– Мам, ты должна перестать так изводить себя, – чуть погодя, нарушаю я повисшее молчание. – Всё уже случилось. И я рад, я так безмерно рад, что мне довелось побыть для вас сыном.

Я запинаюсь на полуслове. Наверняка я подвёл их. Они приняли меня в свою семью, а я не оправдал всего этого. Смотрю на её призрачную улыбку, и становится дурно, оттого что покрасневшие глаза матери – наших рук дело.

– Ты и сейчас наш сын, – говорит Франси. – И будешь им каждую последующую минуту нашей с Невилом жизни. Ты… может, ты хочешь знать о…?

Я молча мотаю головой, понимая, о чём идет речь. Я думал об этом. Размышлял о них – тех, кто отказался от своей родной крови так просто. Но знание того, что меня бросили ещё в младенчестве, не разбивает мне сердце. Я никогда не чувствовал себя уязвлённым или слабым; только отсутствие одного человека в моей жизни делает меня таким.

– Знаешь, а ведь твоя настоящая мать приходила. Тебе было пять, и вы с Мией гостили у Дилайлы. Она твердила, что излечилась, что искренне сожалеет, что всё вышло так. Но больше она не имела никакого права вторгаться в твою жизнь. Мы об этом позаботились, Уилл.

– Вы всё сделали правильно, мам, – тихо отвечаю я. «Настоящая мать». Меня слегка передёргивает от этого. Моя настоящая мать сидит напротив меня и всё ещё продолжает любить меня, после того что произошло. В это я верю больше.

– У нас имеется её адрес на случай, если ты…

– Эй, – прерываю её я, взяв тонкие пальцы мамы в свои тёплые ладони. – Не будет этого случая. Она потеряла меня в тот момент, когда допустила подобное. Это всё ни к чему.

Мне даже не хочется знать, от чего она излечилась: от наркоты или алкоголя. Не хочется знать, где мой так называемый отец. Вообще. О них. Не. Хочется. Знать.

– Знаю, мы много дел наворотили. Но… как там Миа? – осторожно касаюсь я более болезненной темы.

– Требует тебя. Всё, как и всегда, – тепло усмехается мама, но глаза её блекнут ещё больше.

– Нам время нужно, мам. Нам всем. Но я не могу отказаться от неё навечно. Это всё выше наших сил, понимаешь? Я и она.

Я чертовски растерян. Можно ли вообще говорить с ней так?

– Уилл… я… что ты хочешь услышать от меня? Я с трудом перевариваю случившееся, – тяжело вздыхает она и комкает в руках бумажную салфетку. – Не уверена, что смогу ответить то, что ты хочешь услышать.

– Я и не жду, – мягко отзываюсь я. – Знаю, как тяжело вам приходится, но обещаю, что мы не станем показываться вам на глаза. Можем приезжать к вам с папой по отдельности, если он поймёт. Если захочет… Я просто не смогу лгать, понимаешь? Я презираю ложь. И ты должна не понаслышке знать, как тяжело приходится уживаться с ней. Только вот я больше не смогу. Не выдержу. Это враньё сожрёт меня заживо, мама. Лучше уж такая правда – болезненная и уродливая. Но она будет настоящей.

Её хрупкие пальцы начинают мелко подрагивать, комкая ещё больше эту несчастную салфетку. Я ощущаю, как груда камней спадает с моего сердца, я целиком и полностью ощущаю, как виноваты мы перед ними. Но я чист. Если это можно так назвать. Ведь разве было бы лучше, если бы мы все притворились, будто ничего и не было вовсе? Спустя какое-то время снова собрались бы всей семьей, пили вино и ужинали, изображая изо всех сил непринуждённые улыбки и лёгкость семейного вечера. Это низко – обманывать их. Мы ведь не чёртовы актеры, которые участвуют в театральной постановке, мы – люди! Да и не вышло бы из этой затеи ничего, однозначно. Только не с нами. Не с Мией…

Я больше не могу оставаться здесь. Видеть её печальные глаза, почти физически ощущать, как причиняю ей боль своим решением. Мне нужно уйти. Оставить её наедине со своими мыслями. Дать время, в котором мы все так чертовски сильно нуждаемся. Для реабилитации, для принятия собственного решения, для усвоения правды, пусть и такой горькой и невозможной на вкус.

– Прости нас, мам. Если сможешь когда-нибудь, – тихо обращаюсь я к матери и поднимаюсь со своего места. Глаза её опущены. Наклоняюсь к ней и долго целую в висок, добавляя ещё тише: – Дай мне знать, когда вы будете готовы.

Я ухожу. Глаза мои щиплет от подступающей влаги. Во рту снова появляется ком, словно горло до отказа набили битым стеклом. Чувствую себя настоящим ублюдком, но теперь я хотя бы не лжец. Честный ублюдок! Хочется смеяться от этой паршивой иронии. И почему правда так болезненна? Почему она всегда создаёт дисбаланс? Я потираю своё лицо и ускоряю шаг.

***

В ночь перед выставкой я был почти на грани. В мой некрепкий сон врывался детский голосок, который оглушал мои перепонки. Он принадлежал девочке. Я метался по кровати, полностью погружённый в этот полусон. Такой болезненный и тревожный.

В нём в глаза слепило солнце, и я ни черта не видел. Только размытый силуэт её лица и отблеск её темных волос. Она тормошила меня и, надрывая связки, кричала моё имя. Затем поднялась на ноги и устремилась со всех ног в лес. Моя голова шла кругом. Я хотел проснуться, зная, что это моё очередное безумное забытье, но не мог.

Только видел сквозь мутную пелену сна её нескладную спортивную фигурку. Девочка была одета в джинсовый комбинезон, а волосы её непослушными локонами обрамляли детское личико в форме сердечка. Я догнал её у самой кромки леса и постарался помочь. Но она лишь нахмурилась, толкнула меня в грудь и убежала дальше.

Помню, что всё было так мутно и размыто… Отчётливо – лишь обилие зелёного цвета. С ней его всегда было в избытке. И мне это нравилось. Зелёный цвет – он словно сама жизнь. А весна – главный его союзник, который превращает все пожухшие от холодов листья в цветущий и благоухающий изумруд. Такой же, как и её счастливые большие глаза. В них и заключена вся моя жизнь. Моя главная цель. Смысл моего существования.

В этом сне, на грани реальности и полузабытья, я вдруг очутился в маленьком лесничем домике. Я знал его. Девочка стояла посреди тёмной комнаты, обнимая себя за плечи. Образ всё такой же размытый, но взгляд… его я узнал бы всегда. Это была моя сестра. Крепкая и абсолютно несносная малютка. Сквозь щели деревянной коморки проникал солнечный свет, а в этих лучах, пробивавшихся в дом, витали маленькие пылинки.

– Зачем ты оставил меня, Уилл?

В этот самый момент мои глаза широко распахнулись. Я был совсем не удивлен, что реальность вновь настигла меня. Испытываешь почти то же самое, как резкое погружение в ледяную воду. Но и это было уже не так неожиданно.

Внутри меня тут же закопошились мысли, в которых Миа просто не приходит. Возможно, она просто устала от всего. Трудно поверить в это, но когда ты не видишь человека длительное время, то постепенно начинаешь сомневаться. Во всём, чёрт возьми. В каждом своем и чужом шаге.

Мои пальцы действовали быстрее, чем мой мозг, когда я уже набирал ей сообщение и прикреплял к нему один единственный снимок.

Да, у меня было несколько тысяч снимков. И, если откровенно, то в большинстве своём они были связаны только с этой девочкой. Но этот был так мною любим…

Атланта. Вечер у костра. Тот самый день, когда мы впервые перешли проклятые границы. Фото было не таким уж качественным и вообще не включённым в мой проект, так как я попросту считал его личным. А ещё, я нашёл его абсолютно случайно.

Там были мы. Тогда мы танцевали. Я помню этот день так отчётливо. Помню, как она тянулась ко мне, ревновала ко всем взглядам, обращённым на меня. Это всё так забавно, потому как, сколько знаю себя, Миа всегда слишком ревностно относилась к моему вниманию. Но всё было правильно, ведь я всецело принадлежал Ей.

Её утончённые руки были обвиты вокруг моей шеи, а сама она стояла на цыпочках. Мне становится так сладко от одной мысли о том дне. Я впервые взглянул на неё совсем не как на сестру, а она позволила себе забыться, касаясь меня чуть дольше, чем «можно» было для нас. На снимке было видно, как я проводил своим носом по её щеке. Боже, это ведь так… интимно. Просто вспоминаю все ощущения, которые испытывал при этом, вспоминаю её лёгкую дрожь, которая передавалась и мне. Запах. Даже сейчас помню её запах – малина. Так пахли её волосы и кожа у самого основания её шеи. Я позволил себе тогда коснуться и там. И всё это кажется таким чистым и светлым, что даже самый горячий секс не стоял рядом. Хотя бы просто потому, что, когда я вдыхаю запах её кожи, весь мой мир рыдает от удушающей эйфории.

Я ещё долго всматриваюсь в счастливое лицо Мии на снимке, чьи глаза полузакрыты, а затем добавляю текст. Всего несколько строк из песни, но она знает их смысл:

Have you got colour in your cheeks?

Do you ever get that fear that you can’t shift

The type that sticks around like summat in your teeth?

У тебя краснеют щеки?

Бывает ли у тебя такой страх, что ты не можешь одолеть?

Такой, что никак не отстанет, будто что-то застряло в зубах?

Моё сердце пропускает несколько чётких ударов, и я почти задыхаюсь, когда телефон уже через несколько секунд оповещает о новом сообщении.

Do I wanna know?

Do you want me crawling back to you?

Хочу ли я знать?

Хочешь ли ты, чтобы я приползла обратно к тебе?

Когда мои глаза в эту ночь закрылись, то впервые за долгое время я не искал сна. Демоны во мне поникли, будто бы Миа взяла над ними власть. И я провалился в долгожданный, крепкий сон.

***

Я стою в небольшой выделенной мне комнате, рассматривая своё отражение. Послабляю галстук, что обвился вокруг моей шеи удушливой змей. Я не привык носить его. Так же как и брюки, рубашку и пиджак. Я смотрю на себя и вижу лишь взрослого мужчину. Но под этим деловым обликом беснуется столько страхов. Самый главный из них – потерять Мию. Волнительное предвкушение одолевает меня до самых кончиков пальцев. Сегодня всё и решится. Эпичное воссоединение или же оглушительное расставание. Времени больше нет. Оно и так вдоволь поиздевалось над нами последние недели. Нет никаких сил, никакого терпения. Только рьяное желание очутиться рядом.