Если сказать, что это худшее из всего, что я читала в жизни, это, пожалуй, будет преувеличением, но близко к истине. Издательство квалифицирует ее как «притчу» — предупреждая тем самым, что реализма ждать не стоит, как и многомерных образов и правдоподобных диалогов.

И они абсолютно правы. Эта книжка — неуклюжий замах на реалистический рассказ о волшебстве, однако там нет ни волшебства, ни реализма. Откровенно говоря, фабула настолько неинтересна, что первые сто страниц я никак не могла дождаться кульминации.

То же будет и с вами, когда вы узнаете, о чем это: загадочная, прекрасная собой «леди» появляется неизвестно откуда в небольшой деревушке, представляющей собой скопище хрестоматийных людских неурядиц. Разлученные отец с сыном, неверный муж, молодая жена в тоске — и все в таком роде, сплошной шоколад. Но вместо конфет Мими предлагает им колдовские зелья и даже делится с нами рецептами — из которых многие включают тошнотворные указания типа: «Добавьте щепотку сострадания, столовую ложку любви и смешайте с добротой».

Если это и есть лекарство — я берусь устранить проблему.

Примерно на середине этой — слава богу, недлинной — книжки у меня возникло ощущение, будто меня силой закормили до смерти сахарной ватой.

Автор, некто Лили Райт, в прошлом работала в пиар-службе, так что она не понаслышке знакома с цинизмом нашей жизни. И это угадывается в каждом липком слове ее текста. Так называемый сюжет перенасыщен жеманными ссылками на чудеса, в то время как единственным подлинным чудом является то, как эта карамельная чепуха могла увидеть свет. От ее сладости у читателя могут испортиться зубы, и при этом читать ее так же неприятно, как сосать лимон.

«Колдунья Мими» — низкопробная, надуманная книжка на грани нечитабельности. Так что, когда в следующий раз начнете сетовать на свою работу, вспомните о несчастном литературном критике…»

Можно почти без натяжек сказать, что это было самое тяжкое испытание в моей жизни. Сродни тому уличному ограблению. Прочтя рецензию, я почувствовала звон в ушах, какой бывает перед обмороком, стремглав бросилась в туалет и рассталась с завтраком. (Вы, надеюсь, уже поняли, что я отношусь к тому трепетному типу, который заболевает при малейшем огорчении.)

Обладая чувствительной натурой и либеральными воззрениями, я была постоянной читательницей «06-сервера», и то, что я подверглась нападкам со стороны уважаемого мною издания, сделало удар еще больнее. Напиши это «Ториграф», я бы посмеялась и сказала: «А чего вы ожидали?» А может, и не посмеялась бы, потому что вообще-то мало смешного оказаться оплеванной перед всем миром. Зато я могла бы обозвать их фашистами и тем самым дискредитировать их мнение.

Мне частенько попадались критические рецензии на чужие книги, фильмы и пьесы, но я всегда считала их обоснованными. Я же такого не заслуживала, а эта так называемая Элисон Янсен меня просто неправильно истолковала.

Жожо позвонила, чтобы сказать несколько ободряющих слов.

— Это цена успеха. Она просто завидует. Бьюсь об заклад, у нее в столе лежит какая-нибудь поганенькая книжонка, к которой никто не желает притрагиваться, и она злится, что вас взялись издавать.

— Неужели такое бывает? — Я всегда считала литературных критиков благородными, далекими от мирской суеты существами, абсолютно незаинтересованными и стоящими выше низменных людских слабостей.

— Еще как. Сплошь и рядом.

Затем позвонила Отали из пиар-службы.

— А, — отмахнулась она, — в эту писанину завтра бутерброды будут заворачивать.

— Спасибо. — Я положила трубку, и меня стала бить дрожь. У меня начинался грипп. То есть на самом деле, конечно, никакого гриппа не было. Будучи такой психосоматической барышней, я просто почувствовала, что заболеваю.

Потом позвонил папа: он тоже прочел рецензию. Одному богу известно, где он ее раздобыл. Он не читает ничего, кроме «Экспресса», и считает себя слишком занятым человеком для «левацких газетенок», к каковым причисляет и «Обсервер».

Он пылал благородным гневом.

— Кукла чертова! Как она смеет писать такую гадость о моей дочери! Ты заслуживаешь самого уважительного отношения, солнышко. Хочешь — поговорю с Томасом Майлсом?

Томас Майлс в достопамятные времена был главным редактором какой-то газеты, но даже я знала, что отнюдь не «Обсервера». В этом был весь мой папа.

У меня было чувство, что надо мной потешается весь мир; я боялась выходить из дому, потому что это было все равно что идти по улице голой.

Я потратила неприличное количество времени на гадание, кто такая эта Элисон Янсен и чем я ей так насолила. Я даже подумывала о том, чтобы подкараулить ее возле редакции и потребовать объяснений. Потом решила написать в редакцию и изложить свою позицию.

Антон сказал, что знает каких-то «ребят» в Дерри, они могут вложить ей ума арматурой, но я с ужасом обнаружила, что не хочу, чтобы ребята из Дерри это делали. Я хотела сделать это сама.

Но затем, в припадке самоуничижения, я пришла к заключению, что эта Элисон Янсен права и я просто бездарная кретинка; в жизни больше не напишу ни строчки.

В следующее воскресенье вышла рецензия в «Индепенденте» — такая же беспощадная, как и предыдущая. Снова со словами утешения позвонила Отали: «Завтра ее постелют в собачью конуру».

Меня это мало успокоило. Значит, теперь даже собаки будут знать, какую гадкую книжку я написала.

Потом вышло интервью с «Дейли Лидером»; вполне доброжелательное, если не считать того, что, по их версии, Антон работал поваром, а я даже не угостила репортера печеньем. Мне было жутко стыдно за себя из-за этого печенья — но не так, как папе, который гордится своей щедростью.

В результате я стала бояться газет.

Едва мы узнали, что у меня приедут брать интервью из «Книжных известий», как Антон был отряжен в «Сейнсбериз» за самым лучшим печеньем, которое можно купить за деньги. Но журналист его так и не попробовал, и в материале тема печенья не затрагивалась. На сей раз Антона обозвали Томом, а фотография, на которой мы с ним касаемся друг друга головами, была подписана так: «Лили и ее брат Том».

Затем зашла речь об интервью в «Дейли Эко» в рубрику «В домашней обстановке». Впрочем, о визите Марты Хоуп-Джонс я уже рассказывала.

— Лили, дело пошло! — Отали захлебывалась от восторга.

Посреди всех этих событий книжка на удивление все лучше и лучше продавалась. Я думала, что группа моих почитателей в Уилтшире, именующих себя «шабашем», — единичный случай, но оказалось, что с издательством уже связывалась аналогичная группа из Ньюкасла.

— Критики вас не полюбили, — говорила Отали, — а читатели — еще как!

Время от времени появлялись и хвалебные отзывы. Например, одна газета назвала чтение моей книжки «самым большим удовольствием, которое можно получить, не снимая одежды». И интерес прессы к моей персоне не охладевал. Но странное дело: положительные рецензии не производили на меня никакого впечатления. Ругательные я могла цитировать наизусть, а хвалебным — не верила.

44

Я открыла глаза, и меня разом охватило тяжкое предчувствие.

Лежащий рядом Антон сказал:

— Сегодня, кажется, нас ждет нечто ужасное, да?

Я вздохнула.

— Мы идем на воскресный обед к папе и Дебс в Деттол-хаус.

— А-а. А я думал, меня будут четвертовать. Если только это…

Он быстро поправился:

— Нет, к отцу твоему у меня претензий нет, но… — После еще одной горестной паузы Антон взял в руки трубку: — Привет, Дебс. Да, конечно! Нам бы очень хотелось к вам прийти. Но я лежу с переломом после несчастного случая. Дурацкая история. Разгружал стиральную машину, и тут — хлоп! На ногах не удержался, что тут сделаешь. Плакала моя бедренная кость. Ненадежная штука оказалась. Что говорите? Прискакать на здоровой ноге? Дебс, я бы с радостью, но вы разве не слышали? Рядом с Госпел-оук только что взорвалась ракета с ядерной боеголовкой! Нет, Дебс, я не думаю, что вам удастся убрать радиоактивные осадки тряпкой и порошком.

Он положил трубку на место и с угрюмым видом откинулся на спину.

— Вот черт, — изрек он. — Еще и добираться туда целый день.

Папа так и не вернулся назад в Суррей, хотя, думаю, теперь это было ему по карману. Подозреваю, что, после того как ему один раз пришлось оттуда убраться, он боялся вновь напороться на невидимого вышибалу, который не допустит, чтобы он там находился.

И он стал жить в Масуэлл-хилле, в роскошном доме эдвардианской постройки с очень подходящим его жене названием Деттол[1]-хаус, наполненном невыносимыми запахами. Дебс регулярно мыла, терла и чистила все подряд, была большой поклонницей освежителей воздуха и числила дезинфицирующие средства среди своих лучших друзей.

Район Масуэлл-хилл находится не так далеко от Госпел-оук — если по прямой. Если же ехать на метро, то надо давать большого кругаля.

Антон пошел в душ, я меняла Эме подгузник, и тут зазвонил телефон. По-настоящему зазвонил. Я не стала брать трубку — пусть с автоответчиком поговорят. Но уже через несколько секунд меня одолело любопытство, я прошла в гостиную и прослушала пленку.

Это была Отали. Вышло наконец интервью Марты Хоуп-Джонс; его появление в воскресном номере было для Отали неожиданностью. Никаких положительных эпитетов — типа «миленький материальчик» — не прозвучало. Знак нехороший.

— Антон! — прокричала я. — Мне надо выйти за газетой.

Он высунул голову из ванной.

— А что такое?

— Вышел материал Марты Хоуп-Джонс.

— Я схожу. — Антон натянул на влажное тело одежду и выскочил за дверь.

Пока он отсутствовал, я машинально продолжала одевать Эму и про себя молилась: «Пожалуйста, пусть оно будет хорошим, ну пожалуйста!»

Потом Антон вернулся. С газетой под мышкой.

— Ну? — с беспокойством спросила я.

— Я еще не читал.

Мы расстелили газету на полу и дрожащими пальцами стали переворачивать страницы.