— Ты хочешь ехать сейчас? — тихо спросила Эдита. — Ведь наступает ночь.

— Все равно, я обязательно должен вернуться в Штейнфельд. Через две недели я буду в Берлине, а пока… прощай!

Рональд вышел, и несколько минут спустя Эдита услышала шум удалявшегося экипажа. Она опустилась в кресло у письменного стола и закрыла лицо руками, испытывая лишь чувство непреодолимого страха перед человеком, которого сегодня впервые увидела в неприкрашенном виде. А ведь она намеревалась стать женой этого человека!

Между тем Рональд возвращался в Штейнфельд, где, действительно, настоятельно требовалось его присутствие. Он чувствовал себя обязанным защищаться именно там, где впервые на него появились нападки. Но это нисколько не пугало человека, не раз уже ставившего на карту все. Как часто счастье вот-вот готово было ускользнуть, но он снова привлекал его к себе, словно оно обязано было служить ему. Он ведь не выпустит из своих рук власти; к тому же к его услугам были его многочисленные приверженцы, которые не могли не быть заодно с ним. Вот почему он готов был вступить в борьбу с надвигавшейся бурей и твердо надеялся на победу.

Однако наряду с этим появилось новое обстоятельство, волновавшее его значительно больше борьбы из-за брошюры. В нем бушевала ревность, инстинктивно подсказывавшая ему истинное положение вещей. Его пылкая страсть, его бурные ласки встретили лишь холодное равнодушие со стороны его красавицы-невесты, но, тем не менее, он не мог избавиться от этой страсти. Она сулила ему тихое счастье и отдых от его бесконечной погони за деньгами и властью, наполнявшей собой все его существование, и словно цепями приковывала его к себе… а теперь? Он думал о том, с каким подъемом Эдита говорила о Раймаре, и со страстной решимостью почти вслух произнес: «Берегись! Пусть погибнет все, что принадлежит мне, но я не оставлю это так… никогда!»

13

Дом банкира Марлова располагался в старой части Берлина и был одной из тех старых и богатых построек, которые почти полвека украшали город и сохранили все свои характерные особенности. Контора помещалась на первом этаже, на втором была расположена квартира банкира, а на третьем находились его парадные комнаты. Внутреннее устройство дома вполне соответствовало его внешнему виду; изящная роскошь повсюду свидетельствовала о богатстве владельца, но нигде это не резало глаза, не выставлялось напоказ. Сразу чувствовалось, что хозяин дома не принадлежит к современным биржевым тузам, любящим похвастать внешним блеском. Серьезный и строгий дух старого коммерсанта, некогда основавшего торговый дом Марловых, как будто до сих пор витал в покоях его наследника-внука.

Было начало декабря. Марлов находился у своей дочери, на половине которой вообще бывал очень редко, и по его лицу сразу было видно, что речь идет о деле первостепенной важности. Эдита сидела у окна, а ее отец с заметным волнением ходил взад и вперед по комнате.

— Короче говоря, дело становится все серьезнее и серьезнее, хотя Рональд и отрицает это, не желая сдаваться, — закончил он свою длинную речь. — Впрочем, ты сама говорила с ним… Что он тебе сказал?

Эдита ответила довольно уклончиво:

— Феликс теперь почти всегда в таком настроении, что к нему даже и не подступиться. Я понимаю это и по возможности щажу его; но ты, папа, по-видимому, не делаешь этого, так как он вышел от тебя крайне раздраженный.

— В деловых разговорах не приходится считаться с этим, — возразил Марлов. — Я без обиняков сказал, что ему не следует поступать очертя голову и жечь за собой мосты. У него уже нет больше той власти, какая была три месяца тому назад. Никакая сила не заглушит того, о чем стали в последнее время во весь голос говорить в Штейнфельде. Служащие и рабочие не боятся больше за свое существование, чувствуя себя под защитой общественного мнения, и заговорили совершенно открыто. А он ведь и слышать не хочет ни о чем и не обращает внимания на мои предостережения. Ну и Бог с ним! Штейнфельд — его собственность, и мне нет больше никакого дела до всего этого.

— Никакого дела? — повторила Эдита, не то удивленно, не то испуганно взглянув на отца.

— Никакого. План создания акционерного общества стал невозможным. Неужели, по-твоему, теперь кто-либо рискнет вложить свои деньги в Штейнфельд?

— Но ты ведь сам хотел вложить их, папа, а ты — опытный финансист и должен здраво судить о подобных делах. Ведь в свое время ты, не задумываясь, одобрил этот план.

Банкир понял упрек и, вдруг остановившись, ответил очень неуверенным тоном:

— Тогда были другие обстоятельства. Одного я не знал, о другом судил, пожалуй, слишком снисходительно. Такое грандиозное предприятие как Штейнфельд нельзя подводить под общий уровень; по отношению к нему допустимо и даже необходимо многое такое, чего нельзя применить в небольшом деле. Чересчур тяжело провести здесь настоящие границы. Но, благодаря впечатлению, которое производит на меня это предприятие теперь, я, безусловно, откажусь от него даже в том случае, если бы образование акционерного общества и стало возможным. К счастью, невозможность осуществления этого плана сама собой облегчает мне отказ Рональду.

Эдита молчала, хотя хорошо понимала отца. Может быть, Марлов и не знал или не хотел знать многого, чтобы не быть вынужденным отказаться от участия в деле, сулившем ему огромные барыши. Но как только на эту затею ополчилось общественное мнение, коммерческое благоразумие заставило его быть осторожным и вовремя устраниться. Этот хладнокровный делец всегда знал, что делает, и сумел прилично прикрыть свое отступление, но его дочь в эти минуты почувствовала, какая глубокая пропасть лежала между ней и отцом. Разумеется, он оставался все тем же дельцом, она же сильно изменилась… с последней весны.

— На будущей неделе начинается процесс, — снова заговорил Марлов. — Конечно, у Рональда не оставалось выбора; нельзя было не реагировать на обвинения, содержащиеся в брошюре. Он вынужден был обвинить автора в клевете, несмотря на всю опасность этого… Ты все еще настаиваешь на своем желании присутствовать на процессе?

— Да, — решительно произнесла Эдита. — Я не могу и не хочу устраняться от того, от чего зависит столь многое для нас.

— Для нас… да, да! — протяжно повторил банкир, испытующе взглянув на дочь. — Как раз из-за этого я и прошу тебя отказаться от своего намерения. При подобных судебных разбирательствах часто затрагиваются очень неприятные вопросы. Настолько ли ты уверена в своем самообладании, что сумеешь присутствовать на процессе как посторонняя слушательница? Или для тебя безразлично, если именно теперь догадаются о твоих отношениях с Рональдом?

— Вовсе не о чем и догадываться. Во время последнего нашего свидания в Гернсбахе я предлагала Феликсу официально объявить о нашей помолвке, но он не принял этой жертвы…

— Господи, что за нелепая мысль! — прервал ее Марлов. — Теперь, когда на Рональда отовсюду сыплются обвинения, ты хочешь объявить себя его невестой? К счастью, он сам, по крайней мере, был настолько благоразумен, чтобы повременить с этим. Не может же он требовать теперь…

— Того, что потребует впоследствии, и будет вправе требовать, — закончила за него Эдита.

Марлов, по-видимому, хотел, было, что-то возразить, но передумал и, опустившись на стул рядом с дочерью, вполголоса произнес:

— Дитя мое, ты и не подозреваешь, как именно обстоит дело. Я не хотел тревожить тебя, но приходится ознакомить тебя с истинным положением вещей. Рональд был чрезвычайно… неосторожен в ведении своих дел; он позволял себе вещи, которых ему не простят, да и нельзя простить. Все это связано не с одним только Штейнфельдом, но последний оказался для него роковым. Частичные разоблачения там уже доказали, что дела под угрозой и что образование акционерного общества было предпринято им лишь с целью покрыть свои убытки. Из-за этого он потерял доверие общества, поддерживавшее как его, так и все его предприятия. Конечно, все зашаталось. А тут еще этот Раймар выступил в качестве его противника… Ты не знаешь, Эдита, что это значит?

— Нет, знаю! — тихо проговорила она.

— Я сразу понял, что обвинения серьезны, — продолжал Марлов, — но не предвидел, что они будут известны всей стране. Все газеты занялись предстоящим процессом; только и слышишь повсюду имена Рональда и Раймара, как будто на свете не существует ничего более интересного.

— Раймар выступал вчера в суде во время допроса… я читала об этом сегодня утром в газетах.

Эдита произнесла это робко и нерешительно, словно не осмеливаясь прямо спросить об этом отца.

— По одним газетам судить нельзя, — возразил банкир нахмурившись. — Нужно было лично видеть и слышать, как говорил и держался этот человек, чтобы понять его небывалый успех. Обаяние Раймара производит на всех какое-то странное впечатление, невольно привлекая своей речью не только друзей, но и врагов. Уже вчера его проводили восторженной овацией, а ведь это заседание было как бы прелюдией к процессу. Разумеется, он лично будет защищать себя, и будет очень плохо, если он, как и вчера, всех увлечет своей речью…

— Очень плохо? Что это значит, папа?

— То, что Раймара приговорят к ничтожному штрафу, а не то так и вовсе оправдают. Это будет признанием его победы, а вместе с тем и обвинительным приговором Рональду.

Эдита страшно побледнела, и ее губы судорожно сжались. Отец крепко сжал ее руку и дрогнувшим голосом продолжал:

— Бедное дитя, мои слова беспощадны, я знаю это, но предпочитаю не играть в жмурки. Ты должна быть готова ко всему.

— Я уже давно готова. Рональд всем своим поведением выдает себя, как бы говоря, что в этом деле для него заключается гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?». Во всяком случае, это не повлияет на нашу помолвку.

— Да ведь помолвка не равносильна браку! — многозначительно и медленно проговорил Марлов, — и если бы ты серьезно пожелала…