимофей приехал в общежитие через полгода, в начале лета, в разгар сессии.

Катерине исполнилось восемнадцать, и она успешно победила образ, мышление и поведение церковной мышки, преобразившись в интересную привлекательную девушку.

Не красавицу, да и не стремилась и не рвалась в красавицы, загадочная, необыкновенная, неординарная, и всяческие эпитеты в этом роде. Копна медно-темно-рыжеватых волос, естественно вьющихся, за которыми научилась правильно ухаживать, изумрудные глаза, точеная фигурка, красивые стройные ноги, словом, отбоя от поклонников не было. А если присовокупить к внешней привлекательности острый ум, отточенную житейскую, не по годам, мудрость, то получается, как вы понимаете, убойный для мужиков фугас!

Но…

Освоив в кратчайшие сроки основы и тайны женских премудростей, правила украшательства «фасада», умение общаться и просчитывать людей, она обошла стороной только один жизненный аспект – влюбленность, заинтересованность с продолжением, флирт.

У нее имелся Тимофей, а с ним сравнения невозможны. Все эти общежитские, институтские мальчики даже предварительного конкурса в участники соревнования не проходили – дети!

Глупые, сопливые, эгоистичные до самозабвения, озабоченные бьющими в голову гормонами!

Неинтересно.

Да Катерина и намека на мысль не допускала, что может сложиться некое иное развитие событий ее жизни, кроме того, что они всегда будут с Тимофеем вместе. Всегда, во всем – в жизни, в дружбе, в постели, в семье.

Он появился днем, постучав в дверь комнаты. И снова Катька висела на нем, обхватив руками-ногами, как елочная игрушка-зацепка, верещала от радости и поверить не могла, что Тим здесь, с ней, а тот смеялся ее восторгам, кружил по комнате и целовал в щеки.

Привез кучу подарков и много-много вкусностей. Надюха ушла к одногруппницам на другой этаж готовиться к завтрашнему экзамену, а Катька, наслаждаясь одиночеством и тишиной, готовилась сама, без компании единомышленников. Воспользовавшись, что никто не мешает, они быстро накрыли небывалый для общаги богатый стол и сели отмечать приезд, есть и разговаривать.

Тим похвалил за преображение из лягушки в царевны и за то, что переходный этап этого преображения она перемахнула не глядя, правда строго спросил:

– К бабке, надеюсь, сообразила ходить в прежнем виде?

– Конечно! – отрапортовала «соображением» Катя. – В этом году ее подруга не болеет, и она уезжает на дачу. Так что я одна поживу у нее дома в каникулы.

– А зачем? Живи здесь. У тебя какие-нибудь практики есть после сессии?

– Нет, в следующем году начинаются. Но у меня работа.

– Вот и оставайся в общаге. Зачем тебе, чтобы бабкины соседки, Евгения эта Ивановна, тебя контролировали? Тебе больше не надо жить по ее правилам.

Действительно, не надо! И Катерина словно вдохнула воздуха чистого, свежего, сколько могла, будто от бронхита хронического излечилась чудом в один момент.

Она кое-что задумала, отшумела первыми радостными эмоциями, отсалютовав его приезду, и сразу задумала, как нечто естественное и разумеющееся само собой. Поэтому, весело, без всяких не имеющих в их отношениях места намеков, неудобных тем, смущений, радостно сообщила о решении:

– Я сейчас схожу наверх к девчонкам, скажу Надюхе, чтобы осталась там ночевать. И нам никто не помешает, будем вместе.

Он посмотрел на нее таким же темным, странным взглядом, как смотрел однажды, и что-то пугающее, непонятное плеснулось в глубине его глаз.

– Нет, Катерина, – ровным хладнокровным тоном остановил ее порыв Тимофей. – Спать вместе мы не будем. И заниматься сексом и любовью тоже.

Катерина, подскочившая уже было бежать осуществлять задуманное, медленно, не глядя куда, опустилась назад на стул, пораженная не столько самим утверждением, сколько тоном и взглядом.

– До свадьбы? – все еще не поняла до конца, не приняла окончательности приговора Катька.

– Нет. Мы не будем ни любовниками, ни мужем и женой.

– Почему? – потрясенным, испуганным шепотом спросила она. – Как же так? У меня ведь есть только ты! Нам же с тобой больше никто не нужен!

– Потому что ты меня не любишь, Катюха, – сбавил жесткой твердости в голосе он.

– Я люблю тебя! Люблю! Ты же знаешь! Как ты можешь такое говорить?! – перешла с шепота на крик Катерина.

– Да. Знаю. Любишь. Как брата, отца, как единственного родного человека. Но это другая любовь.

– Да что за ерунда, Тим! – сопротивлялась изо всех сил она его такому тону, произносившему сейчас приговор обоим.

Сопротивлялась как могла, потому что знала, когда он так говорит – то все!

Все! Ничто и никто не сможет его переубедить, достучаться. Все захолодело внутри безысходностью потери, беспомощностью, словно бросили ее снова одну, теперь уж навсегда!

Но самое страшное…

Где-то глубоко, где сидело запечатанным всеми запретами думать и догадываться, билось бунтом наружу, как из клетки, подозрение, что он прав!

Нет! Нет! Нет! Не может быть прав! Все его слова неправильные, ошибочные, бред! Он – единственный, самый лучший, самый близкий и родной, никаких других просто нет, не существует! Да какие другие?! Вы что?!

Он – центр ее вселенной, он спас ее, сделал сильной, умной, научил жить и оберегал! Она его любит правильно, как надо! Что он напридумывал?!

Тимофей внимательно смотрел на выражение Катькиного лица, читая, как с книжного листа, все мысли, переживания, эмоции, догадки, возмущения, страхи.

Налил себе водки, Катерине – вина, выпил молча, закурил, сильно затянувшись. Не сводя с него взгляда, она выпила, не почувствовав вкуса, и хриплым, старческим голосом потребовала:

– Объясни, почему ты так решил?

– Я объясню, Кошка, но только один раз, и больше к этой теме мы не станем возвращаться, – решительно, но как-то надломленно начал Тимофей. – Когда мне предложили в разведшколу идти, я думал сразу отказаться, к тебе рвался. А потом прикинул, не мешало бы сначала посмотреть, как у нас с тобой. Два года прошло, ты повзрослела, можно и серьезные вопросы решать. Думал, работать пойду, ты – учиться, через год поженимся. А увидел тебя, сразу понял – ни фига! Не тянет тебя ко мне как к мужику! И не потому, что ты наивняк сопливый. Побольше остальных об этом знаешь, сам все объяснял, а нет в тебе ко мне ни желания, ни любви. Ты висела на мне, обнимала постоянно, все руку отпустить не могла, но ни разу не потянулась поцеловать, посмотреть другим взглядом. Не звучим мы вместе! Вот я и ушел, выбрал профессию, чтобы подальше от тебя. Присматриваю на расстоянии, кое с кем из мужиков общежитских переписываюсь, из тех, с кем в прошлый раз познакомился, чтобы знать, что у тебя здесь происходит.

У Катьки рушился мир, жизнь рушилась, разлетаясь обломками, и она попыталась хоть как-то спастись в этом землетрясении, под обломками.

– Тим! Тим, я просто об этом ничего не знаю! Я и не целовалась ни разу в жизни! Это все неправильно, что ты говоришь, не может никого быть, кроме тебя, в моей жизни! Я не задумывалась про любовь, про «звучим»! Для меня ясно и понятно, что можешь быть только ты!

Он резко, зло, движением, которое она и не успела заметить, рывком, притянул ее к себе с такой стремительной силой, что оба стула, на которых они сидели, отлетели далеко в разные стороны, и поцеловал.

Жестко, делая больно губам. Но сразу сбавил напор, уложил затылок в свою большую ладонь, повернув и устроив ее голову удобней, углубил поцелуй, раскрыв языком ей зубы.

И целовал.

То ли от неожиданности, то ли от переживаний сильнейших, пугающих, Катька не чувствовала ничего приятного, растерянность какую-то, мысль стучала в висок, что это первый настоящий поцелуй в ее жизни и именно с тем человеком, с которым и подразумевалось, и… и пустота.

Он так же резко, как атаковал, прервав поцелуй, оттолкнул ее от себя.

– Все? Вопросов больше нет? – агрессивно-обвинительно сказал, заглянув ей в глаза.

– Я… Это неожиданно, я ничего не поняла, надо еще раз попробовать, – лепетала Катька, чувствуя, как неумолимо разрастается внутри зияющая черной дырой пустота.

Тим пребольно ухватил ее за плечо, впиваясь через ткань футболки в кожу пальцами, рванул к себе и, буравя злыми, прищуренными от гнева глазами, обжег жесткими, бьющими наотмашь, как пощечины, словами:

– Я, конечно, могу прямо сейчас завалить тебя и драть всю ночь, тем более что у меня хрен знает сколько не было бабы! Но мне не нужны ничьи подачки, особенно твои! Я потом ненавидеть тебя буду, и себя! – И второй раз оттолкнул ее от себя, как гадость мерзкую какую.

Налил полстакана водки и выпил залпом. Как воду. Закрыл глаза. Постоял так несколько секунд, перевел дыхание, медленно поднял свой стул, поставил на место и сел.

Катька стояла, не шевелясь, потрясенно следя за каждым его движением.

– Садись, – приказал он, глянув на нее черными бездонными зрачками, поглотившими радужку глаз.

Незрячими руками, так и не сводя с него взгляда, нащупала свой стул за спиной, поставила и села.

– У меня нет никого на свете, кроме тебя, – отведя от нее взгляд, сказал голосом, перегоревшим от боли в пепел. – Я хочу тебя лет с четырнадцати, а полюбил в тот момент, когда ты затащила меня избитого под бабкину кровать. И ждал все эти годы. Надеялся. Я могу взять все, что ты предлагаешь, и знаю, мы бы хорошо жили, но мне этого мало. Я – беспризорник, шпана дворовая, сын конченых алкоголиков, отброс общества с рождения, и именно поэтому, еще в детстве, поклялся, что никогда и никому не позволю себя унижать. Жить с тобой, ложиться в одну постель, заниматься любовью и знать, что ты меня не любишь и не сможешь полюбить, это унижение. И это убьет, предварительно исковеркав, изгадив, все, что у нас есть, мы потеряем друг друга.