– Угадал.

– И сколько раз?

– Что – сколько раз? – не поняла я.

– Сколько раз попользовал?

Я вздохнула:

– Один.

– Плохо, – подытожил он. – Значит, ты ему просто не понравилась. Хотя это странно. Наверное, он просто идиот.

– Ничего вы не понимаете! – горячо возразила я. Внезапно мне стало стыдно за то, что я позволила втянуть себя в этот унизительный разговор. Я словно другими глазами посмотрела на сидящего напротив Мордашкина. Еще минуту назад он казался мне приятным собеседником, тактичным, умным, сочувствующим. А теперь я поняла: он же просто со мной играет. Наверняка завтра весь «Мосфильм» будет судачить о дурочке-Кате, которую попользовали и больше ей не звонят!

– Ничего вы не понимаете, – уже более спокойно повторила я, – если бы вы видели, как он на меня смотрел, как обнимал, вы бы так не говорили. Знаете, Федор, уже поздно. Мне пора домой.

– А ты горячая девушка, – усмехнулся он. – Молодец, облила холодом зарвавшегося наглеца. Меня то есть. Знаешь, не стоит так переживать. Ты же его скоро в любом случае увидишь. Поговорите, разберетесь.

– Где я его увижу? Он мне дал неправильный телефон.

– Дуреха, ты же снимаешься в моем фильме! И он тоже. У вас даже есть общие сцены. И потом, озвучка, пресс-показ, премьера.

– Правда?

Когда тебе всего девятнадцать, твое настроение скачет вверх-вниз, словно вагончик на американской горке. Только что Федор Мордашкин казался мне пренеприятнейшим типом, только что я собиралась уйти и отказаться от съемок, чтобы больше никогда не видеть этого ужасного человека. Но стоило ему заговорить о Дашкевиче, стоило немного меня обнадежить, как все предыдущие побуждения показались мне детскими обидами. Я почти обожала этого человека. Мне сразу же расхотелось уходить. Хотелось, наоборот, остаться в ресторане, слушать его истории. Говорить самой… Только чтобы хоть изредка, хоть раз в двадцать минут он упоминал о Саше…»

…Егор готовился к этой встрече так тщательно, как он не стал бы готовиться к собственной свадьбе. Смешно, но в первый раз в жизни он маялся возле раскрытого шкафа, не зная, что надеть. Как школьница, собирающаяся на выпускной бал!

Сначала он привычно натянул тривиальные черные джинсы и клетчатую ковбойскую рубашку – так одевался он каждый день, так одевается добрых две трети московских молодых людей. Но, взглянув на себя в зеркало, он засомневался. Лаврова намного старше его, она мамина ровесница. Понравилось бы маме, как он выглядит? Вряд ли. Женщины постарше любят мужчин в костюмах – по крайней мере так казалось Егору Орлову.

Костюма у него, разумеется, не было, и Егор сорвался в универмаг. Возвращаясь оттуда с миллионом разнокалиберных пакетов, он думал о том, что он определенно сходит с ума. В конце концов, у него даже не назначено с нею свидания. Сама Лаврова еще и не подозревает о том, что ее ждет сегодня. А Егор уже битый час вертится перед зеркалом.

Шура больше не заговаривала о том, что она могла бы познакомить Егора со своей знаменитой крестной. А он ей не напоминал, опасаясь привлечь ее внимание к своей проблеме.

Но они часто о Кате разговаривали. Шура-то любила прихвастнуть.

Она рассказывала о том, какая у крестной шикарная квартира, и какой изобилующий деликатесами холодильник, и какой балбес ее великовозрастный сынок.

– Этот увалень за всю свою жизнь и трех книжек не прочитал, – смеясь, докладывала она. – Ну, за исключением, может быть, учебников. Я так удивилась, когда его впервые увидела. Правду говорят, что на детях гениев природа отдыхает.

– Катя, наверное, так не считает? – осторожно спросил он. На самом деле ему было наплевать на Саню Лаврова, просто он не хотел, чтобы Шурочка «соскочила» с этой темы.

– Ну, разумеется! – хмыкнула она. – Она-то как раз считает, что Санечка почти гений. Творческая личность. Так из-за него страдает!

– Страдает? А зачем страдать?

Шура прикусила губу и внимательно на него посмотрела.

– А ты никому не расскажешь?

– О чем?

– Поклянись, что никому!

Егор щелкнул ее по носу – все-таки Шура до безобразия инфантильна! Но все-таки предпочел с ней не спорить и, сохраняя на лице серьезное выражение, пообещал:

– Никому не расскажу. Даже если меня будут пытать раскаленным утюгом.

– Да ну тебя! – рассмеялась Шура. – Я с тобой серьезно, а ты… Короче, слушай: Саня – наркоман.

– Да ты что? – выдохнул Егор.

– Точно тебе говорю. Он в больнице специальной лечится. Завис там надолго!

Так, по крупицам, Егор вытягивал из своей взбалмошной подружки всю информацию. Наверное, из него получился бы неплохой следователь, потому что за довольно короткое время ему удалось выяснить Катин распорядок дня: в каких магазинах покупает она продукты (домработницу Лаврова уволила, а новую, по непонятной причине, решила не нанимать), в каком спортивном клубе подкачивает она пресс по утрам, в каких кафе задумчиво пьет капучино.

– Она в облаках витает, – охотно болтала Шура, которую радовало его внимание, – каждый день гуляет вокруг Патриарших. Замотается в шарф, чтобы ненароком не узнали, и ходит себе.

– Прямо-таки каждый день? – недоверчиво переспросил Егор. – Наверное, ты все выдумываешь!

– Да нет же, правду говорю, – округлила глаза Шура, – она и раньше там гуляла. Мотивируя это тем, что обдумывает роль. А теперь… Теперь, когда ее выгнали из театра, я не знаю, о чем она там думает.

На Патриаршие Егор отправился на такси. Молчаливый водитель охотно согласился припарковаться возле пруда и подождать странного пассажира – ведь Егор обещал платить за минуты, а не за километры.

Выглядел он так, что сам себя, доведись ему с самим собою встретиться, не узнал бы. Длинная челка, которую Егор обычно зачесывал назад, теперь спускалась на лоб – чтобы закрыть татуировку. Маме бы не понравилась татуировка на лбу, и Лавровой, значит, тоже. Вместо привычных джинсов и свитера на нем красовался шерстяной костюм-тройка, вокруг шеи с нарочитой небрежностью был повязан дорогой шелковый шарф. Правда, вот на подходящее пальто у него денег не хватило, но Егор решил, что не замерзнет и без пальто. Он так волновался, что ему и в рубашке одной было бы жарко.

Лаврову он увидел издалека. Честно говоря, Егор думал, что он ее не узнает сразу, приготовился внимательно вглядываться в прохожих, нервничать, следить. Шура же сказала, что актриса прячется от чужих глаз.

Но когда Катя появилась откуда-то из-за угла, в старомодном пальто с капюшоном-коброй, в каких-то стоптанных сапогах, в черной шапочке, плотно надвинутой на лоб, у него даже сердце защемило. Это был как знак свыше – ведь у его матери тоже была такая вязаная шапочка, тоже черная. А она мечтала о квадратной норковой, да чтобы сбоку поблескивала жемчужная брошь – такие шапки носили в семидесятые годы номенклатурные жены. Маме Егоровой норковая шапка не светила, но она каждый месяц складывала в конвертик «шапочные» деньги – то пятирублевую бумажку положит, то трешку. Странно, что Егор вообще это запомнил.

Лаврову шапка старила – ее лицо становилось каким-то темным и узким, круги под глазами – отчетливыми. Но Егор смотрел на лицо это не отрываясь – он понимал, что надо бы уже вылезти из машины и броситься к ней наперерез, но ничего с собой поделать не мог – словно примерз к потертому кожаному сиденью.

У Кати была интересная походка – должно быть, так ходят балерины. Спина прямая, как гитарная струна, остренький подбородок задран вверх. Причем Лаврова явно не напрягалась, ее рассеянный взгляд выглядел замороженным, она о чем-то думала и не обращала внимания на редких встречных прохожих, на машины, на мерзлые лавочки.

– Долго еще ждать-то будем? – зевнул шофер.

– А вам-то какое до этого дело?

Лаврова поравнялась с машиной и прошла мимо.

– Смотри на бабу, не идет, а пишет, – залюбовался шофер. – За мужиком пришла.

– Что?

– Что слышал, – беззлобно ухмыльнулся в усы водила, – у меня на такое дело нюх.

– Может быть, она просто гуляет? – вступился за Катю Егор.

– Ага, и жопой крутит так, что, глядишь, отвалится? Нет, парень, ждет она, что кто-нибудь на нее внимание обратит. И правильно делает, с мужиками так и надо. Сразу на койку намекать. А как иначе – гляди, она ж не первой свежести уже.

Егор внутренне досчитал до пяти и только потом ответил:

– Ничего вы не понимаете.

– Это я-то? – развеселился шофер. – А хочешь, поспорим на сто рублей? Вот я к ней подойду, и если она согласится телефончик дать, то ты башляешь! Лады?

– Даже и не думайте об этом!

– Это еще почему? Еще не хватало мне твоего разрешения спрашивать. Ты ей, скажи на милость, кто?

– Я? – Егор решительно дернул за ручку, открывая дверь. – Вообще-то я ее сын. – И, усмехнувшись, он бросился Катю догонять.

Изумленный водитель смотрел ему вслед.


Она знала этот маршрут наизусть. Настолько хорошо, что могла не думать об улицах, светофорах и поворотах. Ноги сами прогуливали Катю вокруг Патриарших прудов, так что мозги могли в это время работать совершенно в ином направлении.

Шла Катя вдоль пруда и злилась. Злилась на себя саму и казалась самой себе тугодумной. Так злилась она в школе, когда никак не могла найти доказательство простой на первый взгляд теоремы или не могла кубик Рубика собрать. Какое-то шестое чувство подсказывало ей, что она вполне могла бы найти виноватого. Знает она своего обидчика, безусловно, знает. Слишком близко подобрался он к Катиной жизни, чтобы оставаться незамеченным. Слишком много знает.

Но кто? Олег? Еще несколько недель назад Катя могла бы ответить на этот вопрос утвердительно. Ей, разбитой и брошенной, тогда казалось, что Олег ненавидит ее и вполне мог так поступить. Но теперь она могла бы поклясться в обратном. Даже если он хотел Кате навредить, зачем ему, преуспевающему университетскому преподавателю, дамскому любимчику, было себя марать? Ведь мерзкая газетенка не обошла вниманием и его.