Эрин Боу - Закон скорпиона

«…и ты уже столько лет сбегаешь, – говорил Элиан. – Так почему же…»

Я толкаю рукоятку, и она отсчитывает: «Щелк, щелк, щелк». После каждой отсечки крутить становится чуть труднее.

«…управляешь ею – управляешь обителью», – донесся до меня обрывок ответа Зи.

Я к ней не прислушивалась. Думала о том, как с очередной отсечкой пресс проталкивает яблоки все дальше. Со втулки капает свежий сок. Над мякотью, выступавшей у краев пресса, роятся осы.

– От тебя, Элиан, чего угодно можно ожидать. Мы слушаемся Грету.

Осы пьяны; мякоть просачивается наверх. «Щелк, щелк, щелк».

Но изготовление сидра не превратилось в пытку палача, и ни у кого не выросли рога, и я постепенно решила, что все происходит на самом деле.

Правда, решила на мгновение позже, чем нужно, уже после того, как мы пошли на улицу скормить козлятам яблочный жмых. Маленькая рыжая козочка по кличке Дерьмовочка боднула меня сзади по ноге, сшибла на землю и взобралась на меня сверху. Стоя на моей спине, сунула голову в ведро с яблочным жмыхом.

Тут важно отметить, что я не выражалась. Это как обрезать волосы: есть вещи, которых королевы не делают.

– Дерьмовочка! – выкрикнула я. – Убирайся с меня в эксплетив![12]

Я встала на четвереньки, коза попыталась удержаться и стала соскальзывать, оставляя полоски изящными копытцами. Мое самуэ оказалось заляпано зеленоватым козьим навозом – они переели дынь, которыми мы тогда дрались, – а одна коса у меня свалилась и свободно болталась. Все лицо было чем-то измазано, и думать не хотелось, чем именно.

– Здравствуй, Грета! – сказала Зи. – С возвращением!

Она сорвала за забором пучок травы и протянула мне. Лицо Элиана застыло, как под засохшей краской, – до такой степени он старался не улыбнуться.

– Молчи. Только попробуй что-нибудь сказать, – предупредила я, вытирая лицо чистой травой.

Застывшие мышцы его лица чуть дернулись в ответ.

– Я серьезно, Элиан. Меня только что из-за тебя обработали снофиксатором.

Хотя, начистоту, не совсем из-за него.

При упоминании снофиксатора Элиан совладал с лицом и посерьезнел. Но потом оно снова расплылось в улыбке.

– «Дерьмовочка, – передразнил он, – убирайся в эксплетив…»

– Так ее зовут, – сказала я, подбирая косу и закрепляя шпильками. – Имена козлят в этом помете – Флопси, Мопси, Топси и Дерьмовочка, и спешу тебя заверить, что идея была не моя.

– Да неужели? – удивился Элиан, улыбнувшись самой обворожительной в мире улыбкой.

Странно. Мы принадлежали к враждебно настроенным государствам, находящимся на пороге войны. Нас всего несколько дней отделяло от гибели в наказание за эту войну. И все равно для Элиана я, наверное, могла бы сделать что угодно.

Разве что за исключением похода на еще один сеанс снофиксатора. Но я подозревала, что именно на него меня и позовут, когда взойдет луна. Так оно и вышло.

Я никогда никого ни о чем не прошу. Не просила и сейчас.

Королевы не просят.

Снофиксатор: я стою перед собственным портретом. Мое восхитительное платье, мои словно льдом подернутые глаза. Позади меня огромной аркой встали белые крылья лебедя.

Лебединый Всадник. Меня нарисовали вместе с Лебединым Всадником, который навис надо мной.

Я вся сжимаюсь.

Сжимается портрет.

Это не картина, это зеркало. И Лебединый Всадник стоит позади меня.

Я резко разворачиваюсь. Но это Зи.

Это Ли Да Ся, облаченная в тронные одежды. Голову венчает обод, украшенный бирюзой и желтым нефритом, красным кораллом, серебром и резной костью. Это ее королевский облик. Такой она будет, когда я больше не смогу ее видеть. Королева-богиня в красно-золотых шелках. Она смотрит мимо меня, на что-то за моим плечом.

– Нет, – говорит она тому, кого там видит. – Нет. Я не отдаю ее тебе.

Крылья. Это Лебединая Всадница. Я еще чувствую тень ее крыльев.

Я оборачиваюсь, но вижу только зеркало. Никакой Всадницы там нет.

Это я, крылья надеты на мне. Они у меня на спине.

Всадница – это я.

Надо прос…

– …нуться! Грета, надо проснуться!

Никогда не слышала, чтобы аббат говорил так взволнованно. Может ли он испугаться? Сквозь меня протекает какое-то лекарство или ток, нечто искусственное. Оно держит мне глаза открытыми, как сосудистый катетер вену. Я вижу, но не могу решить, куда смотреть. Если вверх: стеклянная крыша мизери – пошедший рябью янтарь, цвета яблочного сока. Надо мной склоняется аббат. У него встревоженное лицо, изображения глаз смотрят в стороны, как у козы, рот обозначен простым овалом.

– Грета, – говорит аббат – даже не двигает иконкой рта. – Грета, они идут. Здесь есть укрытия, мы можем переместиться туда, но ты должна проснуться.

Но я даже глазами не могу двигать. Если мне пришло время отправиться в серую комнату, я пойду туда, как лунатик.

Чего они все это время и добивались.

Краем глаза я вижу керамические фаланги и переплетенные металлические сухожилия руки аббата. Он трогает мне лицо, висок – все места, где закреплены магниты снофиксатора.

В мозгу что-то клацает – «щелк, щелк, щелк», – и я вижу все вокруг так, словно глаза превратились в диапроекторы.

Зи в короне.

Какое-то тело в моем платье.

Улыбающееся лицо Элиана под оленьими рогами.

В ушах – треск статического электричества от моего шелкового платья, кружащегося над камнем.

Во рту кровь.

– Грета! – тормошит меня аббат.

Он оглядывается через плечо, на потолок – очень человеческим и довольно странным движением, поскольку визуальные данные он наверняка может регистрировать и так. Но он поворачивается, и я понимаю, что тоже могу повернуться. Я смотрю вверх…

Сверху к нам что-то приближается.

С предрассветного неба на нас идет что-то большое. Оно устремляется на нас, как летящий кулак, словно падает само небо, что-то круглое, черное и грохочущее. Чудовищный акустический удар. Потолок разлетается на куски. Аббат падает. Его центральная стойка бьет меня по ногам. Рука стукается об пол. Нас осыпает ливень осколков золотого стекла. Все небо заслоняет нижняя часть космического корабля.

А потом…

Меня поражает молния. Входит мне прямо в мозг. Я вскрикиваю, слышу, как вскрикивает аббат, и…

Мир вокруг чернеет.

– Все, отсоединили.

Голос знакомый, но я в растерянности. Не мо гу вспомнить. Открываю глаза и вижу только окно – то ли люк, то ли круглый иллюминатор, с лезвиями по краю. Сперва был круг, а затем лезвия резко повернулись внутрь, и круг стал меньше, а потом снова больше. Лезвия подрагивали, словно пульсировали, и в этих пульсациях чудилось нечто живое. Наполовину машина, наполовину…

– Отец? – позвала я.

Аббат. Аббат был…

Я услышала его голос, словно в воспоминаниях:

– Дети, боюсь, что у меня плохие новости…

– Грета, возвращайся! – А это голос Зи.

– Грета? – Это Элиан. – Господи, Грего, у нее все в порядке?

– Я не… Минутку! – Это снова был голос, который я не узнала. Грего. Это Грего! – Ага, ясно. Видишь? Да, они отстегиваются.

Краем глаза я уловила какой-то блеск. Когда сетка из магнитов снофиксатора ослабла, от меня словно отодвинули темную тень. И тогда окошко с лезвиями приобрело свой реальный размер. Оно стало махоньким. Отверстие было прямо передо мной, но крохотное, как диафрагма лазера. Диафрагмой оно и было.

Глаза Грего.

Он отодвинулся от меня, поблескивая белыми ресницами над темными шторками, которые пульсировали в том месте, где должна быть радужная оболочка.

– Sveika[13], Грета, – тихо сказал он. – Хорошо, что ты вернулась.

– Что? – Собственный язык во рту показался мне толстым и негнущимся. – Зи?

– Грета… – прошептала она.

Зи приобняла меня и помогла сесть. Комната дрогнула и закружилась у меня перед глазами.

Прямо передо мной расположился аббат. Его лицевой экран ничего не выражал – в буквальном смысле: не было ни одной иконки. Когда он заговорил, показалось, что его голос, который должен выходить изо рта, раздается отовсюду.

– Дети, боюсь, что у меня плохие новости…

– Прекрати, заладил одно и то же! – взвыл Элиан и пнул старого робота по стойке, как раз над тем местом, к которому крепились шесть ног.

Аббат покачнулся, пошарил рукой.

– Дети, боюсь, что… – снова начал он.

На Элиане была другая одежда, не та белая, как положено. По материи перемещались вставки цвета камня, пыли, книг. Они словно размывали очертания тела.

Сфокусироваться, Грета. Я изо всех сил заморгала. На Элиане – хамелеоновая ткань, хамо – ткань с подвижным, постоянно нарушающимся рисунком. Такую носят солдаты. Элиан похож на солдата. Аббат – на мертвого. Его лицо было пустым, как лист бумаги.

– Плохая новость, – произнес он, как зациклившаяся запись. – Объявили войну.

Мертвый, а говорит. А у Грего глаза из лезвий.

Может быть, хотя бы Зи можно доверять? Она настоящая – контуры тела, запах, обнимающая меня сильная рука. Я закрыла глаза и прижалась к ней.

– Зи? Это все на самом деле?

– Ты просыпаешься, – сказала она. – Возвращайся. Это…

Что-то перебило ее: из тени раздался громогласный голос – женский. Я не могла разобрать слов.

Голосу ответил Грего:

– Когда ударил электромагнитный импульс, она была частично заблокирована магнитами снофиксатора. Могло произойти взаимодействие по обратной связи, так что, возможно, есть… повреждения.

Я заметила, как Элиан мотает головой – так энергично, что ложные изображения тянутся за ним, как рога. Ткань хамо будто стирает контуры его тела. «Повреждения». Я прикрыла глаза, пытаясь справиться с мерцающими цветами, с пульсирующей болью.

– Принцесса Грета, – сказал тот же незнакомый женский голос. – Ваше высочество?

Звук моего титула скребет изнутри горло, как острые края ореховых скорлупок. Я чувствую руку Да Ся у себя на спине, тепло ее прижавшегося ко мне бока. Она делает резкий вдох.