Девушка ожидала какой‑то реакции — подтверждения, что действительно дура, непонимания, жалости, но Глаша осталась безучастной, по крайней мере, внешне.

— А он?

— Он ушел. Просто ушел. Спросил, этого ли я хотела.

— А ты хотела этого? — теперь Саша обводила взглядом комнату, все так же избегая смотреть в глаза Глаше.

— Нет, — от окна к плите, за спиной няни Самарского. — Не знаю, — поверх ее головы, в сторону двери. — Не знаю, Глаша, я ничего не знаю! — обратно к окну, а потом с мольбой прямо на Глафиру. Будто она могла знать. — В последнее время, у нас все сложно. Очень сложно. Иногда — слишком сложно, и дело ведь не только в Диме.

— А в чем? — Саша удивлялась тому хладнокровию, с которым Глаша вела свой допрос. Хотя, именно поэтому, ей скорей всего и было настолько легко открывать душу. Жалей ее Глафира или ругай, Самарская давно бы вновь сменила слова на слезы, а сейчас хотелось именно говорить.

— В нас. Он устает, я раздражаюсь, мы ругаемся. Я злюсь на себя, раздражаюсь еще больше, мы снова ругаемся, и так по кругу. Но самое ужасное… — очередной вздох показался самой Саше слишком тяжким. — Я думаю… Глаша, может так лучше?

— То, что он ушел?

— Да.

— Кому?

— Нам. Может, это правильно?

— Я надеюсь, ему ты это не говорила? — как бы бесстрастно Глаша не выглядела, ее сердце обрывалось на каждом слове девушки напротив. Все сказанное звучало для нее абсурдно. Начиная от причин ссоры, заканчивая мыслями о правильности ухода Ярослава.

— Нет.

— И то славно, — оставив в покое свою чашку, Глафира встала, обошла стол, опустилась на соседний с Сашей табурет. — А теперь слушай меня, малышка. Это все глупости. Ты совершила глупость, он тоже погорячился. Такое бывает. У всех. Но это не повод впадать в крайности. Вы нужны ему, а он вам. Ты не сможешь без него, а он без тебя. Понимаешь?

Саша кивнула.

— Ты пыталась с ним поговорить?

— Мы говорили, — Саша вспомнила их единственный разговор по телефону, двухдневной давности и непроизвольно поежилась. Она успела забыть, насколько Самарский умеет быть по — деловому холоден, насколько он умеет быть холоден к ней. — Но я не… Мы говорили не о том.

— А о чем? — не сдержавшись, Глаша хлопнула в ладоши. — Как можно было говорить не о том?

— Он бы не дал мне… Это Ярослав, Глаша. Он бы не дал мне и слова сказать, ему не нужны мои извинения.

— Конечно, не нужны, Сашенька. Ни ему, ни тебе. Извинения никому не нужны. Нужно понимание — ему — что ты не считаешь его циничным уродом, а тебе, что он услышал тебя.

Саша скривилась, осознавая, что Глафира сто раз права. Именно так, в сущности, она и обозвала Ярослава. Константин Львович был когда‑то самым настоящим циничным уродом.

Глафира знала правду обо всем, что когда‑то раскололо жизнь Саши на «до» и «после». Знала, и не подбирала выражений, характеризуя ситуацию. А Саша о подобном и не просила — лучше суровая правда, чем постоянные приукрашивания.

— Выбрось из головы эти глупости, Саша. Поняла? — Глаша взяла лицо Самарской в ладони, заглядывая наконец‑то в глаза. — Это все ваша дурь. Твоя и Ярослава. Вы любите друг друга и Лизу. Она уже спрашивала, где папа? — Саша попыталась кивнуть. — Если не хочешь врать собственной дочери и чувствовать себя глупо уже с ней — поговорите с Ярославом.

— Он не станет…

— Станет. Сделай так, чтоб стал. Ты его жена или кто? Ты знаешь его лучше, чем кто угодно. Сделай так, чтоб выслушал. В субботу у Ярослава День рожденья.

— Да, но…

— Значит, сделай это в субботу. Ты будешь там, — Саша хотела возразить, но Глафира не дала, шикнув. — Будешь там, с ним. Так настоящая любящая жена. Поддержишь его, поможешь, если понадобится, а потом вы поговорите.

— Глаша, — Саша покачала головой, закрывая глаза. Почему‑то она была уверена — просто так все не будет. Просто не будет. — Я так устала, Глашенька, — тяжелая голова девушки опустилась на плечо лучшей в мире бабушки для Самарской младшей.

— От него? — посчитав, что разговор окончен, Глафира вмиг вновь стала доброй, милой, теплой, пахнущей корицей лучшей в мире целительницей душевных ран, ласковая рука прошлась по каштановым волосам Саши.

— Без него, — ответ Самарской практически полностью заглушила ткань кардигана Глаши. Все непременно закончилось бы слезами, если бы не одно «но».

— Мне глусно одной! — на пороге вновь появилась Лиза, на этот раз — вооружившись уже тремя куклами. — Хватит сусукаться, — дочь взяла от отца многое, в том числе и уверенность в силе своего слова — шушукаться тут же перестали, и стало как‑то не до слез. При Лизе — стыдно, да и Ярослав бы не обрадовался, узнав, что Саша заливает слезами дочь.

Он бы посмотрел недовольно, под каким‑то предлогом оставил Лизу с Глафирой, узнал бы причину слез наедине, а потом… В общем, больше бы Саша не плакала.

Да, без него определенно намного хуже, чем бывает из‑за него.

Глава 3

— Cuidado! — велосипедист, мчащийся в неизвестном направлении вопреки всем правилам движения и с угрожающей скоростью, толкнул пешехода.

* осторожно! (исп.)

Толкнул прилично, мужчина даже отступил, оттоптав ноги еще одному пешеходу, оказавшемуся некстати слишком близко.

— Придурок! — ругательство полетело в спину борзому велосипедисту. Только жаль, взглядом он не испепелялся, а угнаться за ним было нереально, а то бы… Дима себя знал — если был бы уверен, что догонит — помчал бы следом, стянул с велосипеда, а потом объяснил, как положено вести себя с важными господами.

Хотя… Пусть считает, что сегодня ему чертовски повезло — Дима был в отличном настроении.

В десятый раз за утро, мужчина провел рукой по волосам, наслаждаясь новыми ощущениями — когда он стригся в последний раз? Так коротко — еще в университетские времена. Это бабы чуть что — сразу в цирюльню, стричь, красить, вить или прямить. Он был постоянен — любил свою чуть старомодную прическу как доказательство статуса — только люди с высоким статусом могут позволить себе забить на общественное мнение и выглядеть так, как душе угодно. Он мог. А потом… А потом было уже как‑то не до причесок.

Раньше, пальцы бы прошлись по глади прилизанных блондинистых волос, нащупали бы материю резинки, спустились по коротенькому хвостику, а теперь подушечки пощекотал короткий ежик. Он не баба, жизнь менять, обкорнавшись, не собирался, просто нельзя уж совсем без конспирации.

Сегодня в Гаване было жарко, впрочем, в Гаване было жарко слишком часто. Такое впечатление, что весь сброд вылез на улицу, «насладиться» зноем, мужчины светили вываленными пузами, женщины обмахивались подручными предметами, вместо веера часто им служили совсем уж несуразные вещи, зато дети были счастливы — им все равно, зной или холод — лишь бы ржать и пакостить.

Кто‑то толкнул Диму плечом, а потом рассыпался в извинениях, кто‑то просто толкнул, кого‑то толкнул сам Дима. Удивительно, но здесь, в одном из опаснейших районов города, а может и мира, он чувствовал себя прекрасно. Хотя, что удивительного? Он ведь сам… опасен.

Усмехнувшись своим мыслям, Ермолов полез в карман хлопковых штанов, собираясь щедро одарить уличного музыканта, просто потому, что сегодня у Димы было удивительно хорошее настроение.

Правда кошелька он не нашел — не зря толкали.

Надо бы расстроиться, узнать, что за велосипедный десант карманников объявился в районе по своим каналам, но и это сейчас казалось глупостью.

— Hijo de puta, — ругнувшись для проформы, Дима пошел вперед медленней, теперь совсем уж расслаблено — утрата кошелька — мелочь по сравнению с теми мыслями, которые роились в голове. Он возвращается.

* Hijo de puta — ругательство (исп.)

* * *

В жизни Снежи прошло три года. В жизни Самарского с его золотой девочкой прошло три года. Прошло три года после смерти Титова и Шутова.

А в его жизни прошло далеко не три года. Три десятилетия, столетия, тысячелетия. Чертовски много времени прошло с того момента, как его самолет взмыл в небо над Борисполем. Бежал он, подгоняемый страхом и нетерпением, с чувством, что сделал то, что хотел — отомстил, но остаться не рискнул — жить хотел больше, чем увидеться с Самарским «напоследок».

Он не готовил себе пути отступления, ведь решение помочь‑таки похитителям тогда еще Александры Титовой пришло спонтанно, и летел Дима тогда в неизвестность. Даже неважно было куда — главное, подальше из Киева.

А потом начались долгие дни и недели неизвестности, опасений, откровенных страхов, иногда перерастающих в маниакальные. Месяц он провел в номере гостиницы в пригороде Мадрида, боясь даже нос высунуть. Диме казалось, что в каждую секунду на пороге может возникнуть Самарский. Не просто возникнуть — он явится, чтоб отомстить. Целый месяц Дима просыпался по ночам в холодном поту, прислушиваясь к шорохам за дверью, так и не зная, чем все закончилось там, в Киеве.

В те долгие дни его мучила совесть. Странно, но именно тогда он наконец‑то понял, что такое совесть. Нет, Титову было не жалко. Ее вина во всем случившемся тоже была. Корил Дима себя за то, что оставил дома Снежу.

Долго страх за себя и стыд перед ней боролись в Диме, не давая переступить порог безопасной комнаты гостиницы, но вечно сидеть там он не мог.

Первый выход в мир, после месячного затворничества, стал пиком его трусости. Ноги подкашивались, стоило услышать любой оклик, в каждом лице виделся Яр, Артем, его прихвостни, Титова, Снежа, все… Не давая себе времени передумать, он купил тогда сим — карту, какой‑то телефон, положил на счет вдоволь денег, чтобы совершить один единственный звонок — сестре.

— Алло, — даже эти четыре буквы вымолвить оказалось сложно.

— Дима? — а вот ответ Снежаны прозвучал так, будто она одновременно верит и не верит, счастлива его слышать и ненавидит.