— Меня мучает жажда, — прошептала бедная больная женщина. — Пожалуйста, взгляни на часы еще разок, Барбара.

Барбара Хэйр встала с недовольным выражением лица, открыла дверь в холл и посмотрела на большие часы.

— До семи еще двадцать девять минут, мама. Хорошо было бы, если бы ты хоть иногда надевала часы; уже в четвертый раз после обеда ты посылаешь меня смотреть, который час.

— Но мне так хочется пить! — повторила миссис Хэйр, всхлипывая. — Ах, если бы часы уже пробили семь! — Мне до смерти хочется чаю.

Вероятно, читателю уже пришло в голову, что леди в своем собственном доме, которой «до смерти хочется чаю», конечно же, могла бы распорядиться, чтобы его принесли, независимо от того, пробил ли положенный час. Верно, но только не миссис Хэйр. С тех пор, как муж впервые привез ее в этот дом двадцать четыре года назад, она ни разу не осмелилась даже выразить свою волю, не говоря уж о том, чтобы по собственной инициативе отдать какое-либо распоряжение. Судья Хэйр был суров, властен и заносчив; она же была робкой, тихой и покорной. Она любила его всем сердцем, и вся ее жизнь была подчинением своей воли воле супруга; фактически, у нее вообще не было воли, и его желания были для нее законом.

Причем это рабство ей было вовсе не в тягость; такие натуры встречаются, но надо отдать должное м-ру Хэйру: всему виной была только его могучая воля, которая не могла не сметать все на своем пути, но не жестокость. У него и в мыслях не было обижать свою жену. Из трех его детей лишь Барбара унаследовала подобную волю, да и то в несколько ослабленном виде.

— Барбара, — снова начала миссис Хэйр, когда ей показалось, что прошло по крайней мере с четверть часа.

— Да, мама.

— Вызови прислугу и скажи, пусть начнут готовить чай, чтобы, когда пробьет семь, подать незамедлительно.

— О, боже мой, мама! Ты же знаешь, что он у них всегда наготове. И потом, к чему такая спешка, если папа к этому времени может еще не вернуться.

Однако она поднялась и раздраженно позвонила, а когда появился слуга, распорядилась подать чай не позднее положенного времени.

— Если бы ты знала, дорогая, как у меня пересохло во рту и в горле, ты была бы более терпелива со мной.

Барбара закрыла книгу, поцеловала мать, как бы раскаиваясь, и вяло повернулась к окну. Она казалась утомленной, но не столько от усталости, сколько оттого, что французы называли «ennui»[3].

— А вот и папа идет, — вскоре сказала она.

— Ах, как я рада! — воскликнула бедная миссис Хэйр. — Может быть, он не откажется сразу выпить чаю, если я расскажу ему, как мне хочется пить.

В комнату вошел судья. Это был мужчина среднего роста, с напыщенным лицом, помпезной походкой и париком соломенного цвета. В его орлином носе, сжатых губах и остром подбородке просматривалось сходство с Барбарой, хотя, конечно же, он не обладал и половиной привлекательности своей красивой дочери.

— Ричард, — воззвала к нему из-под шалей миссис Хэйр в тот самый момент, когда он открывал дверь.

— Что?

— Не позволишь ли ты мне выпить чаю сейчас? Ты не будешь возражать, если мы сегодня немного пораньше приступим к чаепитию? У меня снова жар, и язык так пересох, что я едва могу говорить.

— Да ведь уже почти семь часов: тебе не так уж долго осталось ждать.

Ответив на просьбу больной таким необыкновенно любезным образом, мистер Хэйр снова покинул комнату и захлопнул дверь. Он не говорил зло или грубо, а просто с безразличием. Но прежде чем в воздухе растаял смиренный вздох миссис Хэйр, дверь снова отворилась, и в нее опять просунулся соломенный парик.

— А впрочем, можно выпить чаю и сейчас. Сегодня будет чудесная лунная ночь, и мы пойдем с Пиннером к Бьючемпу выкурить по трубочке. Распорядись насчет чая, Барбара.

И вот, наконец, чай был подан и выпит, и судья отправился к мистеру Бьючемпу, эсквайру, вместе с мистером Пиннером, который позвал его от калитки. Мистер Бьючемп вел сельское хозяйство на значительной площади и одновременно явился агентом лорда Маунт-Северна, или управляющим Ист-Линна. Его дом находился выше по дороге, чуть подальше Ист-Линна.

— Я так замерзла, Барбара, — поежилась миссис Хэйр, глядя на судью, удалявшегося по дорожке из гравия. — Как ты думаешь: твой отец не счел бы это глупостью, если бы я приказала слугам разжечь огонь?

— Пусть разожгут, если тебе этого хочется, — ответила Барбара, потянув за шнур звонка. — Папа, так или иначе, ничего об этом не узнает, поскольку вернется домой после того, как мы уляжемся спать. Джаспер, мама замерзла и просит разжечь огонь.

— Побольше веток, Джаспер, чтобы разгорелись побыстрее, — сказала миссис Хэйр, умоляюще, словно ветки принадлежали Джасперу, а не ей.

Когда разожгли огонь, миссис Хэйр придвинула свое кресло к камину и поставила ноги на каминную решетку, чтобы согреться. Барбара, по-прежнему апатичная, вышла в холл, сняла с вешалки шерстяную шаль, набросила на плечи и вышла наружу. Она прошлась по прямой и аккуратной дорожке и остановилась у железной калитки, глядя на дорогу, абсолютно пустынную в этом месте в столь поздний час. Вечер был спокойным и приятным, хотя и слегка прохладным для начала мая, и на небе уже показалась луна.

— Когда же он вернется домой? — прошептала она, прислонившись головой к калитке. — Ах, что за жизнь была бы без него? Как мне грустно все эти дни! Зачем же он поехал, и что удерживает его там? Корнелия говорила, что он уехал всего на день.

Заслышав слабый звук приближающихся шагов, Барбара слегка отступила назад и спряталась под деревьями, не желая попадаться на глаза случайному прохожему. Но, по мере приближения этих шагов, с ней произошла внезапная перемена: глаза ее загорелись, на щеках вспыхнул румянец, и она затрепетала от восторга каждой жилкой, ибо слишком хорошо знала и любила их. Снова осторожно взглянув поверх калитки, она оглядела дорогу. Высокая фигура, чей рост и мощь были полны грации, о которой сам ее обладатель и не подозревал, стремительно приближалась к ней по направлению от Ист-Линна. Она снова отпрянула: истинная любовь всегда робкая, и, каким бы ни были прочие душевные свойства Барбары Хэйр, по крайне мере ее любовь была истинной и глубокой. Но вместо того, чтобы открыть калитку характерным уверенным и быстрым движением, обладатель этих шагов, казалось, миновал ее, даже не повернув к ней. Сердце Барбары оборвалось, она снова подкралась к калитке и бросила поверх нее тоскующий взгляд.

Ну, конечно же, он шагал мимо, не зайдя и даже не подумав о ней: и тогда она, в своем разочаровании поддавшись первому порыву, окликнула его:

— Арчибальд!

М-р Карлайл — ибо это был не кто иной как он, повернулся на каблуках и подошел к калитке:

— Это ты, Барбара! Высматриваешь воров и браконьеров? Как поживаешь?

— А как Вы поживаете? — ответила она, придержав калитку, чтобы он мог войти, обмениваясь рукопожатием и одновременно пытаясь овладеть собой.

— Когда Вы вернулись?

— Только что, восьмичасовым поездом. Который, увы, опоздал, непростительно долго простаивая на остановках. Машинисты и кондукторы, вероятно, не думали, что кто-то был в поезде, что явно было написано на их лицах, когда я выходил. Я еще не был дома.

— Вот как? Что на это скажет Корнелия?

— Я зашел на пять минут в контору. Но мне нужно кое о чем переговорить с Бьючемпом, поэтому я сразу отправился к нему. Благодарю, но сейчас не могу зайти. Я собирался сделать это на обратном пути.

— Папа ушел к мистеру Бьючемпу.

— Вот как!

— Да, вместе со сквайром Пиннером, — продолжала Барбара. — Будут состязаться, кто больше накурится. И если Вы станете ждать папу, заходить будет поздно, так как он, конечно же, вернется домой не раньше одиннадцати или двенадцати часов.

Мистер Карлайл в задумчивости склонил голову.

— Тогда, я думаю, мне бесполезно идти туда, — сказал он, — поскольку у меня личное дело к Бьючемпу. Придется отложить его до завтра.

М-р Карлайл закрыл калитку и по дороге к дому взял Барбару под руку. Он сделал это просто и обыденно, без намека на возвышенные чувства, но она почувствовала себя на седьмом небе.

— Ну, как вы тут поживали?

— Спасибо, хорошо. Отчего Вы уехали так неожиданно? Вы даже не сказали, что едете, и не зашли попрощаться.

— Ты только что сама все объяснила, Барбара, сказав «неожиданно». Неожиданно возникло одно дело, по которому я и уехал.

— Корнелия сказала, что Вы уезжаете всего на день.

— Вот как? В Лондоне всегда находится много дел, Как здоровье миссис Хэйр? Ей лучше?

— По-прежнему. Я думаю, что мамины хвори — надуманные, по крайней мере, половина из них: если бы она немножко встряхнулась, ей стало бы лучше, А что в этом свертке?

— Не спрашивайте, мисс Барбара. Это не для Вас. Это для Вашей мамы.

— Вы что-то привезли маме, Арчибальд!

— Ну, конечно же. Поездка сельского жителя в Лондон предполагает покупку подарков для его друзей; по крайней мере, так было принято в добрые старые времена.

— Когда перед поездкой составляли завещание и по две недели тряслись в повозках, — рассмеялась Барбара. — Дедушка рассказывал нам байки об этом, когда мы были детьми. Но это в самом деле что-то для мамы?

— Разве я не сказал тебе? Но кое-что привез и для тебя.

— Правда?! Что же это? — спросила она, краснея и гадая, шутит он или говорит всерьез.

— Какая нетерпеливая девушка! «Что это?». Погоди минутку, и увидишь.

Он положил пакет, или сверток, который принес с собой, на садовую скамью, и начал рыться в карманах. Был обшарен каждый карман, но без видимых результатов.

— Барбара, кажется, его нет. Наверное, я умудрился потерять его.

Она молча стояла в лунном свете, сердце ее трепетало. Действительно ли он потерял? Что же это было?