Каллум налил бренди и выпил залпом. Но спазмы в желудке не прекратились. Она не доверяла ему, ей ее амбиции в искусстве были гораздо важнее мужа. Это было единственное заключение, к которому он пришел.

— Ты ее действительно любишь или просто сказал, чтобы отвязаться от этих гарпий?

— Да, я люблю ее. — И, произнеся эти слова, Каллум понял, что это правда. Ни ее предательство, ни его рассыпавшиеся иллюзии не смогли заставить его разлюбить Софию.

— Ты говорил ей, что любишь ее?

— Нет, ведь она не любит меня, я потерпел фиаско, и с какой стати я стану открывать перед ней свое сердце?

— И что ты собираешься делать?

— Вернусь в зал, буду развлекать гостей и подумаю, каким образом продолжать нашу совместную жизнь.

— Ты защищал ее, ты любишь ее, значит, есть основания для дальнейшего укрепления отношений и сохранения семьи.

— Наверное, но ушло доверие, а его вряд ли можно вернуть. Я лучше пойду, Уилл.

— Желаю удачи. — И брат открыл дверь, выпуская его на поле битвы.

Когда они ехали домой, Каллум спокойно сообщил жене, что, кажется, сумел закрыть рты двум главным сплетницам. После чего замолчал, и так, в тяжелом молчании, они доехали до дома. Он любезно распахнул перед ней двери гостиной, потом плотно закрыл их, прислонился спиной и стал смотреть на нее так, словно видел впервые. А может, и вправду, он никогда и не знал ее, хотя считал, что знает.

София подошла к камину и молча ждала его слов. Она заслужила любые оскорбления и видела, что он в ярости, — по глазам, крепко сжатым скулам, — хотя и старается сдерживаться.

— Значит, ты продала свои работы и не сочла своим долгом рассказать мне об этом?

— Только несколько натюрмортов и пейзажей. Аккерман очень достойный и порядочный человек и использует их в альбоме анонимно.

— Но почему? Тебе не хватает денег? Если бы ты попросила, я дал бы тебе столько, сколько ты хочешь.

— Нет, ты более чем щедр, и мне ничего не нужно. Ничего, за исключением твоей любви, которую я не заслужила. Да, я… Я вышла за тебя по расчету, чтобы иметь мужа, положение. Но мое рисование всегда значило для меня очень много. Я ведь говорила тебе об этом. Пойми, Даниэль все не возвращался, годы шли, росли наши долги, и я думала, что смогу зарабатывать на жизнь своим искусством. И даже потом эта мысль не покидала меня: узнать, насколько мои надежды были верны и чего я стою.

Он смотрел на ее стиснутые руки.

— Но ты промолчала о том, что решилась опубликовать свои работы, и теперь понимаешь, какой скандал вызвал твой поступок?

— Я знаю. Я была не права и подвела тебя, но мое искусство всегда было моей второй натурой. Я не привыкла ни с кем делиться своими надеждами, мне важно было выяснить сначала, чего стою. Моя ошибка в том, что я не доверилась тебе, не поняла, что ты поддержишь меня, я собиралась рассказать тебе, но позже.

— Значит, ты все-таки собиралась рассказать мне?

— Да, завтра, поверь мне. Мне хотелось вначале убедиться, что я действительно хорошо рисую. Когда Аккерман принял мои работы, я решила купить тебе подарок — на свои, а не на твои деньги. Но потом поняла: чтобы заработать большие деньги, необходимые на подарок, уйдет немало времени, и лучше все сказать тебе. Я и собиралась это сделать. Завтра же, после приема. Но не успела. Произошел этот нелепый случай, я никак не могла предвидеть, что рисунки появятся вдруг на приеме и станут объектом всеобщего внимания.

— Значит, ты меня рисовала, когда я спал и не ведал об этом. Расскажи.

— Да, — прошептала София. Она искала слова, чтобы объяснить все, но при этом не проговориться о своей любви: любовь не должна стать извинением ее поступка. — Я знаю, что ты благороден и щедр, и так сожалею, что навредила тебе своими необдуманными поступками. Пойми, я не привыкла верить, что кто-то поймет меня, вот почему мне хотелось показать свои работы профессионалу.

— И еще потому, что ты вышла замуж, можно сказать, за незнакомца, ведь так?

— Почему ты должен был меня понимать?

— Понимание приходит с любовью, ты не считаешь? Или любовь затмевает нам разум и мы не видим истины?

— Любовь? — Он что, подозревает о ее истинных чувствах? — Но я вышла за тебя…

— Вышла. Но ты не любишь меня?

— А тебе нужна моя любовь? — пробормотала она, не ожидая такого прямого вопроса.

— Любовь — это боль, ее легко можно сломать и легко предать, — проговорил он, не отвечая на ее вопрос.

— Нет, — сказала она, — любовь не так легко разрушить. Предать — да. Но то, что я испытывала к Даниэлю, не было любовью. Теперь я знаю это. Что нам делать, Каллум?

— Продолжим нашу жизнь, что еще остается? Мы ведь женаты, помнишь: «…и в радости, и в горе…»?

Он галантно открыл перед ней дверь, и, собрав остатки сил, она пошла наверх.

Отослав Чиверс, София долго сидела, водя щеткой по густым волосам, освобожденным от шпилек и украшений. Она устала, устала безумно, до изнеможения, мыслей никаких не было: она просто сидела в прострации, глядя перед собой невидящим взглядом.

И не сразу услышала, как открылась дверь спальни.

— Каллум?

Он вошел, закрыл дверь, подошел к Софии и вытащил щетку из ее окоченевших пальцев. Волосы так наэлектризовались, что раздался характерный легкий треск.

— Хватит, они уже расчесаны.

— Да, — согласилась она покорно и села, спустив ноги с постели.

Зачем он здесь? Он был в черном халате, босые ноги ступали по ковру. Она заглянула в его глубокие зеленые глаза и почувствовала, как стало трудно дышать, невысказанное чувство грозило задушить ее. Больше она не может выносить этой пытки.

— Я так сожалею… — снова начала она и замолчала: он сейчас уйдет.

— Знаешь, я не хотел заходить, но вдруг на меня нахлынуло желание, — заговорил он глухо. — Не могу понять — почему. Я страшно зол на тебя, безумно устал от этого нелепого приема, но хочу тебя. Назови это примитивным и первобытным чувством, мне должно быть стыдно. Скажи, чтобы я ушел, и я тут же удалюсь. Я не стану насильно добиваться твоей ласки.

Пока он не произнес этих слов, ему и в голову не приходило, что он мог бы взять ее силой, наказать физически, и она понимала, что многие мужчины так бы и поступили.

— Я знаю, — прошептала она. — Останься.

Он наклонился, притянул ее к себе и поцеловал. Даже сквозь толстую ткань халата она чувствовала его запах: смесь ароматного масла, мыла, запах знакомый и приятный, и его поцелуй был требователен, но не груб. Слеза скатилась по ее щеке.

Он оторвался от нее и слизнул соленую влагу со своих губ, потом кончиком пальцев провел по, ее щеке, снимая слезы:

— Не надо плакать. — Его голос был глух, но прикосновение оказалось нежным и ласковым. — Тебе это не поможет.

— Да, да, я не буду плакать, — торопливо отозвалась она. — Не буду.

Его тело выдавало его намерения. Но он слишком джентльмен, чтобы наказывать ее подобным образом. София притянула к себе его темноволосую голову и сама поцеловала его в губы.

— Сделай так, чтобы я забыла обо всем, — прошептала она, не зная, что за этим последует.

Не прерывая поцелуя, он поднял ее на руки и положил на постель. Быстро скинул халат, под которым, как она и подозревала, ничего не было. Она закрыла глаза. Но он сел в ногах и взял в руки ее ледяные ступни, окоченевшие от долгого сидения без ночных туфель. Его сильные пальцы начали массировать ее ступни, щиколотки, потом он провел открытой ладонью по ноге, до самых колен. Она лежала, глотая слезы и стараясь вызвать в себе ответную страсть. Но Каллум не спешил. Он тихонько погладил нежную кожу под коленом. И вдруг осторожно, не применяя силы, раздвинул ее колени. Она лежала без движения, не сопротивляясь, пока он целовал внутреннюю часть ее бедер, поднимаясь все выше. Она ждала всего что угодно: грубого насилия, наказания, но не этой нежности. Она не заслужила ее. Пусть лучше он будет несдержан, причинит ей боль, она понесет заслуженное наказание, потом им будет легче. Ее ночная сорочка сбилась наверх, она выгнула спину, чтобы он мог отодвинуть ее, и снова легла. А его поцелуи становились все нежнее, прикосновения все интимнее, и вот она уже задыхалась от нетерпения. Наслаждение, последовавшее за нетерпеливым ожиданием, было таким острым, что все мысли исчезли, руки ее вцепились в простыню, она уже не сдерживалась, стоны становились все громче. Отпустив простыню, она прижала к себе его голову, и ее тело отозвалось немыслимой волной наслаждения. Наконец, она затихла и лежала обессиленная и опустошенная.

— А теперь спи. — Он встал, надел халат и вышел.

Она еще долго лежала, глядя на мигающее пламя свечей и не понимая, как она не умерла от той сладкой пытки, такого наказания, которому он подверг ее сегодня.

— Миссис Чаттертон дома, Хоуксли? — спросил Каллум, отдавая дворецкому шляпу, хлыст и снимая перчатки.

Он явился домой рано — все равно работа сегодня не ладилась. Утром он ушел из дому, не дожидаясь завтрака, потом выпил кофе в Сити. Ночью он почти не спал, но на этот раз в коротком сне обычный кошмар с участием Софии почему-то не явился — осталось только облако тумана, в который она ушла навсегда. Какую боль она причинила ему своим недоверием! Отчаяние и страх, охватившие его, помогли ему по-настоящему понять, что он любит Софию и не хочет ее терять.

Он не мог забыть того, что произошло вчера в ее спальне. Каллум явился в ее спальню с намерением наказать ее, но воспоминания возвращались к той небывалой нежности, которую он испытал, и тому, как страстно она откликнулась на его ласки.

Это не было его победой: он ушел, потому что понимал, если останется, то не сможет удержаться от признаний и скажет, что любит ее.

— Мадам сказала, чтобы вы зашли к леди д’Онэ, когда вернетесь, сэр, — сообщил Хоуксли.