— Боже, храни короля, — произнес Джордж, и, хотя сэру Уильяму Кингстону хотелось зло ответить вчерашнему фавориту, придраться в выражении лица виконта было не чему.

Когда их вывели на открытую площадку Тауэра, Фрэнсис заметил огромную толпу. Он опустил глаза и не поднимал взора, боясь, что не сможет выдержать. А ему надо постараться продержаться достойно до конца. Он замер взглядом на нарочито медленной походке Джорджа Рочфорда. Фрэнсис понимал, что все это показное, но разве этого мало? Каждый должен встретить смерть со всем своим мужеством.

В небесной синеве цветущего майского утра завел свою мелодичную трель черный дрозд, и красота звука, казалось, подчеркивала безобразную жестокость того, что происходило сейчас внизу, на земле. Рочфорд поднялся по ступеням на эшафот и повернулся к своим друзьям.

— Умрем мужественно, — прошептал он, а затем разразился речью о лицемерии изучавших Евангелие, устремив жестокий взгляд на церковников, присутствующих при казни. Фрэнсис тщетно пытался отыскать среди них отца Доминика. «Бедный старик, — подумал он, — я бы удивился, будь он здесь, но все-таки у него доброе лицо».

Теперь Джордж даровал прощение своим врагам и молил Бога ниспослать королю долгую и счастливую жизнь. Он умер, продолжая улыбаться. На эшафот взошел Норрис. Фрэнсис отвернулся и смотрел в небо, когда топор палача взмыл вверх и опустился.

Толчок в плечо сказал ему, что настал его черед подниматься на эшафот. «Прощай, замок Саттон, — теперь я уже никогда не унаследую тебя. Прощайте, старые друзья, вы все умираете вместе со мною. Прощай мой сын, тебе не суждено запомнить своего отца».

Он обратился к людям с кратким словом, обойдя вопрос о своей вине или невиновности. Даже сейчас он понимал, что плохо выбранное слово, оттенок интонации могут навлечь гнев короля и жестокие репрессии на его семейство.

Уже собираясь опуститься на колени, он увидел отца Доминика, выглядевшего ужасно — с позеленевшим лицом и всего в поту, — спешившего к ступеням эшафота. Священник поднял взгляд на Фрэнсиса и кротко улыбнулся. «Старик боится больше, чем я», — подумал Фрэнсис.

Священник молил Бога: «Господи, Отче наш, не допусти, чтобы меня опять стошнило, как ребенка. Я пришел специально, чтобы помочь молодому Вестону, умоляю Тебя, дай мне мужества и сил вынести это».

Вслух он прокричал:

— Ступай к Господу с миром, сэр Фрэнсис, — и перекрестил его.

Фрэнсис кивнул, опустился на колени и умер, даже не моргнув. В вышине черный дрозд пропел реквием по нему, а отец Доминик возблагодарил Господа за то, что избежал публичного позора, хотя и был вынужден все-таки отвести взгляд.

Наверху, на эшафоте, голову и тело Фрэнсиса положили в простой гроб; его похоронили в братской могиле с Генрихом Норрисом. Отец Доминик прочел заупокойную молитву по усопшим печальным тоном, но опасаясь в такие беспокойные времена выказывать свои эмоции.


В замке Саттон стояла невыносимая тишина. Весь день сэр Ричард, леди Вестон и Роза разговаривали только шепотом. Единственный веселый звук исходил от малыша Генри, агукавшего с самим собой в колыбели.

С тех пор как им наотрез отказали в разрешении навестить в Тауэре Фрэнсиса, из Лондона никаких вестей не было, а это даже тяжелее было выносить, чем если бы они точно знали день, когда ему предстояло умереть. Просыпаясь рано утром все находились под впечатлением ночных кошмаров. Каждый заход солнца сулил ужас следующего утра, а гонец так и не являлся.

В сумерках 17 мая такой ненавистный и такой долгожданный цокот копыт коня, вошедшего во внутренний дворик, принес едва ли не облегчение. Обхватив голову руками, сэр Ричард согбенно сидел в одиночестве в Большом зале, тут он резко выпрямился и понял: «Итак, он мертв, мой бедный, глупый, безобидный мальчик. Если бы только он послушался меня. Я предупреждал его: если уж король мог покарать Уолси, он может обратить свой гаев на любого. Но, Боже милосердный, я любил мальчика, несмотря на всю его глупость».

И он, не плакавший при самых суровых испытаниях судьбы, почувствовал забытую теплую влажность на глазах. Он смахнул слезы. Сейчас ему понадобится все самообладание, чтобы поддержать жену и невестку.

«О Боже, я боюсь этого», — подумал он. С момента ареста Фрэнсиса его собственные мучения дополнялись тем, что он наблюдал страдания этих двух женщин. Будь он хоть чуть-чуть менее неунывающим и менее стойким бойцом, то давно сломался бы, но долгие годы ловкого и безошибочного лавирования среди интриг и вероломства дали ему бесценные навыки и сообщили неколебимую твердость. Тот, кто знал его близко, считал сэра Ричарда Вестона одним из самых хладнокровных людей на свете.

В тот момент леди Вестон стояла у окна в одной из больших комнат в дальней части дома и глядела в сад. Она находилась слишком далеко от внутреннего дворика, чтобы слышать, что прибыл гонец, но внезапно ясно поняла, что в это утро умер Фрэнсис. Оглянувшись вокруг на удлинившиеся тени, она подумала: «Это — комната смерти. Люди и в грядущие века будут умирать именно здесь. Я это знаю». Она перекрестилась и пошла по короткому коридору к Большому залу.

Роза Вестон весь день провела у окна в конце Длинной галереи. Оттуда она могла видеть парк и всех, приближавшихся к сторожке у ворот. Она дежурила там безотлучно уже два дня и уходила поздним вечером, когда становилось совсем темно и ничего рассмотреть уже было нельзя. Тогда она ложилась в постель, в которой спала прежде с Фрэнсисом, и лежала в темноте с открытыми глазами или погружалась в беспокойные, безутешные сны.

Она почти ничего не ела, несмотря на все уговоры.

— Не изволите ли, моя госпожа, отведать пирога с жаворонками, который я испекла специально для вас?

Ей хотелось воскликнуть: «Бросьте этот пирог нищим, которым я раздаю милостыню. Единственный человек, которого я люблю, гниет в Тауэре». Но она только молчаливо улыбалась и отрицательно качала головой.

Леди Вестон все-таки настояла, чтобы Роза сделала несколько глотков вина. Та уступила и теперь, к концу вторых суток бодрствования, чувствовала, что в голове у нее легко, а мысли далеко. Потому сначала она не придала значения появившемуся вдали пятнышку, едва различимому среди деревьев, но уже через мгновение с нее слетела всякая эйфория: она совершенно протрезвела и вцепилась руками в подоконник. То был всадник из Лондона — человек сэра Ричарда. Роза откинула голову назад и открыла рот, чтобы закричать, но не издала ни звука. Она окаменела, превратилась в фантастическую фигуру — отвратительную карикатуру собственной красоты.

В Большом зале сэр Ричард и его жена стояли молча, поддерживая друг друга. Перед ними был гонец, и слезы, мешаясь с потом, ручьями по-детски стекали по запыленному лицу.

— Он умер храбро, — только и удалось произнести ему прежде, чем он разрыдался.

— Он что-нибудь сказал?

— Он сказал… он сказал: «Я никак не думал, что дойду до этого».

Возглас леди Вестон показался неуместно громким под сводчатым потолком Большого зала:

— Но я чувствовала, что так и будет. Поместье Саттон проклято, Ричард. Ты никогда не верил в это, но я знала. Замок построен на проклятой земле.

— Чепуха, — автоматически сорвалось с уст Ричарда.

— Значит, это — чепуха? Ты осознаешь, какая сегодня дата? Семнадцатое мая! Это тебе ни о чем не говорит?! Сегодня Фрэнсис стоял на том же самом месте, где герцог Букингемский был обезглавлен именно в этот же день пятнадцать лет назад. А день, когда тебе даровали поместье Саттон, Ричард? Тоже семнадцатое мая, не так ли?

— О Боже! — Сэр Ричард побледнел. Упоминание о Букингеме вытащило на свет мрачную тайну, которую он скрывал в самом укромном уголке своей памяти. Он принимал участие в низвержении герцога, активно готовил с Уолси заговор, чтобы отправить этого человека на плаху, а в награду получил поместье Саттон. А теперь его собственный сын умер именно в тот же день, на том же самом месте и таким же образом!

— Повторяю тебе, — хрипло произнесла леди Вестон, — поместью Саттон и его обитателям грозят бедствия из-за проклятия королевы Эдит.

Сэр Ричард Вестон молчал.


Сквозь густой саттонский лес галопом неслась кавалькада всадников в вымокшей от дождя одежде, их лица были решительными и целеустремленными. Среди них была молодая женщина в темно-серой накидке, мрачно смотревшая на загривок своего коня, ни разу не удостоившая свой эскорт взглядом. Дождь, хлеставший в лицо, струился по ее щекам, словно слезы, и скрывал то, что она плакала на самом деле.

При каждом неприятном толчке у нее вырывалось: «Я ненавижу его. Я ненавижу его». Но иногда ей становилось неловко, и она вдруг понимала, что повторяет вместо этого: «Я люблю его». В этом-то и заключалась вся правда: при своих странных отношениях с мужем — Эдуардом, королем Англии, коронованным в 1042 году и прозванном в народе Праведным, — она уже не понимала, что она чувствует в действительности, так все смешалось.

Когда он гладил ее по голове, угощал засахаренными фруктами, восхищался сделанными ею гобеленами или приносил ей в комнату звонкоголосых певчих птиц, все озарялось солнечным светом и она, подбегая, бросалась к нему на шею. Но затем, когда он, высвободившись из ее объятий, весь напрягался и быстро уходил прочь, ее охватывала тоска, и она ругала себя за то, что никак не может привыкнуть к этому; за свое постоянное стремление угодить ему, за то, что все еще надеется — вопреки постоянному отвержению, — что однажды он крепко прижмет ее к себе и будет любить ее как мужчина. Но все оставалось по-прежнему. Она — всегда полная страстного желания и любящая; он — по-своему добрый, но совершенно неспособный дать ей любовь, которую она ждала. Она давно уже превратилась из юной девушки в женщину, но для него так и оставалась ребенком. Он даже, не задумывался, когда, обращаясь, называл ее «дочь моя».