Оливия Уэдсли - Заложница любви

Она распахнула двери: губы ее дрожали, сердце трепетно билось в груди, глаза горели любовью.

Стоявший у окна мужчина медленно повернулся в ее сторону. Это был Доминик Гиз.

Кровь прилила к лицу Сары, потом снова отхлынула; но она призвала на помощь все свое самообладание и совершенно спокойно приветствовала посетителя.

– Я к вашим услугам, – сказала она своим обычным голосом. Но в ту же минуту у нее мелькнула мысль, заставившая ее содрогнуться.

– Жюльен болен? – спросила она беспомощно: Доминик Гиз опять был вершителем ее судьбы.

В лице старика что-то дрогнуло; он потер себе руки и поджал губы.

– Нет, Жюльен здоров, – ответил он. – Я только что из Туниса.

Сара перевела дух и отвернулась к окну, чтобы собраться с силами.

Гиз первым прервал молчание:

– Мне переслали вашу телеграмму в Тунис. Надеюсь, что вы уже знаете адрес моего сына?

– Да, – ответила Сара, стараясь казаться спокойной.

– Вы к нему поедете? Я так и предполагал и уступаю вам дорогу.

Снова наступило молчание, которое Сара даже и не пыталась нарушить. Присутствие Гиза перестало волновать ее: она не ощущала по отношению к нему ни страха, ни гнева, ей только неприятно было вспоминать прошлое. Их глаза на мгновение встретились. Гиз точно выслеживал что-то.

– Повторяю, – опять заговорил он, – я совсем уехал из Туниса. Несмотря на мой преклонный возраст, я еще не утратил последовательности мышления и прекрасно вижу, что козыри в ваших руках. Вы выиграли, сударыня, и я слагаю оружие.

Он любезно улыбался, но глаза его так и бегали.

– Я не хочу говорить с вами о прошлом, – сказала Сара. – Благодарение богу – оно действительно прошлое. Мне хотелось бы только знать, чему я обязана вашим посещением? Ведь у вас нет для меня поручений от Жюльена?

– Моей единственной целью было сообщить вам, что я не собираюсь больше стоять на вашей дороге, и мне хотелось бы, в свою очередь, знать, собираетесь ли вы навестить моего сына.

Сара испытующе взглянула на Гиза.

– Г-н Гиз, не знаю почему, но ваше поведение не внушает мне доверия. Мне непонятна цель вашего посещения. Если вы явились единственно для того, чтобы просить меня сохранить в тайне ваше другое посещение, в Париже, не думаете ли вы, что последующие события лишают вашу просьбу всякого смысла? Вы тоже не доверяете мне, и я уверена, что вас привели сюда какие-то особые соображения. Будьте откровенны хоть раз в жизни! Я так дорого заплатила за свою любовь к Жюльену, что имею право быть требовательной к другим. Если вы хотите…

– Моя единственная цель уведомить вас, что я навсегда покинул Тунис и что Жюльен ждет вас.

Сара вздрогнула от радости при этих словах.

– Благодарю вас, – сказала она возможно любезнее.

Гиз откланялся.

– Каждый возраст имеет свои привилегии, – сказал он на прощание, – все дело в точке зрения, не правда ли?

Его лицо улыбалось, не утрачивая окаменелости маски.

Это выражение не покидало его, пока автомобиль мчал его к Клузу; он откинул голову на кожаные подушки и закрыл глаза.

Его отъезд из Туниса был вместе с тем окончательным разрывом с Жюльеном, а визит к Саре преследовал одну цель: подготовить почву для мести. Несмотря на то что коварный план вполне удался ему, он почему-то совсем не наслаждался своей победой.

Он чувствовал себя бесконечно одиноким. Жюльен все-таки ушел из его жизни.

Впрочем, он ни в чем не раскаивался и только остро и мучительно переживал свою утрату. Все его эгоистические стремления сводились к двум вещам: любви к Жюльену и ненависти к Саре, причем второе чувство за последнее время решительно торжествовало, окрашиваясь тем острым раздражением, которое палач всегда испытывает к своей жертве за то только, что она позволяет себя мучить.

К сожалению, ему не придется быть свидетелем последствий своего мстительного плана, но он уже предвидел заранее ход событий и наслаждался.

Весь прошлый год был для него сплошным упоением властью над людьми, он жонглировал человеческими судьбами, преследуя свои цели, и с помощью упорной выдержки и постоянного нервного напряжения добился всего того, что задумал.

Да, победа была на его стороне по всем фронтам. Оставалось только пожинать лавры… Внезапно все изменилось: жизнь заявила свои права и повернула события на более естественный путь.

Все невероятное напряжение последних месяцев, которое теперь, когда он оглядывался назад, казалось ему самому превышающим человеческие силы, все то упорство, с которым он подчинял контролю свои и чужие действия, не упуская ни одной мелочи и предвидя даже непредвиденное, – все пропало даром.

И теперь, разгуливая в ожидании поезда по платформе Клуза, он чувствовал себя разочарованным, усталым и очень старым; как все эгоисты, которые всегда требовательны к другим и снисходительны к самим себе, он считал, что заслуживает сострадания, и не видел ничего предосудительного в своем поведении.

Гиз был одним из тех людей, в душах которых под старость остаются только жестокость, недоверие и презрительное отношение к добру и любви. Он всегда был эгоистом и любил только себя; теперь этот эгоизм достиг своего апогея, окончательно заглушив возвышенные порывы, на которые он все-таки был способен в молодости.

Поезд опаздывал. Гиз присел на жесткую скамейку перрона и оперся подбородком на скрещенные на палке руки.

В сущности, незачем было ездить к «этой» женщине; он надеялся позабавиться на ее счет, но забавного было что-то мало…

Он старался оправдать себя в своих собственных глазах.

В чем, в сущности, заключается его преступление? Каждый любящий отец поступил бы так же на его месте.

Все дело только в том, что немногие отцы способны на такое длительное и упорное напряжение нервов ввиду преследуемой цели, какое обнаружил он в данном случае.

Эта женщина заслужила свою кару, только он страдает невинно. До тех пор, пока она не ворвалась в его жизнь, он не знал ни тревог, ни мучений; с тех пор, как она встала на его дороге, он не знает ни минуты покоя.

Жюльен оскорбил его, разошелся с ним и…

При воспоминании о том состоянии, в котором он оставил сына, губы его задрожали и холодный пот выступил на лбу.

Тем не менее доброе имя Жюльена не покрылось позором, правда, ценой счастья самого Гиза, которому не осталось ничего, кроме одинокой старости. Это ли не жертва во имя любви?

Он постарался отогнать от себя эти тяжелые мысли, и выражение его лица несколько оживилось, когда он представил себе встречу Сары с Жюльеном.

До поезда оставался еще целый час. Но какое это могло иметь значение? Никто не ждет его дома, никто не заметит, если он даже совсем не вернется.

И все это дело рук Сары: она украла у него сына и разбила карьеру самого Жюльена…

Он стал ходить взад-вперед по платформе, чтобы согреться, потому что даже этот жаркий летний день казался ему прохладным после тропического африканского зноя.

Вокруг него царили мир и покой деревенской жизни. Но он испытывал глубокое отвращение ко всему на свете, за исключением своей ненависти к Саре. Чувство любви! Безумие или корысть в конечном счете. Разве он не пожертвовал всем из-за любви к сыну? Ему захотелось подтвердить свою мысль каким-нибудь ходячим, напыщенным афоризмом, но он так ни одного и не вспомнил.

Наконец подошел поезд.

Кондуктор, который, надо думать, питал в душе самые радикальные убеждения, тем не менее не без удовольствия услужливо подсадил в вагон высокопоставленную особу.

Переезд до Парижа с пересадкой в Бурге очень длителен, но Гиз решил нигде не останавливаться.

Однообразный стук колес навел на него такую тоску, что ему захотелось выброситься на полном ходу из вагона, чтобы хоть таким путем обрести желанный покой. Даже предвкушение гибельных для Сары последствий его мстительного плана не доставляло ему больше никакого удовольствия. Он ничего не ел во все время путешествия и вышел на платформу Лионского вокзала совершенно истощенным и разбитым физически.

Такси с грохотом помчало его по улицам Парижа.

Вот он и дома.

Он медленно поднялся по лестнице и позвонил.

Никто ему не ответил.

Он позвонил еще раз, потом отпер дверь французским ключом.

В квартире был темно; он ощупью добрался до кухни, зажег электричество и увидел, что календарь не обрывали уже несколько дней.

Только тогда он вспомнил, что Рамон в отпуске.

Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы распаковывать вещи и позаботиться о еде, и прямо прошел к себе в спальню, где было холодно и сыро.

На столике около кровати стоял портрет Жюльена; несмотря на желание вглядеться в черты сына, он все-таки не зажег электричества и сразу лег в постель. Но уснуть ему так и не удалось: мертвая тишина, царившая в доме, действовала ему на нервы.

Он поспешно оделся и поехал в клуб.

В клубе шел ремонт, и только одна комната была предоставлена посетителям. Гиз столкнулся в ней со старым Кабе.

– У вас неважный вид, дорогой Гиз, очень неважный, – сказал Кабе, тряся своей лысой головой.

Гиз, который не выносил дряхлого вида Кабе, потому что это старило его самого, пробормотал в ответ что-то бессвязное.

– А как поживает ваш мальчик? – продолжал Кабе. – О нем что-то не слышно! Ведь вы только что от него? Не правда ли? Впрочем, теперешняя молодежь не считается со стариками, – добавил он с хриплым смехом.

Гиз вышел на улицу и долго бродил, прислушиваясь к эху этого неопровержимого афоризма.

Сара уехала в Тунис, повинуясь мгновенному настроению, хотя и не получила ответа на свою телеграмму. Она не могла больше ждать.