Мария Ануфриева - Запретная любовь

Они долго молчали, глядя перед собой, а потом начался разговор.

О чем – женщины ничего не слышали. Да и суть разговора волновала их мало. Главное – они говорили!

С тех пор Нюту совсем отпустило, и тревожилась она теперь только о здоровье мужа и родителей. Ее «вечно молодых пенсионеров».

Им было отпущено всего восемь лет. Всего? Она часто думала потом – так мало и так много. Мало оттого, что недолюбили, недоласкали, недоговорили. Мало было дней и ночей, чтобы быть рядом и вместе. Сколько драгоценного времени ушло на ее работу и его госпитали!

Болезнь отнимала его у нее… Болезнь и годы. Война.

Она вспоминала, как два раза он уезжал в санаторий – и опять без нее, ей тогда не дали отпуск, и на вторую путевку не было денег.

А однажды, когда Лидочка перешла в восьмой класс, Нюта уехала с ней на море. Яворский отказался – июльская жара ему не подходила.

Как они скучали друг без друга! Каждый день она отстаивала на почте по два часа, только чтобы услышать в трубке его голос.

Она вспомнила, как одна медсестра пожалела ее:

– Вот же вам достается! Такой больной и… такой старый!

А Нюта расхохоталась тогда – так заливисто, что медсестра покраснела.

– Да что вы, милая! Я – счастливейшая из женщин. Уж вы мне поверьте!

Иногда он «прогонял» ее спать «к себе», в бывшую детскую. Она обижалась, не понимая, что он бережет ее, что его мучают боли, и страдать в одиночку ему значительно легче.

Она корила себя, что «взвалила» на него домашнюю работу – ему было наверняка тяжело, а он не подавал виду и так старался облегчить ее «женскую долю»!

Он много занимался с Лидочкой перед ее поступлением в полиграфический – оказалось, что он прекрасно рисует. А уж к сочинению он подготовил ее так, что еще долго ее всем приводили в пример.

Последние два года Нюта ушла с работы и перевезла мужа на дачу – тогда он почти перестал вставать, и она, укутав его, в любую погоду вывозила в коляске во двор.

Наплевав на все дела, она садилась возле его ног на низенькой скамеечке, и они снова часами говорили о жизни.

– Никак мы с тобой не наговоримся, – грустно вздыхал он.

А она улыбалась, гладила его по щеке и держала за руку.

Оба понимали, что осталось ему совсем немного, но это было не отчаянье, а какая-то светлая грусть. Они спешили – спешили надышаться друг другом, насмотреться, наговориться…

Мать с отцом, чтобы не мешать им, уехали в город – отец ссылался на дела и врачей.

Их прощальное одиночество было прекрасным и тихим. Стояли последние дни августа – теплые, совсем не дождливые. Флоксы – красные, бордовые, фиолетовые и белые – уж чуть подвядали, отцветали, темнели с краев. А запах в саду стоял нежный и тонкий, особенно после короткого теплого дождя и по вечерам. Он закрывал глаза и вдыхал их затихающий аромат.

– Знаешь, – сказал он однажды, – у них нет запаха тлена – ну, как у обычных цветов. Есть только запах печали и еще… чего-то такого… Ну, уходящего, что ли… прощального – наверное, так…

Теперь она ставила ему в комнату букет – в белый глиняный кувшин с отколотым носиком.

И каждое утро с тревогой смотрела на клумбу – а они опадали, темнели, ссыхались, теряя свой радостный, яркий, насыщенный цвет.

Он прожил еще всю осень, и она уже перестала верить в приметы и прочие глупости, когда с тоской смотрела на осыпающиеся цветы.

Ушел он ранним декабрьским утром – таким светлым, дымчатым от легкого морозца и первого снега, таким солнечным и ясным…

Она зашла к нему в комнату и все поняла в тот же миг.

До вечера она просидела на стуле возле его кровати и все говорила с ним про себя – о чем? Если бы ее об этом спросили, она бы ни за что не вспомнила – ни одного слова, ни одного…

Когда за окном стало совсем темно, она, словно очнувшись, подошла к телефону и позвонила своим.

На похоронах Нюта не плакала – не было слез, отчего-то вот не было. А Лидочка заливалась слезами и все приговаривала:

– Как же так, папа? Зачем?

В первый раз назвала его папой, страдая оттого, что не сделала этого раньше.

Так много было им отпущено! Такая густая концентрация нежности, ласки, понимания, заботы, любви… Эти восемь лет равнялись двум как минимум жизням. Нет, каждый их день был тождествен целой судьбе!

И за все эти годы – тяжелые и счастливые – она ни разу не пожалела об этом.

Лидочка вышла замуж на втором курсе – совсем рано, но что поделать – любовь! Первого мальчика она родила через год, а затем и второго, а спустя три года родился и третий. И тоже – мальчишка.

Нюта помогала изо всех сил и от души – мальчишки заняли ее сердце, заполнили его без остатка. Она тревожилась, что дочь вдруг не справится и бросит учебу, но, умница, справилась. «Гены отца», – сказала однажды Лидочка, и Нюта вздрогнула, понимая, кого та имела в виду.

Потом умер Нютин отец, а через три года и мама. «Совсем не могу без него, – говорила она, – незачем жить».

Нюта горячо возражала, напоминала о правнуках, уговаривала вспоминать, сколько было лет счастья:

– Ну, разве много таких женщин, как мы? Разве много таких счастливых?

Но мать медленно угасала, совсем не чувствуя интереса к жизни.

– Ты – сильная, – говорила она дочери, – а я… оказалась из слабаков. Отец всегда был защитой, спиной. А ты – ты привыкла за все отвечать и всех прикрывать.

– Нет, – качала головой Нюта, – ты так ничего и не поняла. Вадим был главным и все решал. Он, а не я, был спиной и защитой. И каждый день, проживая с ним рядом, я чувствовала себя самой любимой и самой защищенной на свете.

Лидочка с мальчишками теперь жила на даче – профессия позволяла ей работать на дому: она оформляла детские книги. Нюта брала внуков и уходила то на просеку, то в лес, то на речку. Домашние хлопоты и вечная суета совсем не оставляли времени на грусть и раздумья. Только по ночам она вспоминала свою жизнь и мужа, словно прокручивая пленку назад – подробно, очень подробно, с самыми точными деталями, помня все так хорошо и так ярко, будто вчера, словно судьба отпустила такую ясную память в благодарность за то, что она ее, судьбу, только благодарила и восхваляла.

Засыпая, она снова говорила с ним, перебирая подробности дня – про Лидочку, про мальчишек, про лес и про речку.

Иногда она «отпрашивалась» в Москву: в те дни было два кладбища – родительское и Яворского. Оба – в разных концах города, поэтому поездка делилась на два дня.

Ехала сначала к нему. Открывала тугую низкую калитку, садилась на скамейку и, чуть отдышавшись, говорила мужу:

– Ну, привет!

После поездок она успокаивалась, и на сердце было светло и умиротворенно.

Вечером звонила Лидочка и говорила, что совсем не справляется.

– Мам! Ну, когда? Умоляю тебя, не задерживайся!

Нюта смеялась и обещала приехать назавтра к вечеру, сразу «после бабушки и дедушки».

От станции шла медленно, глубоко вдыхая свежий лесной воздух. И все не могла надышаться, думая о том, какое это огромное счастье, что мальчишки круглый год живут на природе! Но скоро начнется школа, и все это кончится… увы!

Но долго грустить она не умела, ощущая жизнь как огромное благо – значит, будут наезжать после школы, на выходные! В пятницу вечером и за выходные они «наберут». Как всегда делали с родителями.

Дорога была известна до мелочей – серый овальный валун у дома с зеленым забором. Брошенный трехколесный велосипед – ржавый, забытый и грустный.

Заросли уже отцветшего шиповника на углу Садовой и Герцена. И наконец, «кривая» сосна. Которая и вправду была кривой и, конечно, за долгую жизнь так и не выпрямилась.

Нюта подошла к своему забору, услышала звонкие голоса внуков, строгий окрик дочери и еще уловила знакомый и самый любимый запах – запах подвявших флоксов.

Она остановилась, закрыла глаза и сильно втянула его, этот запах. И в эту минуту ее вдруг накрыло такой теплой и мощной волной воспоминаний и нежности, что у нее слегка закружилась голова – наверное, от счастья, что все это в ее жизни было…

Она толкнула калитку, и дети, увидев ее, тотчас прекратили скандал и с радостным криком бросились ей навстречу.

Она обняла их, раскинув руки, целовала в теплые и родные макушки и, улыбаясь, смотрела на дочь, стоявшую на крыльце. А справа и слева, разросшись беззастенчиво и нагло, уже далеко отступив от забора и упорно двигаясь на дорожку, стояли цветы – розовые, бордовые, белые и фиолетовые. Уже чуть подвявшие, чуть потемневшие с краев, источая деликатный, совсем ненавязчивый запах.

И было понятно, что нежной их прелести хватит надолго – они еще будут встречать и Лидочку, и ее сыновей, и их жен, и, наверное, ее, Лидочкиных, внуков.

И тонкий их запах будет опять, снова и снова, кому-то о чем-то напоминать…

Дай бог, чтобы о счастье!

…Дождик не дождик, а так, какая-то нудная морось. Октябрьский вечер дышал знобким холодом. От фонарей по черному асфальту расползался медными брызгами свет, но не разгонял тьму, наоборот – он своим призрачным мерцанием приближал тоскливую осеннюю ночь.

Промозглую тишину нарушал только стук каблучков. Последняя прохожая торопилась домой…

Это была молоденькая девушка, очень молоденькая – недаром каблучки ее выбивали торопливую, порывистую, неуверенную дробь, словно сами туфельки удивлялись тому, что их хозяйка рискнула столь поздно выйти на улицу.

Тоненькая, невысокая, в коротком сером пальтишке, в сером берете, натянутом до бровей, с бледным личиком и бледными губами – девушка оглядывалась по сторонам с сердитым, расстроенным выражением, словно заранее готовясь закричать надоедливым прохожим: «Отстаньте же от меня!»

Но никто и не думал ей надоедать, улицы были пусты, и это обстоятельство раздражало девушку не меньше.

…Каким образом это невинное создание оказалось посреди ночного города, да еще без провожатых? Непонятно. Но, наверное, даже самая благоразумная из девиц хоть раз в жизни, да попадает впросак, переоценив свои возможности. Одна досадная мелочь начинает цеплять за собой другую – например, засиделась в гостях у подружки, заболталась, а потом опомнилась – бог ты мой, а уже ведь поздно! А проводить – некому, и встретить – вдруг тоже некому, остаться – никакого желания, нестерпимо хочется домой, где все свое и родное… Ну и вот, в результате взбалмошная девица оказывается на пустынной улице, ночью, одна, и ее каблучки исполняют на мокром асфальте прерывистое стаккато досады и упрямого отчаяния.