Покинув кладбище, они прошли рощей панданусов, где в эту пору не было ни души. Красивые, изящные деревья с множеством воздушных корней, казалось, росли сверху вниз, тянулись к земле, а не к солнцу.

— Мне нужно покинуть остров.

— Да, но не сейчас.

— Куда ты меня ведешь?

— В дом священника, отца Гюильмара; это недалеко отсюда. Других убежищ тут нет.

Атеа отшатнулся.

— Он выдаст меня, ведь я отверг его Бога!

— Он говорил, что его Бог помогает всем, даже гонимым и заблудшим.

Они дошли до домика с пальмовой крышей. Дверь открыла Сесилия, а потом появился отец Гюильмар. Он быстро произнес:

— Входите!

— Нас ищут, нам надо спрятаться. Атеа сражался с акулой и победил ее. Белые люди обещали его освободить, но обманули, — сказала Моана.

— Я убил одного из них, — добавил Атеа.

Взгляд отца Гюильмара был пристальным и долгим.

— Ты совершил тяжкий грех, но, как ни странно, сейчас я на твоей стороне. Я тебя не выдам.

Он велел Сесилии постелить циновку в чулане и принести покрывала.

— Ты ранен? — спросил он Атеа, и тот ответил:

— Ничего серьезного. Просто содрана кожа.

Сесилия подала ему чашку с водой, и он жадно выпил. Потом она принесла беглецам пое — блюдо из крахмала и плодов хлебного дерева — и вареную рыбу, чтобы они немного подкрепили свои силы.

Атеа с Моаной прошли в чулан, и отец Гюильмар запер за ними дверь.

— Рано или поздно они придут и сюда, но я их не впущу.

— Дайте мне оружие! — попросил Атеа, и священник твердо произнес:

— Нет, в моем доме не должна проливаться кровь. Не беспокойся, я постараюсь все уладить мирным путем.

Опустившись на циновку, Атеа закрыл глаза. Он был рад тому, что остался жив. Он не желал умирать, все потеряв, страшился навсегда унести в потусторонний мир неистовство земных желаний. В последние дни, проведенные в тюрьме, с ним творилось нечто невыносимое. Он выглядел отрешенным, безразличным, спокойным, тогда как внутри бушевал ураган. Ему хотелось разодрать себе грудь острым камнем, броситься в океан с самой высокой скалы, совершить что-то непоправимое и ужасное.

Его чувства и желания были понятны, тогда как то, что сделала Моана, казалось необъяснимым.

Открыв глаза, Атеа промолвил:

— Почему ты мне помогла?

— Потому что ты, смелый человек, а белые люди — сборище трусов.

Они смотрели друг на друга, глаза в глаза, чувствуя, как их соединяет невидимая нить — жестоко оборванная, а может, и не существовавшая прежде. Прошло не меньше минуты, пока Атеа не произнес то, что она никак не ожидала услышать:

— Прости меня, Моана. Я исковеркал и разрушил твою жизнь.

Она вздрогнула.

— Арики ни перед кем не извиняются!

— Я уже не вождь. И больше никогда им не буду.

— Нет, — возразила она, — ты навсегда останешься им.

Они помолчали. Потом Атеа тихо спросил:

— Моана, что стало с Эмалаи?

— Она уплыла в свою страну вместе с отцом.

— Я никогда ее не увижу.

В его голосе звучало глубокое отчаяние обреченного человека. Моана тряхнула головой.

— Ты правильно сделал, отослав ее. Ей будет лучше в своей стране. Нам никогда не понять белых людей, а им не понять нас.

— Я понимал и знал ее. Сердцем — как говорят белые. И все же прогнал.

— Ты сделал это ради своего народа.

— Ты знаешь, Моана, для кого я это сделал!

Через некоторое время Атеа начал дрожать, и Моана приникла к нему. Это было невинное объятие. Они лежали сердце к сердцу, и эти сердца бились одинаково свободно и сильно.

— Ты не стала и уже не станешь моей женой, но я хочу предложить тебе быть моей сестрой. Возможно, нам придется умереть вместе. Скажи, ты боишься смерти?

По лицу девушки пробежала тень.

— Ее не боится лишь тот, кого ничто не держит в этом мире.

— И все же? — настаивал он.

— Немного, — сдержанно ответила она.

Атеа кивнул.

— У тебя есть что-нибудь острое?

Моана протянула ему ракушку, и Атеа сделал два разреза, на своей и ее руке, а потом соединил ранки.

— Ты даришь мне часть своей маны? — удивилась она.

— Я охотно поделился бы ею с тобой за то, что ты для меня сделала, только, думаю, от нее ничего не осталось.

— Пока твое сердце бьется, она никуда не исчезнет.

Он долго молчал, потом решительно произнес:

— Я сам все разрушил. Я жил, опьяненный своим величием, властью, мощью и силой. Надеялся получить все, что захочу, думал о вершинах, которые недоступны. Сперва я пожелал тебя, потому что ты была прекраснее всех в своем окружении, а потом решил взять себе белую девушку с волосами цвета морской пены и глазами голубыми, как вода в лагуне, и стать первым среди первых и лучшим среди лучших. Я отказался от тебя ради собственной прихоти, а потом также поступил с Эмалаи.

Моана никогда не думала и не надеялась, что этот человек откроется ей, не верила, что сможет чувствовать его так же хорошо, как музыкант чувствует свой инструмент, а сестра — брата.

И рискнула спросить:

— Ты любил Эмалаи? Той любовью, о какой говорят белые?

— Да, любил. До нее я не знал, что такое возможно. Я позволял ей все, чего не позволил бы ни тебе, ни любой другой из наших женщин. Я представал перед ней полностью обнаженным, открытым: без знаков отличия, без табу, без величия вождя. Как простой человек. Вернись то время, когда она еще была рядом, я бросил бы все и уплыл бы с ней на уединенный остров, где нет чужаков. Мы жили бы там вдвоем и были бы счастливы. И свободны.

Взгляд Моаны помрачнел. Казалось, она не ожидала такого ответа. Возможно, она думала, что Эмили уже превратилась в облачко воспоминаний, не имеющее ни четких очертаний, ни какой-либо природы. То не было ревностью, просто она не могла до конца понять, каким образом белая девушка сумела так повлиять на ход мыслей Атеа. Или его изменило что-то другое?

— Боюсь, таких островов больше нет. Все захватили они.

— Куда же мне бежать?

— Не знаю, — сказала Моана, а после добавила: — А как же я? Наверное, мне тоже нужно укрыться? Они поймут, кто тебе помог.

— Да. Бежим вместе?

Она кивнула.

— Попробуем.

Атеа показалось, что она сомневается, потому он спросил:

— Тот белый, с которым ты была последнее время, он что-то для тебя значит? Ты его любишь?

Моана сидела, положив подбородок на сплетенные пальцы и глядя в одну точку, мимо Атеа.

— Не знаю. Прежде я была одержима местью и ни о чем больше не думала. Я сошлась с ним, потому что он обещал… одолеть тебя. Теперь, когда ты мне больше не враг, я могу его оставить, но… к сожалению, он успел стать частью моей жизни.

Как и следовало ожидать, Атеа посмотрел на нее с невольным осуждением.

— Белые заставляют нас делать то, чего мы никогда бы не сделали сами. Кто из нас стал бы убивать акулу ради развлечения и тем самым гневить морских богов!

Моана не успела ответить; послышался шум, и они оба насторожились. Похоже, к дому священника подошли солдаты. Вскочив на ноги, Моана приникла к дверям. До нее и Атеа донесся разговор:

— Святой отец, мы ищем опасного преступника, полинезийца. Полагаю, вы наслышаны о нем?

— Да, но я его не видел.

— Вы позволите осмотреть ваш дом? Прости те, но таков приказ губернатора: обыскать все жилища на острове.

— Нет. Не позволю. Вы слишком многое себе позволяете. Мое жилье неприкосновенно. Я подчиняюсь не губернатору, а Церкви.

— Хорошо. Но если вы услышите о том, где он скрывается, дайте нам знать.

— Непременно.

Прошло несколько минут, в течение которых Атеа и Моана буквально не дышали, а потом дверь открылась, и на пороге появился отец Гюильмар. В его руках была свернутая в трубку бумага.

— Они ушли, — сказал он и развернул перед Атеа большой лист. — Это карта. На Маркизских островах тебе нечего делать. Таити тоже находится под властью Франции. Единственное спасение — уплыть на другие острова, принадлежащие Америке или Англии. Представители этих стран не любят французов и, надеюсь, дадут тебе приют.

Поглядев на карту и сравнив расстояние между Нуку-Хива и Хива-Оа с огромным пространством между ними и другими островами, Атеа с сомнением произнес:

— Разве туда можно добраться на лодке?

— Конечно, нет. Остается только одна возможность: пробраться на какое-то судно. Это очень большой риск, но я не вижу другого выхода. Люди губернатора обшарят весь остров, и если ты останешься здесь, тебя непременно найдут. Тебе придется бежать, а я обязательно составлю письмо о том, что здесь происходит, и отправлю его во Францию. Питоле должен заниматься тем, для чего сюда прислан, а не устраивать гладиаторские игры.

— Когда мы должны уйти?

— Лучше поздно вечером. Полагаю, к этому времени солдаты устанут и прекратят поиски. И… еще: ты не знаешь, куда попадешь, потому лучше, если на тебе будет крест. К христианам и язычникам относятся по-разному.

— Хорошо. Благодарю вас за то, что вы готовы меня спасти, хотя вам и известно, что я не верю в вашего Бога.

Отец Гюильмар с сожалением вздохнул. Большинство туземцев с их простодушием и не проснувшимся умом впитывали все новое так, как растение пьет воду, но Атеа с его необузданной натурой не поддавался ничьим влияниям.

— Христос умер за нас, Он любил людей и завещал нам заботиться о ближних. А еще Он призывал нас избавляться от гордыни.

Пробираясь к берегу, Атеа и Моана увидели издали, что за ними идет погоня. Возможно, солдаты никуда не ушли и, затаившись, следили за домом отца Гюильмара?

Стояло безветрие. Тени напоминали длинные копья. Цветы на деревьях застыли, будто канделябры. Атеа казалось, что затухающий солнечный диск протянул по морю огненный путь, по которому он, бывший арики и нынешний изгнанник, должен был следовать к своей цели.