Оливия Уэдсли - Заложница любви

Он мысленно решил, что Сара, вероятно, свалится с ног, когда все кончится, и на время перестал думать о супругах Дезанж.

Сара сидела возле Коти, Франсуа стоял у окна, а Гак и сиделка дожидались в соседней комнате.

Сара держала неподвижную руку Коти в своих руках, потом вдруг встала на колени возле кровати, так что ее лицо пришлось на уровне с его лицом.

Ах, если бы только он мог знать, что она здесь, что он не один! Если б он мог услыхать хоть несколько слов от нее, прежде чем уйдет навсегда!..

Она прислонила свою щеку к его щеке и окружила его голову своей теплой рукой.

– Я здесь, – шептала она, – Коти, я здесь…

Странный рой воспоминаний в беспорядке проносился в ее мозгу, как мучительный сон. Она вспоминала свою свадебную ночь, искреннюю доброту Коти и его неуклюжую веселость, в которой он проявлял свою нежность к ней. Он был всегда таким чистосердечным, таким откровенным и естественным. Он осыпал ее разными уменьшительными именами, принятыми у мужчин такого типа. Но он никогда не называл ее любимой, и только когда его сразил удар, год тому назад, и он уже с трудом выговаривал слова, он сказал ей:

– Сара… дорогая… ты хорошая.

Это было как раз в то время, когда он плакал и она его утешала.

Она встала и приподняла его к себе, прислонив его голову к своей груди, она качала его как ребенка, произнося разные ласкательные слова и гладя свободной рукой по его жалкому, искаженному лицу.

Он еще дышал. Иногда дыхание с шумом вырывалось у него, но большею частью оно было затрудненным, отрывистым и поверхностным.

Дверь открылась, вошла леди Диана. На ней был темный полотняный дорожный костюм, и ее маленькую шляпку окутывала вуаль. Ноздри ее раздувались, когда она смотрела на Сару и Коти. Это был хорошо известный Саре с самого детства признак, указывающий у нее на страх или отвращение.

Гак подошла к леди Диане.

– Я не хотела бы беспокоить графиню, – сказала ей леди Диана. – Я уезжаю отсюда. Мистер Кэртон отвезет меня в своем автомобиле. Я буду только мешать здесь, я знаю. Все это слишком грустно, и лучше не причинять еще более беспокойства в такое время.

– Да, лучше вам уехать, миледи, – сказала угрюмо Гак.

– Так вы объясните это, Гак?

Ее взгляд, выражавший ужас, был прикован к Коти, а губы шептали: «Как она может…»

Она сделала гримасу, которая должна была выразить печаль, и на цыпочках вышла из комнаты.

– Она ушла, – тихо сказала Гак и подошла к Саре. – Позвольте мне подержать его, мисс Сара, а вы отдохните немного.

– Нет… нет… я не могу, Гак, дорогая моя.

Вильям подполз к подушке и улегся под приподнятой головой Коти, подняв кверху свою пораненную маленькую лапку.

– Он знает, – заметила Сара, и слезы потекли по ее щекам. – Франсуа говорит, что он почти не выходил из комнаты и не ел ничего с прошлого вечера. А утверждают, что у животных нет души! Ну, я бы доказала неверующим обратное и пристыдила бы некоторых людей, указав им, например, Вильяма.

Сара вдруг вскрикнула, сиделка бросилась к ней, Франсуа остановился возле нее.

Коти приподнялся из ее рук и прямо посмотрел на нее, улыбаясь.

Его губы и пальцы шевелились. Вильям поднял голову и завизжал. Он перестал, как только рука его господина опустилась на его голову, и в комнате наступила тишина.

Коти смотрел на Сару широко раскрытыми счастливыми глазами. На его лице появилось какое-то молодое, веселое, почти насмешливое выражение, глаза его блестели, блуждая по комнате.

– Лето! – ясно проговорил он и упал на спину.

Гак подошла к Саре, притянула ее голову к себе и нежно обняла оцепеневшую женщину.

– Его лето наступило наконец, – сказала она, задыхаясь. – Дорогая моя, пойдем со мною, пойдем…

Целую неделю в большом доме раздавались странные, заглушенные звуки и шаги разных людей, пока не были окончены многочисленные печальные обряды, всегда сопровождающие смерть.

Бесконечный поток посетителей и такой же поток деловых людей вливался в двери большого дома. Роберт, с серьезным выражением лица, соответствующим его новому положению, принимал их всех и, как мог, справлялся с массой обязанностей.

Как это предвидел Лукан, Сара свалилась с ног, и эта неожиданная слабость у такой женщины, как она, изумляла его. Она не ухаживала за Коти во время болезни, и было бы странным утверждать, что ее сердце разбито теперь. А между тем она лежала неподвижно, истощенная, с горящими глазами на бледном лице и неровным пульсом, то бешено бьющимся, то едва прощупываемым.

В эту неделю она расплатилась за все последние месяцы своей жизни и за конечную ужасную сцену с Домиником Гизом.

Величие смерти, которое чувствуется всегда видящими ее приближение, расставание с душой и торжественность этой минуты – все это сначала вызвало у Сары ложное спокойствие. Прошлое поглотила суровая значительность настоящего. Но вслед за тем к ней стали возвращаться мелкие воспоминания, и в каждом заключалось жало, которое больно ранило ее.

Она не могла отрицать, что кое-что в словах Доминика было истиной. Двое любили ее, и она позволила им, из тщеславия, любить ее. Шарля она хотела наказать, и Жюльену она сначала позволила любить себя тоже лишь для того, чтобы наказать Шарля.

Да, так было сначала. А теперь?

Когда она касалась этого вопроса, то всегда чувствовала сильнейшее замешательство.

«Это так неестественно – то, что я чувствую, – говорила она себе. – Этот стыд, гнев, сожаление к себе!.. Все это потому, что я так сражена теперь, лишилась сна, а смерть Коти наступила так быстро…»

Затем она снова видела себя в его комнате, видела этот удивительный блеск в его глазах и слышала произнесенное его устами, так долго бывшими немыми, последнее радостное слово…

Нахлынувшие на нее воспоминания о нем редко покидали ее, и Роберт, бывший ее единственным посетителем, кроме Гак и Лукана, невольно усугублял такое настроение.

Вид Сары, такой хрупкой, такой непохожей на прежнюю, пробуждал в нем сильнейшее сострадание. Все было так ужасно: болезнь Коти, вся эта возня с исполнением его завещания и, наконец, болезнь Сюзетты…

Он говорил ей:

– Мужайся, дорогая моя! Я не могу сказать тебе, как я был потрясен. Когда он ушел от нас, эти комнаты заперли, сиделки удалились… и наступила такая тишина!.. Сюзетта, вот что ужасно…

Спустя несколько минут он прибавил:

– Бедный старина Коти! Помнишь тот день, когда я был болен и он повез тебя навестить меня? Лошади взбесились, и он очень гордился, что заставил их повиноваться. Ты не забыла, конечно? Была зима, и дороги были твердые, как железо, по его словам… Какой он был молодчина, в самом деле!.. Разве это не странно, что теперь как раз, когда он умер, вспоминается нам настоящий Коти, живой и веселый, каким он был до своей болезни? Знаешь ли ты, что он оставил замечательно хорошие записки в своем завещании? Там есть письмо к старому Дюкло, в котором он выражает ему свою благодарность за хорошее управление конюшнями. И заметьте, Сюзетта, Дюкло управлял ими во времена дедушки, я едва помню его… Говоря о воспоминаниях, я должен сказать, что моя память представляет дырявое сито… Ведь Франсуа желал, чтобы вы взяли маленькую собачку. Вильям ничего не ест и умрет от разбитого сердца, если никто не возьмет его к себе.

– О, Роберт, пойдите принесите его ко мне! Я хочу, чтобы он жил здесь.

Роберт принес Вильяма и положил его на кровать Сары.

– Коти очень любил его, не правда ли? – сказал он.

Сара взяла на руки собачку, и ее маленькое нежное тельце точно потерялось у нее на руках.

Да, Коти любил Вильяма, любил все покрытые мехом маленькие существа. Он был отличный спортсмен, но плохой стрелок. «Я думаю, мы дадим осечку», – часто говорил он.

Всякая мысль, которая была подернута печалью, могла взволновать Сару теперь.

Роберт, грустно поглядев на нее и похлопав Вильяма, отправлялся бродить по огромному дому, который теперь, когда его хозяйка не находилась там, казался особенно пустынным и унылым. Он заходил в бильярдную, грустно посматривая на бильярд, и затем уходил, говоря себе, что он больше не может выдержать.

На улице он чувствовал себя лучше, оживлялся, начинал робко думать о наследстве. Жить тут в доме ему не хотелось, и он полагал, что это было бы не совсем прилично по отношению к бедняге Коти. Сара была также богата, и это радовало Роберта. Он носил модный и чрезвычайно корректный траур и находил, что все хорошо устроено в этом мире.

Неожиданно он встретил на улице Жюльена и очень тепло поздоровался с ним.

– Вид у вас плохой! – откровенно сказал он ему.

Жюльен насильственно засмеялся. Со смерти Коти Дезанжа он переживал муки ада, и это не могло способствовать улучшению ни его физического, ни душевного состояния. Для него тоже наступило «завтра» и вместе с этим воспоминание о его страдании, пока он не поддался обаянию присутствия Сары. И теперь, при суровом свете холодного анализа, этот мимолетный час счастья показался ему идиотским. Факты не изменились, и его ревность к Шарлю была частью реальности, в которой ему приходилось жить.

Насмешливые слова Колена, открытые обвинения его отца, толки в клубе, тотчас же заглушаемые, если он входил внезапно, – все это нарушало мир и покой его души, его веру в Сару, которая когда-то казалась ему неприкосновенной. И вот он внезапно услыхал о смерти Котирона Дезанжа.

Сперва одно только знание этого факта заслонило все, а затем, как молния, блеснула в его мозгу мысль: она свободна.