Оливия Уэдсли - Заложница любви

Его единственное оправдание – в неведении: отец воспользовался его полубессознательным состоянием и направил его ум в желаемом направлении.

Процесс был кончен, когда он услышал о нем впервые, и даже тогда он плохо разобрался в нем, потому что знойное солнце Африки расслабляло его больные мозги, и вся его энергия уходила только на то, чтобы заставить себя работать.

Первые недели пребывания в Тунисе были напряженной работой или тяжелым сном; он ни о чем не думал…

Потом на него нахлынули воспоминания о прошлом, и он стал бороться с ними. Ему смутно вспоминалось какое-то объяснение с отцом по поводу смерти Кэртона, свое упорство сначала, а потом безвольное принятие версии, выставленной последним: Кэртон толкнул его, Жюльена, он упал и разбил себе голову.

Еще позднее до него дошли слухи о процессе и все подробности следствия, и он почувствовал, что осквернена святая святых его души и что вся его жизнь разбита.

Теперь, часами не спуская глаз с темных морских вод, которые пароход бороздил белой пеной, он изумлялся своему ослеплению и легковерию.

Беспросветное, холодное отчаяние, которое порождают в нас запоздалые угрызения совести, все глубже и глубже проникало в его душу.

Как она любила его! В тумане воспоминаний встал образ Сары и первое время их любви. Все кончено: он только тень самого себя!

Самое ужасное одиночество – это одиночество человека, который любит и лишен права на эту любовь.

Жюльен прибыл в Париж около полудня; он ни на что не смотрел, ничем не интересовался.

Очутившись у себя на квартире, он машинально отметил, что все вещи стоят на старых местах – и это было все.

– Я еду к ней, – хладнокровно заявил он отцу. – От нее, и только от нее, будет зависеть мое дальнейшее поведение и тот способ, каким будет восстановлена истина.

На этом они расстались. Гиз из окна проводил глазами удаляющуюся фигуру сына. Потом снова опустился в кресло и протер очки.

Ну что же, если все обнаружится, эта нахальная выскочка Колен тоже полетит… все-таки это было некоторым утешением…

Но Сара не допустит этого! Впрочем, даже если и так, общественное мнение оценит его поведение так же, как он оценивал его сам… самоотверженная отцовская любовь, которая ни перед чем не останавливается…

Ни перед чем…

Самодовольный эгоизм Гиза был неуязвим как для чувства любви, так и для голоса здравого рассудка и, как щит, оборонял его душевное равновесие.

Угрызения совести и раскаяние были одинаково чужды его натуре; он давно утратил способность жертвовать собою, и если и сожалел об утрате этой способности, то только потому, что ничего не дающий ничего и не получает.

За последнее время ненависть к Саре и стремление причинить ей возможно больший вред окончательно подавили в нем даже слабые проблески более гуманных переживаний.

Он не замечал своих собственных потерь, забывал о своем одиночестве, наслаждаясь победой. Он утратил Жюльена – Сара тоже утратила его. Его жизнь разбита, но и виновный понес достойную кару.

И он не уставал подсчитывать свои трофеи, не чувствуя собственных ран при мысли о тех, которые он нанес своему врагу.

Он считал себя невинной жертвой, принесенной на алтарь отцовской любви. Сколько правды в изречениях о неблагодарности и эгоизме детей! Гиз положительно считал себя мучеником.

Пусть будет что будет! Он, конечно, не в силах воспрепятствовать их идиотским решениям, но его роль – самая благородная, и, что бы ни случилось, его совесть совершенно спокойна.

Отец, беззаветно преданный неблагодарному сыну…

Клаверинг, родовое поместье Сары, показался ей тихим приютом, к которому так стремилась ее душа.

Она увидела его, после семилетнего отсутствия, под вечер, когда мягкие длинные тени ложились на траву, навевая дремоту на старый дом с его остроконечной крышей, высокими, узкими трубами и старинными башенными часами.

Над главным входом, массивная, обитая гвоздями дверь которого запиралась на ночь тяжелым железным болтом, висел герб Тенисонов с полустертым дождями и ветром девизом: «Я держу и удерживаю».

Сара грустно улыбнулась, вглядываясь в эти каменные знаки. Она никогда не умела «удерживать»; и теперь окончательно перешла в армию женщин, которые, вследствие отсутствия настойчивости или привлекательности, не смогли сохранить то, что им принадлежало. В армию отверженных и обездоленных…

Она спустилась в сад; он был очень запущен, так как леди Диана не любила «сорить» деньгами, но именно эта запущенность делала его особенно привлекательным.

Питомник роз был залит лучами заходящего солнца, и красные, белые и чайные розы качали своими головками под дуновением легкого вечернего ветерка.

От питомника начинался так называемый «лабиринт», где буксусы переплетали свои ветви в непроходимую чащу и откуда исходил острый, влажный и знойный аромат. Старый парк обступал со всех сторон и питомник и лабиринт и пробивался даже во фруктовый сад, отделенный от него полуразвалившейся стеной, желтые плиты которой исчезали под ветвями разросшегося жасмина и малины.

Под аркой из роз виднелась круглая каменная скамейка. Сара присела на нее.

Какая невозмутимая тишина! Какой глубокий покой! Это было как раз то, чего жаждала ее измученная душа; здесь можно было отдохнуть от мирской суеты.

Сара смутно надеялась, что Клаверинг восстановит ее душевное равновесие, и теперь, наслаждаясь мирным покоем, веющим от всей этой старины, она чувствовала, что ее надежды оправдываются: смятение, царившее в ее душе, понемногу улеглось.

Но ничто не властно окончательно усыпить смятение женщины, которая любит и страдает, ничто, кроме любви, и, пока тихий вечер незаметно сменялся ночью, в ее сердце незаметно, но настойчиво проникала прежняя тоска.

Она поднялась в свою прежнюю детскую и еще долго после того, как Гак убрала ее волосы и приготовила ей постель, просидела в глубокой оконной нише, любуясь садом, залитым таинственными лучами месяца.

Как часто в прежние времена и здесь, и в Латрезе она обретала душевный покой, приобщаясь к мирному покою спящей природы!

Она искала этого покоя и теперь, прислушиваясь к шелесту деревьев, этому любовному разговору листьев, и к шуршанью сонных трав, колеблемых ветром, но на этот раз очарование благоухающей ночи только усиливало ее смятение; ночь иногда ранит так же больно, как и беспощадное жгучее солнце.

Как она одинока! Все в прошлом… Будущее безотрадно…

Так много пишут и говорят о новых увлечениях, о неизбежности и желательности этого факта.

Разве это уж так неизбежно?

И во всяком случае, разве это желательно?

Заря – и миражи зари!

А если заря не перейдет в лучезарный день, а потухнет под напором злой непогоды – тогда что?

Пусть тогда останется навеки отблеск этого сияния, с горьким сознанием, что то, что могло бы быть, безвозвратно погибло!

– Как терзает меня красота этой ночи, – прошептала Сара, – как она меня терзает!

На следующее утро она проснулась в более спокойном настроении и даже стала проводить в жизнь свои хозяйственные планы; старые слуги были в восторге.

В самый разгар совещания к ней приехала с визитом одна из самых влиятельных помещиц округа, старый друг ее отца. Сара знала ее как властную, требовательную, но вместе с тем добрую женщину и скоро убедилась, что та нисколько не изменилась.

– Итак, вы решили обосноваться на старом пепелище? Хорошее дело! Но потребуются расходы. Впрочем, по словам вашей матери, Дезанж оставил вам крупное состояние? Пусть Клаверинг попользуется на его счет. Десятого у меня будет маленькое собрание. Я рассчитываю на вашу помощь. Вы встретите у меня всех здешних старожилов.

– Благодарю вас, – сказала Сара.

– Это по случаю дня рождения Гоноры; она уже совсем взрослая девица, хотя еще не утратила детской косолапости и наивного выражения лица. Пожалуй, и свадьба не за горами! Мне лично хотелось бы серьезного, интеллигентного зятя, кого-нибудь из местных помещиков. Но в наше время приходится считаться с фантазиями дочерей и примиряться с тем, кто им нравится. До свидания, дорогая, и помните, что я вас жду.

Она обняла Сару на прощание и долго махала белой перчаткой.

Сара бурно приласкала Вильяма, который оказался под рукой. На мгновение она снова почувствовала себя молодой.

Нет женщины, которая бы не страдала от положения «парии», что бы она ни говорила по этому поводу и как бы ни клялась в своем презрении к общественному мнению.

Она только томит себя этими уверениями, и ее горячность подтверждает как раз обратное.

Сара страдала и в Париже, и в Лондоне.

Откровенная поддержка леди Мензис уврачевала рану, которая не заживала в ее сердце со времени процесса.

Что ж!.. Может быть, в жизни есть и еще что-нибудь, кроме любви…

Она долго ходила взад и вперед по зале, останавливаясь по временам перед громадным камином, а после обеда велела подать себе кофе под старым кедром, который ласково сыпал на нее свои мягкие, шелковистые иглы. Те, которые застревали у нее в волосах, казалось, были довольны своим пленом, по крайней мере, Саре никак не удавалось извлечь их оттуда.