— Вы не боитесь, что…

— Что? — Лёня резко дернул удочку, подсекая. К сожалению, крючок был пуст. — Что умру? Или что умру, а он все равно будет винить себя? Первого — точно не боюсь. А второго… Очень. За него, за Марину. Даже не знаю, за кого больше. Наверное, за Марину. У него‑то есть ты.

Леонид улыбнулся, заглядывая девушке в глаза.

— Спасибо тебе.

— За что? Марк тоже постоянно благодарит, а я никак не могу понять, за что.

— За все, что сделала и еще сделаешь. За то, что позволяешь тебя любить, быть рядом, чувствовать, что он тебе нужен. За то, что когда‑то родишь моих внуков, кстати, назовите одного Леонидом, пожалуйста, мне будет приятно… Только не девочку. Это было бы слишком.

Мужчина усмехнулся.

Снежана хотела возразить, сказать, что он заглядывает слишком далеко, но передумала. Зачем? Зачем противоречить человеку, которому, возможно, предстоит пережить это лишь в своих мыслях. А ей… Ей ведь может когда‑то повезет воплотить его слова в реальность.

— Вы обязательно сами назовете внуков теми именами, которые посчитаете лучшими.

И не так важно, кто станет их матерью. Возможно, она. Возможно, кто‑то другой. Главное, чтоб эта дача, те качели, плед на плечах у Марины и его объятья, теплая улыбка и суровый окрик Ланселота не прекращались слишком быстро.

— Посмотрим, — новая подсечка, и удочка выгнулась, под весом пойманной рыбины. Снежана с затаенным дыханием следила за тем, как Леонид вытягивает на поверхность свой улов.

— Знаешь, за что он тебе больше всего благодарен? — сняв скользкую рыбу с крючка, Лёня снова бросил взгляд на девушку. Та мотнула головой. — За Катю. Когда у вас все будет хорошо, когда появятся свои дети, когда будет очень много забот и волнений, не забудьте о ней. Пообещай мне это и я буду спокоен.

— Обещаю.

— Спасибо, — мужчина кивнул, а потом снова сел на табурет, сосредотачивая внимание на воде. Больше они не говорили. Он сказал все, что хотел, а Снежана услышала даже больше, чем планировала. Поняла, что ему сейчас нельзя уходить. Слишком много жизней зависят от него. Слишком много людей не мыслят себя без него. А потому он не уйдет. Не сможет.

На дачу они вернулись с богатым уловом. А встретили их два укоризненно — взволнованных взгляда. Марина тут же отобрала у мужа ведерко с рыбой, а Марк стиснул в объятьях Снежу.

— Почему не сказала, что пойдешь к отцу? И телефон не взяла? — он не злился, просто волновался. Наверняка успел придумать себе кучу ужасов.

— Прости, не подумала.

— Не ругай ее, Марк, — на ее защиту неожиданно стал Леонид. — Она обеспечила нам сытный обед, лучше б спасибо сказал.

Самойлов старший улыбнулся, а младший прижал к себе Снежу еще больше, а потом…

— Спасибо…

Господи, сколько еще раз она услышит от него спасибо за то, за что должна бы благодарить сама? За то, что он такой есть у нее?

Глава 24

Домой они вернулись поздно вечером в воскресенье. Уставшие, измученные, искусанные комарами и сытые настолько, что о еде думать не смогли бы еще как минимум неделю.

Больше всех устала Катя. Всю дорогу домой молчала, кривилась, жаловалась на боль в голове, на то, что машину качает слишком сильно, просила включить печку. В июне.

— Иди‑ка ты ляг, Котенок, — пощупать лоб на предмет температуры, Марк додумался далеко не сразу, только после того, как они переступили порог квартиры.

Противиться Катя не стала, слишком плохо себя чувствовала. Еле плетясь, направилась в комнату, повалилась поверх покрывала прямо так, как была, в одежде, свернулась калачиком, обнимая живот.

— Черт, — настроение Марка резко упало. Бросив сумки в прихожей, он занялся поисками всех имеющихся в доме лекарств. Их оказалось не так‑то много.

— Что болит, Катя? — уже через пять минут, он сидел на полу у кровати дочери, убирая со лба мокрые от пота волосы, перебирая найденные упаковки, в поисках хоть чего‑то жаропонижающего или какого‑то сорбента.

— Живот… и тошнит, — проводить сейчас воспитательную беседу на тему того, что руки нужно было мыть чаще и не хватать все подряд, Марк не собирался. Какой смысл, если в данным момент ребенок откровенно страдает?

Отбросив кипу ненужных лекарств, он поднялся, подошел к застывшей в дверном проеме Снеже.

— Температура высокая, можно сбивать, но нечем. Даже угля нет. Я пойду в ночную аптеку, а ты побудешь с ней, хорошо? — он спрашивал так, будто она смогла бы отказать.

— Иди, — Снежана уверено кивнула, провела по волосам Марка, а потом направилась к кровати, собираясь заменить мужчину на ответственном посту. Он поколебался какое‑то время, а потом помчал обуваться.

Ждать Марка пришлось долго. Видимо, ночную аптеку найти было не так‑то просто, Катя успела даже на какое‑то время заснуть, сама Снежана позвонить маме, узнать, что делают в таких случаях, принести воды, разбудить ребенка, а потом уговорить выпить совсем чуть — чуть. Потом еще чуть — чуть, потом совсем капельку уже через силу.

— Где папа? — девочка периодически проваливалась в сон, а потом выныривала из него, желудок скручивали спазмы, на лбу выступала испарина.

— Он скоро придет, Котенок, скоро, — а Снежана могла только промачивать ручки и бледное личико смоченной раствором тряпицей, поить водой, помогать подняться, чтобы добраться до туалета, ванной.

— Никогда больше не буду есть клубнику, — Самойлова снова скривилась, видимо, вспоминая продукт, о котором очень хотелось забыть, а потом на какое‑то время уплыла в сон. Ненадолго. Во время следующего пробуждения, ей стало уже жарко. Включать над больным ребенком кондиционер Снежа не решилась, а потому следующим номером программы они перебрались в более прохладную спальню Марка.

Катя металась, отказывалась пить, звала отца, хныкала, проклинала клубнику, и все это не переставая. Несколько раз звонил Марк, спрашивал как дела, клял закрытые точки, говорил, что будет совсем скоро.

Снежа пыталась успокоить и Катю и Марка. И что самое смешное, с Катей было легче.

— Давай так, — как‑то резко вспомнился метод, который часто применяла ее мама в детстве, устроившись рядом с девочкой, Снежа заставила ее отнять руки от живота, лечь на спину, потянула футболку вверх. Мамины руки — лучшее лекарство. Пусть она не мама, но попытаться может.

Снежана помнила, как это приятно, когда по горячей коже ласково водят по часовой стрелке, как мышцы расслабляются, как боль чуть отступает. Пусть это не таблетки, но средство действенное. Метаться девочка перестала, хныкать тоже, успокоилась, личико разгладилось.

А когда в квартиру влетел запыхавшийся Марк, уже даже открыла глаза, сама прося воды.

— Прости, что долго, — Марк опустился на кровать с другой стороны, коснулся рукой горячего еще лба, поймал чуть затуманенный взгляд дочери, ее улыбку, улыбнулся в ответ. — Нужно скорую вызвать.

— Не нужно, — Снежана тоже улыбнулась, продолжая водить по болезному животу. — Ей лучше. Зачем ребенка в ночь везти в больницу? Ее больше не тошнит, температура спадает, ей нужно пить и спать.

Кивнув, Марк достал добытые с боем лекарства, путем уговоров, лести, обещаний всего на свете заставил дочь их выпить, а потом скомандовал спи и удивился тому, как быстро она послушалась.

Еще долго они со Снежаной сидели на кровати, следя за тем, как девочка ровно дышит, как щеки постепенно перестают быть такими красными, как кулачки разжимаются.

— Она спит, если хочешь, я могу постелить в гостиной или закажу такси.

— Если я сейчас уберу руку, то она проснется. Я уже пробовала. Так что можешь не пытаться сплавить меня, — Снежана прекрасно понимала, что у Марка очередной приступ чувства вины за то, что он взваливает на нее свои проблемы. Но сейчас у нее не было ни сил, ни желания справляться с этим приступом как‑то более деликатно. — Если хочешь, сам поспи пока, а если я устану или ей станет хуже, разбужу.

Кажется, такого Марк не ожидал, во всяком случае, с ответом нашелся не сразу. А когда открыл рот, Снежана его опередила.

— И благодарить не смей, Самойлов. Смирись уже, что не только ты всем должен и не только ты обязан помогать, выручать, спасать. То, что я сейчас делаю — это нормально. Нормально и все. Ты сделал бы так же. Ты и сделал когда‑то так же. И не раз. Потому или иди спать, или сиди здесь, но молча.

Он выбрал второй вариант. Долго сидел, смотрел то на нее, то на Катю, а потом взял в руку ладошку дочери, в другую — свободную ладонь Снежи, поцеловал сначала одну, а потом другую. И не сказал ничего. Очень красноречиво не сказал ничего.

* * *

— Не плачь, Лизонька, пожалуйста, не плачь, — Саша кружила по комнате, пытаясь помочь дочке, забрать боль, температуру, высушить слезы, потому что от их вида и собственного бессилия рвалось сердце.

Она достигла порога отчаянья уже давно. А сейчас держалась уже неизвестно за счет чего. Наверное, на том, что с минуты на минуту должен был появиться Ярослав.

Саша не слышала стука входной двери, щелчков замков, стояла спиной ко входу, когда Самарский влетел в комнату, подошел совсем близко.

— Давай, — он обратился очень тихо, боясь напугать, а потом отметил, как трясутся руки жены, когда она передавала Лизу.

Мужчина коснулся губами лба дочери, почувствовал, как его обдает жаром, а потом по ушам ударил очередной приступ судорожного рыдания.

У него самого причин для разрыва сердца было уже две. Плач дочки, а еще немой ужас в глазах Саши.

— Ты чего, солнце? — продолжая удерживать Лизу одной рукой, другой он прижал к себе Сашу, дрожащую, как осиновый лист.

— Ей после ужина стало плохо, Слав, — уткнувшись в плечо мужа, Саша попыталась хоть что‑то объяснить, потому что по телефону ей сделать это удалось не слишком хорошо. — Я не знаю из‑за чего, сначала поднялась температура, потом живот, мы выпили таблетки, но они не помогают… — слова Саши почти полностью заглушил плач Лизы. Громкий, уже чуть хриплый.