Джулия Гарвуд - Замки

Он достиг совершенства в убийстве женщин.

Участь бедняжки была предрешена. Она даже не понимала, что ее выследили, словно дичь, не догадывалась о действительных намерениях своего тайного воздыхателя.

Он считал, что убил ее нежно. Он гордился содеянным. Он мог бы быть жестоким. Но не был. Страсть обуяла его, ища выхода, и хотя мысли о пытках возбуждали его до лихорадочного жара, он считал, что не это главное. Он человек, а не животное. Он жаждал удовлетворения, а девчонка заслужила смерть, к его искреннему сожалению. Он был очень нежен и даже предупредителен.

Она в конце концов умерла улыбаясь. Он намеренно застал ее врасплох. Он едва успел заметить мгновенный проблеск ужаса в ее коровьих карих глазах, прежде чем все было кончено. Тогда он стал ласково баюкать ее, подобно доброму хозяину, горюющему о своем раненом животном, чтобы она слышала его полный сострадания голос все те минуты, пока еще жила. Он не прекращал этой жалобной песни, пока не прикончил ее, пока не убедился в том, что она уже больше не может его слышать.

Он не был лишен милосердия. И, несмотря на свою уверенность, что жертва уже мертва, он отвернул ее лицо, прежде чем позволить себе улыбнуться. Ему хотелось хохотать от облегчения – ведь все наконец закончилось, но он не осмеливался издать ни звука, потому что, как ни старался, не мог избавиться от мысли: так извращенно действовать могло чудовище, исчадие ада, а не человек. Но, конечно же, он не чудовище! Нет-нет, он вовсе не питал ненависти к женщинам, он восхищался ими – во всяком случае, большей частью; и по отношению к той, последней своей жертве он не был ни жесток, ни бессердечен.

Просто он наделен недюжинным умом. В признании этой истины пет ничего постыдного. Погоня придавала ему сил, хотя от начала и до конца он мог предвидеть любое действие своей жертвы. Определенно, ее тщеславие сыграло ему на руку. Она была наивным ребенком, считала себя центром мироздания – весьма опрометчивое мнение, – и он доказал ей ее не правоту.

Оружие он выбирал не без изящества. Чтобы убить ее, он задумал воспользоваться своим кинжалом. Он хотел почувствовать, как лезвие глубоко вонзится в ее тело, жаждал ощутить фонтаны горячей крови, льющейся ему на руки каждый раз, каком будет всаживать кинжал, разрывая ее податливую, гладкую кожу.

У него в голове эхом отдавался приказ: «Разделывай дичь, разделывай дичь!»

Однако он не стал подчиняться этому призыву, поскольку пока еще был сильнее собственного внутреннего голоса, и в тот же миг решил вообще не использовать кинжал.

У нес на шее красовалось подаренное им бриллиантовое ожерелье. Он схватил дорогую безделушку и воспользовался ею, чтобы выдавить из девчонки жизнь. Он решил, что это наиболее изощренное орудие смерти. Женщины любят побрякушки, а эта – как никто. Он даже подумал, не похоронить ли ожерелье вместе с ней, но, когда приготовился залить ее тело комковатой известью, чтобы ускорить разложение трупа, изменил свое намерение и сунул ожерелье в карман.

Он отошел от могилы, не бросив последнего взгляда. Он не испытывал угрызений совести, не чувствовал за собой вины. Девчонка сослужила ему хорошую службу, и теперь он был удовлетворен.

Густой туман покрывал землю. Он не заметил известковой ныли на своих сапогах, пока не добрался до главной дороги. Его не волновало, что его новые веллингтоны, по всей видимости, безвозвратно испорчены. Такая досадная мелочь не могла испортить его блестящей победы. У него было такое чувство, словно гора свалилась с плеч. Но это не все – он опять преисполнился той же страсти, того волшебного ликования, которое ощущал, когда держал руками ее лилейную шейку…

О, несомненно, эта девчонка была даже лучше, чем та, предыдущая!

Она снова вдохнула в него жизнь. Он опять стал смотреть на мир сквозь розовые очки – для такого сильного, зрелого мужчины ничего невозможного нет.

Он знал, что воспоминания о сегодняшней ночи будут вдохновлять его еще довольно долго. А когда настанет час, он снова выйдет на охоту.

Мать Мария Фелисити, настоятельница монастыря, всегда верила в чудеса, но за все свои шестьдесят семь лет на этой благословенной земле ей никогда еще не доводилось видеть их своими собственными глазами. И вот холодным февральским днем тысяча восемьсот двадцатого года пришло письмо из Англии.

Сначала настоятельница не смела верить в благую весть, опасаясь, что это дьявольское наваждение – сначала дать ей надежду, а потом отнять ее. Но после того как монахиня, преисполненная чувства долга, ответила на официальное послание и получила повторное подтверждение с печатью герцога Уильямширского, она возблагодарила небеса за такую награду.

Чудо свершилось!

Наконец-то они избавятся от этой озорницы! Мать-настоятельница поделилась хорошей новостью со своими подопечными на следующее утро после заутрени. В тот же вечер они отметили это событие утиной похлебкой и свежеиспеченным ржаным хлебом. У сестры Рэчел явно голова пошла кругом – ее дважды журили за громкий смех во время вечерней службы.

Проказницу, или принцессу Алесандру, пригласили в холодный кабинет настоятельницы на следующий день. Пока принцессу ставили в известность об отъезде из монастыря, сестра Рэчел занималась упаковкой ее вещей.

Настоятельница восседала на стуле с высокой спинкой за просторным столом, таким же обветшалым и старым, как и его владелица. Сгорбившись по своей дурной привычке, монахиня рассеянно перебирала звенья деревянных четок, дожидаясь ответа девушки.

Принцесса Алесандра была ошеломлена новостью. Она судорожно сжала руки и наклонила голову, чтобы мать-настоятельница не могла видеть слез, навернувшихся ей на глаза.

– Сядь прямо, Алесандра. Я не хочу говорить тебе в затылок.

– Слушаюсь, матушка. – Принцесса присела на самый копчик жесткого стула, выпрямившись, чтобы угодить настоятельнице, но руки выдавали ее волнение.

– Что ты скажешь на это? – спросила мать-настоятельница.

– Вы выгоняете меня, верно, матушка? Вы так и не смогли простить меня?

– Твой вопрос лишен всяких оснований, – отвечала мать-настоятельница. – Я простила тебе недомыслие еще месяц назад.

– Это сестра Рэчел убедила вас выдворить меня отсюда? Ведь я попросила у нее прощения, а ее лицо уже больше не такое зеленое.

Мать-настоятельница, нахмурившись, покачала головой, потому что Алесандра, неосторожно напомнила о последствиях своей выходки, рассердила ее.

– С чего ты взяла, что эта отвратительная мазь избавляет от веснушек? Тем не менее сестра Рэчел сама дала согласие на этот опасный опыт. Она не винила тебя… слишком, – поспешила монахиня добавить ко лжи, которая в глазах Божьих могла сойти лишь за незначительный грех. – Алесандра, я не обращалась к твоему опекуну с просьбой о твоем отъезде. Герцог Уильямширский сам изволил написать мне. Вот его письмо. Прочти, и ты поймешь, что это чистая правда.

Руки девушки дрожали, когда она потянулась за конвертом. Алесандра быстро пробежала глазами строчки.

– Ты понимаешь срочность, не так ли, дитя мое? Этот генерал Айван, о котором упомянул твой опекун, похоже, отъявленный негодяй. Тебе никогда не приходилось с ним встречаться?

Алесандра покачала головой.

– Меня не раз привозили в Англию, но тогда я была слишком маленькой. Я не помню встречи с ним. Почему, ради всего святого, он собирается жениться на мне?

– Твоему опекуну известны эти причины, – ответила мать-настоятельница, барабаня по письму кончиками пальцев. – Подданные твоего отца не забыли тебя. Ты все еще остаешься их любимой принцессой. Генерал понимает, что, женившись на принцессе, которую поддерживает народ, он сумеет прибрать власть к рукам. В логике ему не откажешь.

– Но я вовсе не хочу выходить за него замуж, – прошептала Алесандра.

– И твой опекун также не желает этого, – прибавила настоятельница. – По его мнению, генерал не примет отказа, а при необходимости может прибегнуть к силе, чтобы добиться своего. Вот почему герцог Уильямширский считает, что в Англию тебя должна сопровождать охрана.

– Мне совсем не хочется покидать вас, матушка.

Это истинная правда.

В дрогнувшем голосе Алесандры послышалась настоящая боль, и сердце матери-настоятельницы сжалось. На мгновение были забыты все хитрые уловки, к коим не раз прибегала принцесса Алесандра за последние несколько лет.

Настоятельница вспомнила беззащитность и страх в глазах маленькой девочки, со своей больной матерью впервые появившейся в стенах монастыря. Пока мать была жива, Алесандра вела себя, словно ангел. Она была еще мала – всего двенадцати лет – и потеряла своего любимого отца только шесть месяцев назад. Однако этот ребенок проявил недюжинную силу характера. Алесандра не отходила от постели умирающей матери ни днем ни ночью. Надежды на выздоровление не было никакой. Болезнь разрушала как тело, так и душу, и к копну, когда больная теряла от боли рассудок, Алесандра обычно забиралась к ней в постель и обнимала измученную мать. Она нежно, баюкала и укачивала ее, напевая ангельским голоском трогательные баллады. На отношение Алесандры к матери нельзя было смотреть без слез. Когда наконец испытание свыше закончилось, мать умерла на руках дочери.

Алесандра никому не позволяла себя утешать. Темными ночами она плакала в полном одиночестве своей кельи. Но никто из сестер-послушниц не услышал из-за белых занавесок ни единого стона, ни единого звука рыданий.