Толпа шумела и веселилась, пиво и сидр, которые текли рекой, в немалой степени способствовали добродушному настроению всех гостей. А на трибуне расположились самые красивые в провинции женщины, одетые в средневековые костюмы.

Герцог помнил, что перед турниром одна дама в знак своей благосклонности торжественно вручила ему талисман, но, будучи в те годы романтически настроенным юношей, он считал, что истинным талисманом для него является крохотный портрет Зиваны, который он носил на груди.

Возможно, потому, что во время того поединка герцог представлял, будто сражается за любимую, он, стремительно атакуя противника, создал образ того романтического юноши, которого хотели видеть все зрители.

— Девять лет назад, — задумчиво, как бы разговаривая с самим собой, промолвил он.

— Мне тогда было девять лет, — сказала Сирилла. — Я навсегда запомнила, как вы выглядели… что вы… своим видом вдохновляли других.

— Это был всего лишь спектакль.

Наступила пауза. Наконец Сирилла проговорила:

— Можно я скажу вам… кое о чем, монсеньер, раз мы… одни?

— Да, конечно, — ответил герцог. — До настоящей минуты у нас не было возможности поговорить.

— Я не знала… я только недавно поняла, что вы… чувствовали.

Герцог был озадачен. Он не мог представить, чтобы его мать рассказала этой девочке, каковы его намерения в отношении своей жены и их семейной жизни, о чем он ясно дал понять герцогине вчера вечером, когда она принялась рассуждать так, будто он проживет в замке какое-то время.

— Я подчинился твоим желаниям, мама, — жестко сказал он. — Я отказался от своей свободы только потому, что ты меня об этом попросила. Я приложу все усилия, чтобы дать тебе внуков, о которых ты так страстно мечтаешь. Но на этом моя миссия заканчивается! — Помолчав, он добавил:

— Мы с тобой заключили сделку, и с моей стороны не будет никаких нарушений взятых на себя обязательств.

— Что ты имеешь в виду, Аристид? — спросила герцогиня.

— Я имею в виду, что в мои намерения входит уехать в Париж и оставаться там.

— И как долго? — прерывающимся голосом промолвила она.

— Столько, сколько мне захочется, — ответил герцог. — Моя жена может жить здесь, ты имеешь возможность наслаждаться ее обществом, но я не допущу, чтобы она каким-то образом вмешивалась в мою жизнь. Я настаиваю, чтобы наше с ней общение ограничилось теми рамками, которые установлю я.

— Но. — Аристид! — вскрикнула герцогиня.

— Вопрос исчерпан, мама, — перебил ее герцог. — Ни твои уговоры, ни твои действия не заставят меня передумать. Одной ночи будет достаточно, чтобы претворить твои сокровенные мечты в жизнь. А после этого тебе придется оставить меня в покое.

Он знал, что его слова жестоко ранят ее сердце. Но ведь он боролся за свою независимость, пытаясь освободиться от мягких пут, которыми герцогиня надеялась привязать его к дому.

Наступило молчание, и герцог догадался, что мать старается справиться с душившими ее слезами. Он повернулся к двери.

— Спокойной ночи, мама, — проговорил он и быстро вышел, не дав ей возможности сказать хоть слово.

А теперь, напомнил он себе, ему следует довести свои намерения до сведения жены, однако он не мог решить, с чего начать. Чувствуя, что ему не так-то легко это сделать, он резко бросил:

— Говори, какое у тебя ко мне дело.

Глаза Сириллы казались огромными на ее утонченном личике. Неожиданно она метнулась с дивана и опустилась на колени у его ног.

— Раньше я не понимала, — тихо промолвила она, — как вы страдали все эти девять лет. Герцог напрягся.

— Кто тебе рассказал?

— Я вышла из комнаты вашей матушки и случайно услышала разговор двух дам, — ответила она. — Та, которая была постарше, рассказывала, как сильно вы… любили и как… трагично закончилась ваша любовь. О монсеньер, я так хорошо вас понимаю!

— Что ты понимаешь?

— Что вы женились только для того, чтобы доставить удовольствие вашей матушке, что вы посвятили себя служению вашему идеалу и что вы пошли на это только ради спокойствия матери. — Герцог молчал, и через несколько мгновений Сирилла продолжила:

— Я всегда знала, что во всех ваших действиях и помыслах вами будет руководить благородство. Именно такую всепоглощающую любовь я и ожидала увидеть в вас.

Герцог недоверчиво уставился на нее.

— Ваша любовь так же чиста и жертвенна, как любовь трубадуров, подобно вам, навсегда посвятивших себя служению даме, которую они боготворили до последнего дня, — подняв на него глаза, сказала Сирилла. — Теперь я знаю, что тогда произошло, — тихо добавила она:

— Обещаю, что не доставлю вам никаких неприятностей, я буду помогать вам, и никто ни о чем не догадается.

— О чем не догадается?

— Ваша любовь — это священное чувство, которое не может быть предметом обсуждения для посторонних, — объяснила Сирилла, — и все, о чем мы с вами договоримся, тоже останется тайной. И хотя я… по закону… являюсь вашей женой, я с уважением отнесусь к вашему решению избрать… этот путь и буду как можно меньше… докучать вам.

По-видимому, впервые в жизни герцог был настолько ошарашен, что не нашелся, как ответить.

От него не укрылось ни восхищение — или скорее восторженное поклонение, — отразившееся в глазах Сириллы, ни благоговейный трепет, прозвучавший в ее голосе, как будто она говорила о некой святыне.

Как, спрашивал себя герцог, как ему объяснить этому ребенку, что он отнюдь не посвятил себя служению великому идеалу, что события прошлого в действительности превратили его в циника?

Сделав над собой усилие, он спросил:

— Ты хочешь сказать мне, будто считаешь, что мне не следует относиться к тебе как к жене?

— Я знаю, что, женившись на мне, вы выполнили долг перед своей матушкой, — ответила Сирилла, — но мне также известно, что вам пришлось идти против того, к чему призывал вас внутренний… голос, и, если вы… поцелуете меня, вы будете чувствовать… будто предали любовь, живущую в вашем сердце. — Смущенно отвернувшись, она добавила:

— Та женщина рассказывала, что у вас есть Святилище, в котором вы заперли все вещи, принадлежавшие любимой вами женщине. Я вполне понимаю, что и ваше сердце заперто от меня.

Помедлив немного, она проговорила:

— Та дама еще сказала, что теперь женщины ничего для вас не значат. Следовательно, раз я женщина, и к тому же ваша законная жена, я тоже не могу что-либо значить для вас, и я… принимаю это. — Она опять подняла на него глаза. — Я не могу поверить, чтобы в мире существовал еще один столь благородный мужчина, и от этого моя любовь к вам, живущая в моем сердце с самого детства, стала гораздо сильнее, чем можно выразить словами.

Герцогу казалось, что все происходит во сне. Ну как, вновь спросил он себя, как объяснить ей, что она совершенно не правильно поняла услышанный разговор?

Женщины ничего для него не значили!

Он едва сдержал улыбку, подумав о сотнях женщин, прошедших через его руки, — их было так много, что иногда он не мог вспомнить ни имени, ни липа.

Но разве он посмеет сказать об этом своей жене, которая стоит возле него на коленях и с обожанием смотрит на него как на святого.

Никогда, подумал он, среди многих женщин, встреченных им на своем пути, не было ни одной, которая хоть раз посмотрела бы на него вот таким взглядом. Это оказалось для него столь новым и неожиданным, что он почувствовал себя неловко.

Он никак не мог подобрать подходящие слова, чтобы объяснить Сирилле ее ошибку.

— Когда ты видела меня в роли Белого рыцаря, тебе было девять лет, а мне — двадцать один год, — сказал он. — Сейчас мне тридцать, и я очень сильно изменился за это время.

Улыбка, появившаяся на губах Сириллы, буквально осветила ее лицо.

— Конечно, — ответила она. — Папа говорит, что тот человек, которому один год, месяц, минута не прибавили мудрости, — дурак! Мы пришли в этот мир для того, чтобы познавать, и так как мы, естественно, развиваемся, наши знания становятся обширнее, а чувства — глубже. — Как бы из страха, что герцог не понимает ее, она подкрепила свои слова жестом. — Я представляю, что вы ощущали, когда произошла та трагедия. Она, должно быть, полностью разрушила вашу душу, но мне кажется, что это только упрочило вашу решимость посвятить себя служению той женщине. — Ее голос стал тише:

— И в то же время вы готовы пожертвовать всем, что для вас свято, ради вашей матушки. Это очень, очень великодушный поступок, и именно таким я вас себе представляла.

Слова Сириллы заворожили герцога.

— Я должен кое-что объяснить, Сирилла, — поспешно проговорил он. — Тебе не следует рисовать мой образ такими романтичными красками. В конце концов, я просто живой человек, и мне не нравится казаться тем самым рыцарем, которого ты увидела на турнире.

Сирилла поднялась, и внезапно герцог заметил, что на ее щеках появились ямочки.

— А теперь вы собираетесь заниматься самоуничижением и умалять свое величие, монсеньер, — сказала Сирилла, — но я не буду вас слушать. Я знаю, что вы думаете обо мне, но, пожалуйста… не надо, вы не должны делать этого.

Она не стала дожидаться его ответа и отошла к окну. Солнце осветило ее волосы, и герцогу показалось, что над ее головой возник нимб.

— Есть многое, что мы могли бы делать вместе, — весело проговорила она. — Я хотела бы взглянуть на ваши виноградники. Я хотела бы послушать ваш рассказ о сокровищах, собранных в этом доме, потому что все они являются частичкой нашей истории.

Я хотела бы посмотреть, как вы удите рыбу в озере. — И опять ямочки украсили ее щеки. — Вы даже не представляете, каким искушением для многих ваших соседей являются эти озера. Сегодня несколько джентльменов сообщили мне, что они с трудом сдерживают себя, чтобы в ваше отсутствие — вы ведь редко приезжаете сюда — не наловить жирной форели, которая водится в тростнике. Рассмеявшись, она добавила:

— А другой ваш сосед даже пригрозил, что, если вы не займетесь оленями, которых тут развелось несметное количество, он сам будет отстреливать их!