– Сегодня такой чудесный день, – сказала она нетерпеливо, – неужели нельзя просто наслаждаться им? Я не могу объяснить вам то, что вы хотите знать, потому что у меня нет объяснений даже для себя самой. Вероятно, это просто зависит от настроения. Вот все, что я могу сказать. Не знаю почему, но я не могу разделять вашего настроения. Да, я поцеловала вас в ту ночь, зная, что вы говорите правду. В моем сердце было пламя, которое стремилось слиться с пламенем в вашем сердце. Но я презирала себя за это. Позднее, когда все ушли, я чувствовала такой стыд, что готова была скорее умереть, чем поцеловать вас, если бы вы вздумали опять сыграть роль любовника. Вы не можете быть им, вы не годились, Шарль, для этой роли и раньше. Я прекрасно знала это. И наша влюбленность, расстраивающая и возбуждающая, чувственная, заключающаяся в поцелуях, – я честно признаюсь вам, что она представляется мне забавой, к которой прибегают двое людей, чтобы избежать скуки. Я знала, что моя грубоватая откровенность заставит вас поморщиться, и мне жаль, что я попираю таким путем вашу любовь к красивым словам, но что же делать? Я говорю то, что думаю. И ведь ни вы, ни я не чувствовали сильной эмоции, не так ли? Я знаю вас по прошлому, а у меня есть долг чести в отношении моего настоящего, т. е. моего мужа. И никакие благовидные аргументы (о, я все их знаю!), которые приводятся мне насчет жизни, лишенной любви, и притом еще очень молодой жизни, – так как мне нет даже двадцати пяти лет, – не могут уничтожить этого долга. Я не знаю, чем будет моя жизнь в течение всех долгих лет, которые мне предстоят, но я чувствую, во всяком случае, что только великая страсть, которая охватит все мое существо и которую я не буду в состоянии отрицать, может заставить меня позабыть мою ответственность и обесчестить имя моего мужа. Но я думаю, что даже в случае такой страсти я все же буду сопротивляться, буду бороться. Знаю, что вы будете смеяться, и, может быть, вы даже имеете право насмехаться над подобным чувством с моей стороны, но, в конце концов, это была слабость чисто внешняя, вследствие которой я допустила вас теперь поцеловать меня. Мое одиночество в любви сделало меня столь отвратительно слабой. Я жаждала быть любимой, а вас я все же знала и думала о прошлом, о том времени, когда мы имели обыкновение целоваться и когда это было так божественно хорошо и ничего тут не было дурного. Я думала тогда, что вы хотите жениться на мне, так же как и я хотела выйти за вас замуж. Я думаю, что я ужасно сентиментальна, Шарль, и в этом заключается огромная опасность для меня и тайна наших поцелуев в майскую ночь и теперь…

Она умолкла. Шарль бросил на нее взгляд искоса и прикусил зубами нижнюю губу.

Он понял все; он слишком привык анализировать себя, любил слишком много женщин, чтобы не понять Сары, но одно чересчур больно задело его: он осознал, что эта хрупкая девушка, несмотря ни на что, была действительно равнодушна к нему. Он раскрыл только внешнюю оболочку, но она сама осталась глубоко скрытой в глубине, и он ее не коснулся. Это сознание только подстрекнуло его желание и его гнев, что случилось бы, конечно, и с большинством мужчин в таком положении. Однако он не сделал никакого усилия, чтобы вернуть прежнее настроение, а только выскочил из автомобиля, чтобы снова пустить в ход машину. Он позвал Сару, чтобы она помогла ему, и она тотчас же повиновалась ему, но нечаянно, по незнанию, надавила ускоритель вместо тормоза и пустила машину слишком большой скоростью. Автомобиль быстро двинулся вперед, а Шарль бежал рядом, маневрируя, чтобы выправить движение, и, вероятно, это удалось бы ему, если б из-за угла не показалась телега, медленно выезжавшая с неправильной стороны. Тогда он быстро повернул, чтобы не задеть телегу, но она зацепилась за левое крыло, и машина остановилась.

Возчик свалился с телеги, но тотчас же поднялся, почесал себе голову, поправил упряжь своей терпеливой, запутавшейся в вожжах лошади, издал несколько непонятных восклицаний и с удивлением взглянул на Шарля.

– Ну, поезжайте, поезжайте же дальше! – пробормотал Шарль. Он ушиб себе кисть руки и испытывал сильную боль. Лицо его было совершенно серое, когда он повернулся к Саре, продолжая жестами указывать возчику, чтобы он двинул свою телегу в сторону с дороги. Когда наконец путь был свободен, Шарль откинулся на спинку своего кресла. Боль несколько уменьшилась, и сердце начало опять биться нормально. А чутье влюбленного указывало ему, что теперь шансы были на его стороне.

Сара была напутана, ее пальцы дрожали, когда она перевязывала ему пораненную кисть.

– Вы чувствуете себя лучше? – спросила она, слегка задыхаясь.

– Совсем хорошо! – Шарль улыбнулся ей с видимым усилием и проговорил: – Не беспокойтесь, Сюзетта. По вашему собственному признанию, я не стою этого.

Сара сразу почувствовала себя виноватой; она дурно обошлась с ним, и сознание своей вины заставило ее казаться нежнее, чем это было на самом деле.

Шарль смотрел на нее. Может быть, она потеряла интерес к нему, но его интерес к ней увеличился во сто крат; он наконец был влюблен по-настоящему. Он обладал самоуверенностью, свойственной таким тщеславным мужчинам, всю свою жизнь имевшим успех у дам, полагая, что любовь женщины, если она существовала когда-нибудь, никогда не умирает вполне и ее можно всегда оживить. Он верил, что Сара была искренна, когда говорила ему, что не любит его, но только в то время, когда говорила это. Он ни за что не хотел принять ее слова как выражение незыблемого факта. Он позволил ей заботиться о нем теперь. Это делают все женщины из чисто материнского чувства, когда мужчина бывает ранен. После ее уговоров он даже согласился, чтобы она пошла к домику, который виднелся за поворотом, и протелефонировала оттуда, чтобы за ними прислали экипаж – так, чтобы их поездка не была прервана и автомобиль Шарля мог бы быть взят на буксир.

Когда Сара прошла поворот дороги, то ей показалось, что к ней вернулась свобода. Маленький красный домик, точно зрелый плод, окрашенный солнечным сиянием, дремал в полдневный зной среди зелени на расстоянии одной мили. Дорога была совершенно пустынная, окаймленная по бокам пыльной травой, среди которой краснели маки. Все кругом было подернуто какой-то голубоватой дымкой, как это бывает в жаркие летние дни.

– О, насколько это лучше всякой горячей страсти! Как хорошо чувствовать, что живешь среди этого большого солнечного мира! – сказала себе Сара, глубоко вздохнув.

Казалось, что все эти простые радости бытия, делающие жизнь привлекательной, только одни имеют цену. Любовь, страсть потеряли в ее глазах значение, как лишенные свежести и свободы.

Отчего она не может всегда чувствовать это? Отчего жизнь порой становится столь невыносимо скучной, неинтересной и тяжелой? Отчего любовь так тяготеет над нею? Ведь есть же другие интересы в жизни, ведь жизнь так широка, особенно если рассматривать ее в такой день, как этот, когда солнце так ярко блестит на цветах, точно на драгоценностях, и все кругом залито голубым радужным сиянием.

И она подумала в эту минуту, как, должно быть, хорошо быть совершенно бедным, простым, вынужденным работать, чтобы жить, быть довольным своей дневной работой и приходить домой усталым, чтобы отдохнуть с сознанием, что труд кончен и что он был исполнен хорошо.

Ее собственная жизнь показалась ей такой бессодержательной, наполненной лишь изучением своих душевных движений, угнетающего самоанализа и слишком большого количества интриг. Такова была участь великосветской дамы!

Сара пришла к маленькому домику, перед которым находился хорошенький садик, наполненный цветами, очаровательный, несмотря на слишком большую пестроту и яркость цветочных клумб и узкие, бесполезные дорожки, обложенные продолговатыми желтыми кирпичиками.

– О да, тут есть телефон; мадам, конечно, можно позвонить! – сказала хозяйка дома, смотревшая на Сару с явным любопытством и восхищением, без всякой примеси зависти. Она стояла у дверей, не спуская глаз с Сары, и слушала ее разговор по телефону. Сара была такой прелестной в ее глазах, в своем легком белом платье, белых башмачках с большими блестящими пряжками, в белых чулках, таких тонких, что сквозь них просвечивали на ногах синие жилки.

Запах фиалок и сандалового дерева наполнял комнатку, где находился телефон. Сара, кончив говорить, очень медленно пошла назад. Странная мысль пришла ей в голову, что ее возвращение означает возвращение в тюрьму. Здесь, на большой дороге, где единственными звуками были шорох травы и треск кузнечиков, она была свободна, но после возвращения к Шарлю ее свободе придет конец. А между тем именно в эти последние часы она постигла всю прелесть свободы и ее понимание любви изменилось, вследствие чего и чувство Шарля стало казаться ей таким жалким, а ее собственный ответ на это еще более неудовлетворительным, чем это было на самом деле.

«Какую силу должна иметь любовь, чтобы можно было ей отдаться вполне, – думала Сара, – и какое страстное желание раствориться в душе другого? Какие жертвы можно было бы принести ради такой любви?..»

Голос Шарля несколько сердито позвал ее.

– Вы отсутствовали целую вечность! – говорил он. – Ведь такая жара трудно переносима, как вы думаете?.. Что за люди живут в этом доме? Может быть, они пустили бы нас к себе отдохнуть?

– Мы можем вернуться и спросить, – предложила Сара. – Хозяйка показалась мне очень доброй, приличной женщиной. Пока вы отдыхали бы там, она могла бы похлопотать и устроить завтрак для нас, и хорошо бы позавтракать в саду или где-либо в другом месте. Позади дома есть деревья.

Он согласился, и они пошли вместе по дороге к домику, и на этот раз Саре тоже показалось очень жарко.

К Шарлю вернулась его обычная любезность, когда он уселся в глубокое кресло за стол, на котором красовалась бутылка вина.

– Сюзетта, вы жалеете меня, вместо того чтобы любить? – сказал он, глядя ей в лицо своими черными глазами. – Или вам все равно, что я поранил себя?