Она не могла прожить два года в свете, где веселятся не на одних только благотворительных базарах или скачках, и не узнать, что мужчины восхищаются ею и желают любить ее. Да, она это знала, но не задумывалась над этим. Она долго находилась под обаянием своей первой любви, а затем так была подавлена болезнью Коти, что в эмоциональном отношении совсем перестала существовать для внешнего мира. Появление Шарля Кэртона заставило ее встрепенуться, но не вызвало у нее никаких ответных чувств к нему. Но ведь невозможно встретиться с человеком когда-то любимым и игравшим в течение некоторого времени большую роль в вашей жизни и не уплатить при этом той дани, которую требует от вашего сердца прежняя страсть. Сару взволновал не Шарль, а ее собственные воспоминания, прежнее горе, испытанное ею, и это сделало ее более доступной эмоциям. Если бы не вернулся Кэртон и не заставил ее встрепенуться, то она никогда не догадалась бы, что Гиз ее любит. Хотя она только посмеялась над этой догадкой и тотчас же отбросила ее, но настоящее чувство все же отозвалось в ее душе и только усилило в ней интерес к Жюльену. Когда она ехала домой, сидя напротив обоих мужчин, то чувствовала, что атмосфера вокруг нее начинает звенеть, словно насыщенная электричеством.

Кавалеры подождали у входа, чтобы проститься с нею, и, по-видимому, им это было нелегко. Жюльен пошел пешком, когда Сара скрылась в подъезде, и Кэртон остался один в своем экипаже.

«Этот молодой нахал влюблен в нее», – решил Кэртон. Но ведь и он тоже был влюблен и сам не отрицал теперь этого факта. Сара занимала все его мысли, та новая Сара, у которой было богатство, положение и самый удобный, беспомощный муж. Вся эта схема, как сказал себе Кэртон, могла бы быть специально создана провидением для него. Он, конечно, не мог уверить себя, что Сара любит его, но он не хотел быть безнадежным обожателем. Даже самый скромный по натуре человек, который был некогда страстно любим какой-нибудь женщиной, не в состоянии поверить, чтобы в ее сердце могла бесследно исчезнуть всякая привязанность к нему, а Кэртон вообще не страдал избытком смирения, и правила, которыми он руководствовался в своей жизни, опирались на его личный опыт и знание женщин. К Саре он применил следующий принцип: «Никогда не бывает слишком поздно, чтобы надеяться, или слишком рано, чтобы вновь начать строить».

Шарль надеялся; он знал цену сентиментальным воспоминаниям, своей сдержанности и проявлению рыцарских чувств, но он хотел, чтобы были видны раны, нанесенные ему. Он приходил ежедневно и сообщал Саре о всех своих решениях и открытиях. Она не отрицала присущего ему очарования, удивляясь лишь, что он до сих пор сохранил его и что даже она это чувствовала.

Габриэль объявила весело и простодушно, что она влюблена в него. Адриену он тоже нравился. Он принадлежал именно к такой категории людей, которых все любили. Кроме того, он вдруг оказался человеком, нуждающимся в сочувствии и поддержке окружающих, потому что доктор-специалист, к которому он обратился, объявил, что у него болезнь сердца.

– Я не удивляюсь этому! – быстро подхватила леди Диана.

Однако болезнь, по-видимому, носила серьезный характер, потому что лицо Шарля временами принимало трагическое выражение и отпечаток какой-то нежности и чистоты, что ему необычайно шло. Сначала Сара не поверила в его недомогание, но под конец убедилась, когда Лукан сказал, что у Шарля действительно есть врожденный порок сердца.

Шарль все чаще и чаще приходил к ней в дом и постоянно отнимал у нее время. Роберт ухаживал за леди Дианой, а вместе с ним и целая орда его приятелей, которые тотчас же явились, как только услышали о ее приезде в Париж.

Огромный дом Коти еще раз сделался центром веселья; он это любил, когда был здоров.

Адвокат Жюльен лишь вследствие счастливой случайности застал однажды днем Сару одну. Остальные уехали на какой-то праздник в Версаль, Сара же объявила, что она слишком устала, и отказалась от того, чтобы Кэртон разделил ее одиночество, о чем он усиленно просил.

– Я хочу быть одна, – сказала Сара, но забыла предупредить лакея.

Прошел уже месяц с тех пор, как она видела Гиза и вообразила, что он в нее влюблен. Теперь, когда он опять явился, она вдруг почувствовала, что тщеславие ее уязвлено. В самом деле, она порой вспоминала его, между тем он исчез, не оставив о себе никаких вестей – ни писем, ни посланий.

Гиз уселся возле нее, посмотрел на нее и, вздохнув, проговорил:

– Я уезжал в судебную командировку на месяц. Но мне это время показалось целой вечностью.

Взглянув на него, Сара убедилась, что лицо его похудело, однако его серые глаза блестели по-прежнему, и когда он ей улыбнулся, она решила, что его улыбка совершенно преображает лицо: оно делается менее суровым. Впрочем, в нем всегда чувствовалась большая жизненная сила и болезненная нервозность.

– И вы вернулись назад из своей поездки еще более знаменитым, чем прежде? – спросила она.

– Отчего это женщины думают всегда, что мужчине нравится, если они говорят ему о его… работе? – возразил Жюльен.

– О чем же вы хотите, чтобы я говорила с вами? – засмеялась она.

– Расскажите мне, что вы делали. Я часто видел ваше имя в газетах. Вы, должно быть, очень веселились, не так ли?

– Моя мать и мой племянник… – начала Сара и потом расхохоталась. – Как это нелепо звучит, не правда ли? Да, мы были веселы. Я ведь не могла раньше много выезжать, видите ли! Родственница моего мужа, мадам Кларанс, которая шапронировала[1] меня со времени его болезни, должна была уехать домой на некоторое время, но с тех пор как здесь моя мать…

– Понимаю! – рассеянно произнес он и прибавил: – Вы меня пригласите на свой ближайший званый вечер? Я бы хотел быть…

– Конечно. Я пошлю вам пригласительную карточку.

– Благодарю. А вы по-прежнему ездите верхом каждое утро?

– Да… Я люблю лошадей.

– Могу я присоединиться к вам?

– О да, если вы тоже ездите верхом! На прогулке нас всегда бывает целое общество.

– В таком случае я могу. Мне надо наверстать много потерянного времени.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Этот целый месяц, который я был в отсутствии, – невозмутимо пояснил он. – Но теперь уж я не покину Париж раньше конца сезона.

Сара с интересом следила за ним. Он был для нее загадкой, потому что одновременно казался и очень искренним, и очень лукавым. Он всегда говорил совершенно прямо такие вещи, которые имели большое личное значение, но он говорил их так спокойно и с таким невозмутимым видом, что трудно было подозревать, что за словами скрывались дурные намерения.

Однако все время, пока он был с нею, она чувствовала какое-то волнение, потому что в его молчании таилось нечто такое, чего она хотела избежать. Поэтому сегодня она болтала без умолку о всяких пустяках, а Жюльен только слушал. Когда она замолчала, он спросил своим ровным голосом:

– Отчего вы меня боитесь?

– Я не боюсь, – тотчас же протестовала она. Эти слова были произнесены ею таким тоном, который Коти назвал однажды проявлением ее маленького высокомерия.

– Так почему же вы так взволнованы? – возразил он. – Видите ли, я имею право спрашивать вас, потому что я так хочу, чтобы вы меня полюбили, а я не могу поверить, чтобы какая-либо форма страха могла служить первой ступенью к такому расположению.

– Знаете ли, – сказала Сара, – вы делаете меня до глупости самонадеянной и болтливой. И это вы называете нервозностью?

– Не хотите ли вы сказать, что чувствуете робость в моем присутствии?

Сара засмеялась, но этот смех звучал далеко не так беспечно, как ей того хотелось.

– Дорогой мсье Гиз, что я, по-вашему, должна говорить и какой бы вы хотели меня видеть? – проговорила она.

– Конечно, не такой, какой вы можете быть в таком настроении и в такую минуту, – быстро ответил он и заразительно засмеялся. – Я, по-видимому, произвел на вас ложное впечатление. Что я должен сделать, чтобы искупить свою вину?

Прежде чем она успела что-либо ответить, вошел лакей и доложил Саре, что Франсуа ждет ее, чтобы поговорить о маленькой собачке Коти, которая, по-видимому, повредила себе лапку.

– Принесите ее сюда, Франсуа, – позвала его Сара и, повернувшись к Жюльену, спросила:

– Вы что-нибудь понимаете в собаках?

– Разумеется, – почти негодующе ответил Жюльен, как будто подобного незнания ему надо было бы стыдиться.

Франсуа принес Вильяма, который тихо повизгивал.

– Нога у него повреждена, миледи, – с тревогой ответил Франсуа. – Он спрыгнул с подушек, лежащих на высокой кровати господина, свалился, бедняжка, и так жалобно запищал.

Жюльен стал ощупывать больную ногу, закрыв рукой жалобные глаза собачонки, которая скалила зубы и собиралась цапнуть его мелкими зубками.

– Ничего, ничего, все будет хорошо, дружок! – успокаивал собачку Жюльен.

Обратившись к Франсуа, он сказал:

– Принесите мне полотняный бинт и несколько тонких щепок.

Он сел, держа на руках Вильяма, и продолжал разговаривать с ним, как с человеком, а в это время осторожно вправлял пальцами кость ноги.

– Не повезло тебе, бедняга, – обратился он к Вильяму, который заворчал в ответ.

– Ему бы стало легче, если бы он мог выругаться, – сказала Сара со слезами в голосе и стоя на коленях возле Жюльена. – Когда Вильям заболел, я помню, как нам хотелось услыхать его грозное ворчание, и когда наконец он заворчал, хотя и очень слабо, оттого что кто-то из нас ущипнул его за ухо, то мы чрезвычайно обрадовались.

Жюльен ласково улыбнулся.

– Он будет так же ворчать на следующей неделе, как и раньше, этот мой маленький приятель, – сказал Жюльен.

Он продолжал говорить с Вильямом, и тот по-своему отвечал ему, пока не явился Франсуа.

Сара отвернулась и зажала уши обеими руками, пока Жюльен бинтовал Вильяму ногу. Когда все было кончено, Жюльен отнес к Саре собачонку, такую жалкую и смирную, лежавшую с закрытыми глазами и повисшими бессильно лапками. Но слабое, очень слабое ворчание все же было слышно, когда Вильяма понесли назад.