— Сюда она выходила подышать воздухом, — провозгласила Гвеннан.

— Кто?

— Та дама. Если она выходила прогуляться, говорю тебе, она приходила сюда.

Контрфорс венчала зубчатая стена. Мы стали на колени и, наклонившись вперед, взглянули на раскинувшееся внизу море. Гвеннан показала мне выступы, на которые, как она утверждала, ее предки ставили горшки с кипящим маслом, которое выливали на нападавших.

— Только представь себе их, — сказала она, — как они карабкаются по утесам и берутся за тараны. Это было давно, сотни лет назад… задолго до того, как здесь появилась она.

Я глубоко вздохнула и, прислонившись к шероховатому камню стены, подумала: как я люблю этот дом, где случилось такое множество потрясающих вещей и где так много людей жили и умерли. Всем сердцем мне хотелось быть одной из них.

— Она служила здесь гувернанткой, — начала тем временем Гвеннан, — и этот самый Менфрей — мой предок — влюбился в нее. Когда леди Менфрей об этом узнала, она ее уволила и сказала, чтобы та убиралась из дома. Все думали, что гувернантка уехала, но не тут-то было. Понимаешь, он не желал отпускать ее, а вместо этого привел в эту комнату, о которой никто не знал. Он навещал ее. Только представь себе, Хэрриет, как он крадется в заброшенное крыло и отодвигает занавесь. Могу поклясться, здесь была занавесь, и он нес с собой свечу, а может, фонарь… и они были вместе. Как-то ему пришлось уехать. Наверное, в Лондон… по делам парламента… И часы на башне остановились. Знаешь, те часы на башне, о которых говорят, что они останавливаются, когда кто-то из Менфреев должен умереть.

— Я такого не знала…

— Ты никогда ничего не знаешь. Ну так вот, считается, что часы на башне останавливаются, когда один из нас должен умереть не своей смертью. Именно поэтому Дауни так заботится, чтобы они шли. Мы не верим в эти старые сказки — или говорим, что не верим… но другие люди верят. Так объясняет папа, и нам приходится помнить об этом. Бог его знает почему.

— А что было дальше? Почему часы остановились?

— Потому что она умерла. Она умерла здесь… в той комнате внизу… она… и ребенок.

— Чей ребенок?

— Ее, разумеется. Понимаешь, все случилось раньше времени… и никто не знал. Они оба умерли. Именно поэтому часы остановились.

— Но она не была Менфрей.

— Да, но ребенок был. Часы остановились из-за ребенка. А потом сэр Бевил вернулся.

— Кто?

— Полагаю, что его звали сэр Бевил… или Энделион, или как-нибудь еще…он вернулся и нашел ее мертвой. Эту комнату запечатали, и много-много лет никто о ней не вспоминал…пока кто-то не обнаружил ее снова, кто-то — кто поставил вместо занавеси дверь. Но ни один человек сюда не заходил. Во всяком случае, из прислуги. Они говорят, что тут водятся привидения. А ты как думаешь?

— Я чувствую, что здесь холодно и мрачно, — сказала я.

Гвеннан перегнулась через стену так, что ее ноги оторвались от пола, и я испугалась, что она упадет. Я знала, что она сделала это специально — чтобы показать, какая она отчаянная и храбрая.

— Пойдем вниз, — предложила я.

— Да, сейчас. Там еще есть сундук. Я заглянула внутрь. Именно ради этого я привела тебя сюда. Но сначала мне хотелось показать тебе все остальное.

Мы вернулись в круглую комнату, и Гвеннан откинула крышку сундука. При этом она перепачкала руки зеленой плесенью и скорчила недовольную гримасу, но, бросив взгляд на содержимое сундука, довольно улыбнулась.

Порывшись в сундуке, она вытащила бархатное платье цвета топаза, но меня все это не очень интересовало: я думала о женщине, которую любил Менфрей.

— По-моему, тебе пойдет это, коричневое, — сказала Гвеинап.

Она бросила платье на пол и, вытащив сверток голубого бархата, начала прилаживать его на себя. Я подняла платье. Оно было с узким лифом и широкими рукавами с прорезями, отделанными золотистым атласом. На юбку, должно быть, пошли многие ярды ткани. Я приложила платье к себе и, взглянув на свое отражение в покрытом пятнами зеркале, не поверила, что это я.

— Оно тебе идет, — заявила Гвеннан, мгновенно переключившись с собственной персоны на меня. — Надень его. Да, надень.

— Здесь?

— Поверх своей одежды.

— Оно такое холодное… и наверняка еще и влажное.

— За одну минуту ничего с тобой не сделается. Этот наряд как раз для бала.

Натягивая платье, я почти физически ощутила ее восторженное нетерпение. Гвеннан торопливо помогла мне застегнуть его, и через несколько секунд я преобразилась.

Мой серый шерстяной наряд виднелся в широком вырезе и в прорезях на рукавах, но это не имело значения. Это одеяние поразительно шло мне. А когда я приподняла юбку, из нее что-то выпало. Я подняла упавшую вещь и обнаружила, что это сетка для волос, сплетенная из лент и кружев и украшенная камнями, которые вполне могли оказаться топазами.

— Она пойдет к твоим волосам, — сказала Гвеннан. — Ну, давай. Надень ее.

Теперь преображение было полным. Бедняжка хромоножка Хэрриет Делвани исчезла — из тусклого зеркала на меня смотрела вовсе не она. Глаза этой девушки были зеленее и значительно больше, ее лицо дышало всей полнотой жизни.

— Это — чудо, — проговорила Гвеннан, указывая на отражение. — Она вообще не похожа на тебя. Ты превратилась в кого-то другого. — Она засмеялась. — Знаешь, что я тебе скажу, Хэрриет Делвани. Ты нашла себе платье для бала.

Она подошла и стала рядом со мной, прикладывая к себе голубой бархат, и я была рада, что сейчас она — со мной. Если бы ее не было, я чувствовала бы себя очень странно. Но на самом деле у меня просто богатое воображение.

Гвеннан взяла меня за руку:

— Позвольте, о прекрасная леди, пригласить вас на танец.

И она закружилась по комнате, держа меня за руку. Я двинулась за ней, и мы обошли всю комнату, прежде чем я осознала, что танцую… я… которая говорила себе, что никогда — никогда! — этого не смогу.

Гвеннан тоже заметила это.

— Ты — просто обманщица, Хэрриет Делвани! — прокричала она, и ее голос жутким эхом отозвался в этом странном помещении. — Правду сказать, я не верю, что с этой твоей ногой что-то не так.

Я остановилась и посмотрела на свою ногу, потом — на отражение девушки в зеркале. Это был поразительный миг, такой же, как тот, в саду, когда я неожиданно встала и пошла.

Сама не понимая почему, я чувствовала какой-то немыслимый восторг, и он почему-то был связан с моим нарядом.

— Итак, решено, — заключила Гвеннан. — Мы пойдем на бал. А теперь сними его, мы захватим с собой все эти вещи и посмотрим, что можно с ними сделать.

Когда мы вернулись в комнату Гвеннан, я была как во сне.

Мой отец приехал в «Вороньи башни» за день до бала, и в доме сразу стало душно. Наши совместные трапезы всегда превращались в тяжелое испытание. К счастью для меня — но не для него, — к нам присоединился Уильям Листер, и мы сидели все вместе за длинным столом в обеденной зале, окна которой выходили на один из газонов. Обед, казалось, длился целую вечность. Отец направлял беседу, которая, как обычно, касалась политики. Уильям время от времени вставлял реплики; если же пробовала заговорить я, отец выслушивал меня, не пытаясь скрыть своего раздражения, и, как правило, просто пропускал мимо ушей все, что я сказала, а когда Уильям пытался ответить мне, сразу переводил разговор на другую тему. Поэтому я сочла за лучшее вообще молчать и не могла дождаться, когда же трапеза окончится. А'Ли стоял у буфета, ему помогали две горничные — лично мне всегда казалось нелепостью, что нам троим прислуживает такое количество людей, особенно если учесть, какой переполох сейчас творится в кухне. Когда мужчины перешли к вину, я поднялась и оставила их беседовать вдвоем. Как я была рада, что эта минута наконец настала!

Отец спросил:

— Тебе что, нечего сказать? — но я в ответ только вспыхнула, хотя мне хотелось кричать: «Когда я говорю, ты меня все равно не слушаешь!»

Но в конце концов, мои мысли были настолько заняты платьем, которое висело в моем гардеробе рядом с тем, которое предназначалось для Гвеннан, что слова отца меня не слишком задели. Я гадала: увидит ли меня в этом наряде Бевил и как он ему понравится? Гвеннан сказала, что мы должны хранить в строжайшей тайне свою находку, иначе родители запретят нам нарядиться в эти платья. Однако я не могла удержаться от того, чтобы не посвятить в свой секрет Фанни, и она помогла подогнать голубое платье для Гвеннан и привести в порядок платье для меня. Фанни заверила нас, что не причинила нарядам никакого ущерба; так что после бала мы сможем просто положить их туда, откуда взяли. Еще она повесила платья на балкон, чтобы их проветрить и просушить, а тем временем мы втроем устроили долгое заседание в моей спальне, которое, похоже, доставило Фанни не меньшую радость, чем нам.

В вечер бала Фанни расчесывала мои непослушные волосы, пока они ровными волнами не легли мне на плечи; затем она помогла мне надеть платье и усадила меня перед зеркалом, чтобы я могла видеть, как она заканчивает меня причесывать и надевает сетку с драгоценными камнями. Из зеркала на меня смотрело мое собственное лицо: зеленые глаза казались еще зеленее — так они сияли, легкий румянец проступил на щеках, я уже готова была поверить, что в этом платье я привлекательна.

— Ну вот, вы и готовы, моя леди, — сказала Фанни. — Полностью готовы к балу.

Дом начинал потихоньку оживать. Отовсюду слышались голоса; прибыли музыканты, а гости, остановившиеся в нашем доме, уже были вместе с отцом в бальной зале. На этот раз тетя Кларисса отцу не помогала — ей слишком далеко пришлось бы ехать сюда из Лондона, — и отцу предстояло одному всех развлекать.

Я уселась на подоконник в спальне, и мы с Фанни принялись разглядывать подъезжающие кареты.

Это было потрясающее зрелище: гости в карнавальных костюмах и масках, важно выступающие по ковровой дорожке к крыльцу. Прибытие Леверетов вызвало некоторый переполох, ибо они прибыли в своем самодвижущемся экипаже. У них единственных в округе была такая штука, и, когда они выезжали на ней, люди выбегали из своих домов, чтобы поглазеть на эту диковину; а если она ломалась и приходилось нанимать лошадей и тащить ее на буксире, те же зеваки долго судачили о том, как глупы эти современные изобретения. В Лондоне с прошлого года к этому новшеству стали относиться с большим уважением, поскольку закон, требовавший, чтобы перед ним обязательно шел специальный человек с красным флагом, отменили, а верхний предел скорости увеличили до четырнадцати миль в час. Однако здесь, в далеком Корнуолле, к самодвижущимся экипажам все еще относились с подозрением и презрением, и я была вполне согласна с тем, что семейство Леверет в карнавальных костюмах выглядело в подобной штуке нелепо.