— Вот и я о чем.

— У них там вообще серые стены, синие полы и синие шторы во всю стену, представляешь?

С вечеринки Настя уехала чрезвычайно довольная. Наверняка же Максим обратил внимание, какая она, Настя, блестящая и что за бледная немочь, фигурально выражаясь, его Галочка.

Ревность к этой зловредине душила ее. Как так можно? Даже если представить, что Максим находился на грани самоубийства, когда встретил Галю, и она показалась ему последней надеждой, соломинкой, то сейчас-то что происходит? Развод, между прочим, не так страшен, как его малюют. Ну, допустим, нажили они лишний автомобиль за годы брака. Ну, оставь его жене, пусть ездит из этого Медведкова — куда-нибудь в «Ашан».

В чем дело? Разве может быть с Галей любовь?

Настя, конечно, права. Любви не было. Галя стала его якорем — возвратившись из открытого моря, потрепанный штормами, удравший от пиратов (или пираток), Максим бросал в порту Галю и сходил на родную землю. Обеими ногами вставал на твердую почву скучных деловых переговоров, временами переходивших в застолья, вдыхал манящий аромат литературной славы — но не обрывал лавры, чтобы унести домой, а наслаждался ими издалека, не готовый к тяжелому запаху умирающих надежд, неожиданно превративших жизнь в рутину.

И жил — той жизнью, которая так удивила его отца, наслаждавшегося завоеванием самого теплого и удобного места под солнцем. «Вешалки? Какие, к черту, вешалки?» — думал отец, глядя на Максима с плохо скрытым разочарованием.

Вначале дело было маленьким и скромным — денег с трудом хватало на сигареты, но позже все так закрутилось, что отец радовался уже хотя бы тому, что эта ерундистика приносит хорошие деньги, а Максим, наоборот, огорчался, что его скромное производство пожирает все больше драгоценного времени, отведенного на праздные мысли, на долгие тихие вечера, на бессмысленные размышления о смысле жизни.

Чтобы спастись от вешалок, от груза отцовской удачливости, от ярма семейного достоинства, Максим и начал писать.

Отец был доволен. Мама счастлива.

После Букера отец ушел в отставку.

Литература каким-то образом связывала потребности Максима и ответственность за продолжение фамилии.

Хотя Максим, просыпаясь в восемь, чтобы к девяти быть на работе и закончить после обеда, фантазировал, как хорошо было бы стать писателем вроде Буковски — жить в бедной квартирке, славиться как гений и неудачник, зажигать по вечерам свечи и не ждать звонка телефона, который молчит, — отключили за неуплату.

Никто бы не подумал, что в этом сильном мужчине, таком здоровом на вид, ироничном, лукавом, прописался ботаник — очкарик с кадыком, обросшим раздражением на бритье.

Настя что-то подозревала, и ей даже нравилось это противоречие — определенная его беззащитность, нежность, леность…

Настя понимала бы его. Не дала бы ему распуститься, но и не требовала ничего сверху.

Галя тоже пока не требовала — она и о таком-то мечтать не смела, но аппетит приходит во время еды. А уж в этом Настя ей поспособствует.

Отец Максима на Галю не обратил особенного внимания — ну, притащил сын «медсестру» — кодовое обозначение девушек на пару недель. Обычно — это девушки с большими сиськами.

Он, Лаврентий Максимович Гранкин, и предположить не мог, что плоть от его плоти, родная кровь, выберет эту женщину, которая для него даже лица не имела — ее облик не желал откладываться в памяти.

Сколько он помнил, в жены и любовницы Гранкины выбирали не столько красивых, сколько сочных, как хурма, солнечных, темпераментных и, главное, просвещенных женщин. Женщин, которые ни за что бы не надели маечку с щеночками в корзинке. Женщин, которые могли красиво, страстно и увлекательно говорить на любые темы — от религии до скачков акций Доу — Джонса.

В окружении таких женщин, любовниц деда, вырос Лаврентий, отец Максима. Он запомнил брюнетку с длинными, чуть волнистыми черными волосами. Брюнетку с роскошной фигурой, которую ничуть не портил возраст, с высокой грудью и экзотической еврейской красотой — не местечковой, деревенской, распустившейся на назойливом южном солнце, вырастившую усы, обильные волосы на ногах и здоровенную еврейскую жопу, а с красотой изысканной, городской — черные, переломанные в середине брови, густые ресницы, влажные глаза, губы, на которых будто застыл вишневый сок, точеный нос.

Брюнетка любила сочетание черного, лазурно-синего и жемчугов — от всего этого пахло чем-то восточным, иланг-илангом, перцем и кофе.

Лаврентий помнил и актрису, блондинку с внешностью Мерилин Монро и мозгами Марии Кюри — актриса не вылезала из библиотеки, лаборатории искусства, где просвещалась денно и нощно. Только он, Лаврентий, видел ее с платиновыми волосами, убранными в хвост, в очках и в джинсах.

Помнил русалку Нину, с длинными, почти до попы, светло-коричневыми волосами и чуть косыми зелеными глазами, которая так любила зеленый цвет, что даже перекрасила спальню в квартире отца в нежную салатовую гамму.

Как это ни странно и ни печально, но русалка Нина утонула, купаясь в шторм.

В память о ней дед Макса не переделывал спальню, хоть краска пошла трещинами, облупилась. И даже Максим отчего-то соблюдал традицию. Правда, с появлением Гали в старой квартире деда, доставшейся внуку, затеяли ремонт — и Галя поначалу хотела, чтобы все было бежевым и персиковым, но спальню Максим оставил такой же, салатовой, а в гостиной поклеил темно-красные, с восточным рисунком обои.

Обоям Галя, мягко говоря, удивилась — это ведь мрачно, темно и как-то «не так»… Идеальное жилище представлялось ей помесью пятизвездочных турецких гостиниц и салона красоты «Франк Провост», в котором она стриглась с тех пор, как стала замужней дамой.

Она была уверена, что нежно-персиковые стены, бежевые драпировки на окнах, новая, а не неудобная антикварная мебель в светлой гамме, настоящий домашний кинотеатр — не только ее мечта, но и Максима.

— Об этом даже речи быть не может! — отрезал Максим, когда она затащила его в салон штор и вцепилась в нечто золотистое, с массивными кистями.

И он просто ушел из магазина. А потом еще долго мыл дома руки, чтобы смыть эту гадость.

Галя действительно старалась его понять. Привыкнуть к атмосфере двадцатых годов XIX века в его квартире — этот дух никто особенно не поддерживал, он просто там был. Привыкнуть к тому, что Максим с ужасом оглядывает попугайские наряды с перьями и считает простые шелковые платья сексуальными. Привыкнуть к тому, что он пользуется массивными серебряными приборами — даже когда никто его не видит. Что от ресторанов с оркестром у него портится настроение. Что он не считает номера вроде «о777оо97» признаком социальной значимости.

Правда, наряды с перьями и шторы с золотым орнаментом Галя втайне приобретала — и прятала в Медведкове. На всякий случай.

Глава 12

— Настя!

Настя открыла глаза и увидела Галю.

Галю в странном сарафане, приемном дитяте модной индустрии: нечто холщовое с одной, но жирной, лямкой по диагонали и здоровенной пуговицей — Карлсон чистой воды. Насмотревшись на этот ужас в магазинах, Настя все мечтала увидеть, кто же покупает такое. Вот радость — увидела наконец.

Из-под сарафана гаденького серо-бежевого цвета торчал белый блузон с рукавами-фонариками.

— Привет, — вяло поздоровалась Настя.

Она могла не напрягаться, изображая радушие, — все-таки она сидит в парикмахерском кресле, с шампунем на голове, а ловкие руки мастерицы массируют ее голову.

— Ой, а я не знала, что ты тоже сюда ходишь! — суетилась Галя, которой, наверное, очень хотелось поднять свой рейтинг у несколько обнаглевших от количества знаменитостей мастериц.

Настя назавтра назначила фотосессию для журнала — будет изображать сексапильную полуобнаженную красотку, поэтому она не пошла в VIP-зал, в котором очередь на неделю вперед, а удовольствовалась общим. И вот — сюрприз.

— Как это ты не знала? Разве об этом не писали в последнем «Гламуре»? — поинтересовалась Настя.

— Э-э… — заскрипела мозгами Галя.

— Ладно, я пошутила, — усмехнулась Настя.

— Может, сходим потом пообедать? — предложила нахальная Галя.

— Может.

Занятно. Это что, начало крепкой женской дружбы? Если так, нужно срочно звонить Римме.

В Римме было все странно. Начиная с имени. Последние Риммы вывелись в семидесятых, но ее мама не постеснялась и назвала дочку таким вот никчемным именем, мода на которое умерла, не успев появиться.

Маму это не смущало. Есть ведь люди, оставшиеся в определенном времени. Например, отчим Насти словно нырнул в восьмидесятые да так и не выплыл — бачки, широкие галстуки в крупных огурцах, слаксы, плащи-макинтош… Вещи были новые, дорогие, но прямо-таки из прошлого. А ее подруга, стилистка, словно навечно осталась в девяностых, сохранив пристрастие к неоновым цветам, ботинкам на платформе и панковским стрижкам.

А мама Риммы обустроилась в Серебряном веке — шали, юбки в пол, мундштуки, массивные перстни ручной работы и страсть ко всему необыкновенному — в том числе к имени собственной дочери.

От матери Римма унаследовала фамилию Трипольская, черные глаза и любовь к украшениям.

Настя не могла понять механизм ее популярности: Римма делала преогромные украшения, которые продавала по цене хорошего автомобиля — дороже, чем у «Тиффани», а клиенты отчего-то в очередь становились. У Риммы были салоны в Москве, в Нью-Йорке и Лондоне, она дружила с Мадонной, Хилари Клинтон и с матерью Пэрис Хилтон, но при этом не светилась в глянцевых журналах, рекламу не давала и торжеств в честь новых коллекций не устраивала.

Когда Римма была восемнадцатилетней девушкой невозможной красоты — вьющиеся каштановые волосы ниже талии, эти ее черные, почти без зрачков, глаза и белая прозрачная кожа, — она вышла замуж за итальянца, оказавшегося настоящим аристократом — каким-то там маркизом с родовым дворцом во Флоренции, семейным производством флорентийской мозаики и новейшим заводом автомобильных покрышек.