Мне стало легче, как только я попала на улицу. Тут, в шуме и суете улиц, я знала точно, что нет ни одного шанса натолкнуться на Андре. Немного легче дышать, когда твои глаза не ищут его фигуру в каждом встречном-поперечном. Андре на операции. Он будет оперировать до самого вечера. Не подвергает ли он опасности человека на столе, оперируя после такой бурной ночи, бессонной, наполненной острыми, как скальпель, чувствами. Я остановилась на углу какой-то улицы и купила себе круассан с ванильным кремом. Откусила его – вкуснота, и невозможно понять, чем именно отличается этот круассан от миллиона тех, что выпекают по всему миру. Наверное, в этот кладут немножечко Парижа.


Я попыталась представить – и, к моему удивлению, это получилось у меня довольно легко, – как Андре стоит над обездвиженным человеком, добровольно потерявшим сознание, как в его руке поблескивает хищным стальным блеском скальпель. Я бы никогда не смогла разрезать человеческую плоть, даже если бы это было нужно для спасения. Я потянула рукава водолазки. Слишком жарко, к тому же весь день мне хотелось увидеть доказательство того, что вчерашняя ночь не сон, не плод моего больного воображения, не сумасшествие, результатом которого стало появление в моей жизни призрака с пристальным взглядом и стальной хваткой умелых рук.


Я с интересом посмотрела на темные следы страсти. Наслаждение и боль. Они странным образом сплелись в один узел, не развязать. Андре, без сомнения, может быть жестоким. Врачи, особенно хирурги, должны обладать низким уровнем сострадания, они не должны воспринимать чужую боль как свою, иначе они не смогут делать то, что они делают. Значит, Андре видит мир по-другому. Он бы не приволок умирающего бездомного кота в дом, не стал бы носиться с ним как с писаной торбой. Он прошел бы мимо, и не потому, что он – плохой человек, а потому, что он не чувствует чужую боль как свою собственную.


Интересно, что вообще он чувствует?


Слишком много интереса к человеку, которого необходимо забыть. Я добралась до отеля, шатаясь от усталости. Комната встретила меня неожиданной чистотой и уже знакомым ароматом освежителя, который уничтожил все, что оставалось тут от прошлой ночи. Идеально застеленная постель. Что подумала горничная, заменяя смятые простыни на новые? Подумала ли она хоть что-то или в таких местах это становится своего рода нормой? Люди раскрываются во всей своей наготе, воплощая в жизнь фантазии, скрытые за плотными занавесями бездушных комнат отелей. Горничным остаются лишь следствия.


Я прошлась по комнате, прислушиваясь к тишине, затем зашла в ванную комнату и включила воду. Долго сидела, держа ладони под теплыми струями, было в этом что-то, что всегда успокаивало меня. Я решила позвонить Шурочке, маминой подруге/гримеру/доверенному лицу, потому что Шурочка всегда была добра ко мне и выслушивала меня с любыми глупыми проблемами. Она была намного старше меня и не пыталась молодиться, но почему-то нам совсем не мешала разница в возрасте. Шурочка была самой близкой к образу лучшей подруги, что у меня была. Кто-то, кто по-настоящему хорошо понимал меня, лучше, чем моя мама, лучше, чем любая из моих школьных, а потом институтских подруг. Чтобы понять меня, нужно было знать маму.


– Как там Костик? – сонно спросила я, помешивая теплую воду рукой.

– Как там Олечка? – И Шурочка тут же защебетала, смеясь, о том, как мой кот умудрился стащить из кипящей кастрюли целую курицу.

– Но как это возможно? – смеялась я, опуская усталое тело в пенную ванну. – Из кипятка?

– Я клянусь! – ворковала Шура. – Подцепил когтями и прыгал, шипел. Я боялась к нему подойти. И ведь, главное, разве я его не кормлю? Он эту курицу, мне кажется, до сих пор не доел.

– Костик, – покачала я головой, и от одной мысли о коте, о Шурочке и о загазованном, привычном Бибиреве мне стало хорошо, повеяло знакомой привычной скукой. Проза существования без высоких целей и возвышенных страстей. От Сережи пришло еще пять смс, последняя заставила меня нахмуриться.


«Ты специально, да? Чтобы я волновался?»


Я вовсе не хотела, чтобы он волновался. Я забыла телефон в номере, и потом, я провела целый день в раздумьях о другом мужчине, и то, что я забыла ответить на Сережино сообщение, казалось таким незначительным фактом, мелкой оплошностью. Но не для него, конечно.


– Прости, я забыла телефон в номере, – сказала я, как только в трубке раздался выразительный щелчок. – Я весь день была в клинике.

– Тебе плевать на меня? – спросил Сережа после некоторой паузы.

– Нет, конечно. – Я потянулась и положила голову на край ванной. Как я устала. Слишком устала… для разборок.

– Два дня. Я не могу дозвониться до тебя два дня. Может быть, есть какая-то причина? Что-то экстренное?

– Я же сказала, я забыла телефон в номере, – повторила я, раздражаясь.

– Это, конечно, единственный аппарат на весь Париж.

– Не единственный, – согласилась я. Что мне нужно ему сказать? Что я хотела сначала чуть-чуть прийти в себя, прежде чем начинать нагло врать в лицо? Хотя почему в лицо? В трубку.

– Знаешь, Даша, это нечестно, что я, сидя в лесу, на пригорке, на озере, не могу думать ни о чем, кроме того, куда ты исчезла.

– Я не исчезла, я измоталась. Очень, очень устала, – пожаловалась я, испытывая попутные муки совести. Да уж, устала. Расскажи еще отчего. Впрочем, говорят же, что, когда врешь, нужно как можно дольше балансировать на краешке правды, подбавляя совсем немного лжи. Как цианистый калий, в большом количестве ложь придает всему специфический вкус.

– У нас большой лагерь. Даже душ есть, – сказал Сережа, и я выдохнула с облегчением. – Я поймал рыбу, но Пашка поймал больше. Обидно, да?

– Да, – прошептала я, чувствуя ненужные, непонятно откуда взявшиеся слезы. – Мы всегда хотим больше, чем можем получить.

– Как твоя мама?

– Ты проявляешь вежливость? – усмехнулась я. – Один доктор сказал ей, что в ее состоянии делать крупную операцию опасно, теперь она думает, чем его убедить. Раньше, лет двадцать назад, она бы просто переспала с ним, но теперь, возможно, придется придумывать план «Б».

– Дашка ты Дашка. – Сережа расхохотался, и я тоже вслед за ним. В Сереже столько достоинств, ну что с того, что он не знает, что после любви с ним мне необходимо некоторое время наедине с собой, чтобы достигнуть довольно унизительной гармонии в нашей сексуальной жизни.

– Дашка тут ни при чем. Дашка ищет нужную минералку.

– Я по тебе скучаю. Все здесь не то без тебя, – сказал Сережа, и я знаю, что для него такие фразы – целое дело.

– Не то? Что именно? Форель не та?

– И елки тоже, – подхватил он. – И комары.

– Даже комары не те?


Я вышла из ванны снова самой собой, хотя и немного другой. Я отключила телефоны, и мобильный, и гостиничный, сбросила халат и через минуту уже спала в просторной, чистой кровати, очищенной от следов моего умопомрачения. Осталась только пара небольших синяков на запястьях, но и они заживут. И это пройдет.

* * *

Когда я проснулась, в комнату уже проник сумрак, разбавленный рассеянным светом уличных фонарей. Я проснулась резко, как мне показалось, от какого-то звука, но, проснувшись, я больше ничего не услышала. Может быть, я сама крикнула во сне? Может ли такое вообще быть? Мне что-то приснилось? Я ничего не помнила. Голова была мутной, тяжелой, как это часто бывает, когда сбивается ритм. Эффект смены часовых поясов, но только в моем случае разница была не в линиях на глобусе, проложенных от Москвы до Парижа.


Я не спала прошлой ночью, а теперь я проспала весь вечер. И что я буду делать всю ночь?


Ответ был прост. У меня, как правильно отметила мама, лежала целая тонна бумаг для перевода. Не совсем бумаг – файлов в моем ноутбуке, но какая разница. Виртуальные листы требовали реального перевода. Мои работодатели особенно высоко ценили меня за то, что я вовремя сдавала заказы, старательно и быстро выполняла их поручения. Такой тандем давал мне возможность работать, почти не вылезая из моего добровольного заточения. Я интроверт и живу по принципу – я не буду проще, и не надо ко мне тянуться. Не очень-то легко найти работу, когда из тебя слова на собеседовании нужно тянуть клещами.


Но я справляюсь. Перспектива поработать меня даже обрадовала впервые после того, как я прилетела сюда, в Париж. Отвлечься от всех этих сложностей, сосредоточиться на чем-нибудь совершенно сумасшедшем, таком, как текст к научно-популярному фильму о квантовой механике. Куски текста, даже переведенные на русский язык, порой выглядели бессмыслицей. Я старательно ковырялась в Википедии, пытаясь понять, что за черт этот «кот Шредингера» и почему он одновременно и жив, и мертв. После целого часа метаний я решила, что мне нужно освежиться, пока я сама не сошла с ума, как эти продвинутые физики. Я нацепила шорты и тонкий топик, вытащила из шкафа белые хлопковые гостиничные тапочки и пошла вниз, в лобби-бар за кофе, держа в руках маленький планшет с «котом Шредингера».


Такой он и нашел меня в баре – в белых тапочках, ношение которых мало чем отличается от хождения босиком, в маленьких джинсовых шортах и мятом топе. Я сидела на высоком барном стуле, уткнувшись в планшет, и тянула крепкий кофе, устоять перед которым я не могла ни в какую часть суток. Такой кофе стоил даже бессонницы.


– Что ты тут делаешь, птица! – услышала я возмущенный голос, от звука которого я чуть не свалилась со стула. И вот после всех моих усилий по психологической реабилитации Андре стоит передо мной в лобби-баре в черт знает каком часу (как он вообще сюда попал???), а мое сердце выпрыгивает из груди и пускается в пляс.

– Я… живу тут, – отвечаю я растерянно и запоздало понимаю, что мои губы улыбаются.

– Это я понял по твоему виду. – Губы Андре, напротив, плотно сжаты. Никаких улыбок. – Ты была тут все это время?

– Какое – это время? – уточняю я.