Рональд говорил все это внешне спокойно, но его рот скривился при этом в болезненную гримасу. Эдита только сейчас поняла, в чем дело, и, быстро поднявшись, решительно произнесла:

— Мой отец ни о чем подобном не писал мне, да и я сама не дала бы своего согласия на эту отсрочку. Я не вижу причины изменять первоначальное решение. Как только ты вернешься в Берлин, мы разошлем извещения о нашей помолвке.

Феликс вздрогнул; луч безумного счастья вспыхнул в его глазах, и в страстном порыве он воскликнул:

— Ты желаешь этого, Эдита? Даже теперь?

— А ты сомневался в этом? — гордо и спокойно спросила она. — Мое место теперь возле тебя, я знаю свой долг.

Рональд сделал движение, словно хотел прижать невесту к груди, но его руки снова о

— Твой долг? — повторил он изменившимся голосом. — Ах, да… да.

— Быть может, отец станет противиться, — продолжала Эдита, как бы не замечая перемены в его голосе, — но он должен будет уступить, потому что это зависит только от нашего решения. Послезавтра я еду в Берлин и, если хочешь, тотчас же по приезде сообщу кое-кому о нашей помолвке. Или подождать твоего приезда. Я на все готова.

— Я вижу это, — сухо возразил Рональд, — ты готова на все, только не на то, чего жажду я, когда мы остаемся наедине, а именно хотя бы на одно лишь ласковое слово! О, если бы ты сказала мне: «Мой отец прав; будем молчать, пока минует гроза, но я — все же твоя, Феликс, я люблю тебя!». Как бы я был благодарен тебе!.. благодарен, как терпящий жажду человек за глоток воды. А ты стоишь передо мной холодно-спокойная и предлагаешь жертву долга, которой я вовсе не хочу. Я не приму великодушного подаяния, предлагаемого тобой! — и он, круто повернувшись, отошел к окну.

Эдита почувствовала себя не то оскорбленной, не то пристыженной последними словами жениха. Его упрек ведь был справедлив. В ее словах, действительно, не было и тени любви; она не могла произнести слово, которого требовал он. Словно ледяная пропасть лежала между ней и человеком, которому она готовилась вручить свою жизнь.

— Ты несправедлив ко мне, — наконец тихо сказала она. — Я не хотела обидеть тебя, но я…

— Ты не можешь иначе! — медленно поворачиваясь от окна, договорил за нее Рональд. — Ты права, я должен был знать это! Однако я предполагал, что добьюсь твоей любви своей страстью, не раз повторял свои попытки, но в ответ на них встречал лишь холод. Ты не можешь любить, не способна к пылкому и глубокому чувству. Но каково мне при всем этом? Впрочем, в этом виновата не ты, а мой злой рок, обрекший меня на любовь именно к тебе!

В его словах звучали гнев и ненависть, но, тем не менее, он весь находился во власти так поздно проснувшейся страсти, поглотившей теперь все его существо. Даже грозно надвигавшаяся на него буря была бессильна против этой власти.

Эдита дрожала всем телом. «Ты не можешь любить!» — сказал ей Рональд. Она сама превосходно знала это и, может быть, именно это тайное сознание своей вины и придало ее голосу мягкость, с которой она ответила:

— Не будем спорить из-за слов. Я ведь доказываю тебе, что я твоя и хочу твоей остаться. К чему же эти упреки, обижающие меня?

Этот новый и необычный тон в устах невесты произвел на Рональда сильное впечатление. Его лицо просветлело, и он, подойдя к Эдите, запечатлел на ее руке горячий поцелуй.

— Ты очень взволнован, Феликс, — продолжала она, — и я нахожу это вполне понятным. Какая тут жертва! Ведь мы же и без того намеревались официально объявить о своей помолвке в первой половине октября.

— Нет, — угрюмо возразил Рональд, — мы назначили для этого день пожалования мне дворянства. Так как это пожалование отсрочено, то нам следует отложить и день официальной помолвки.

— А разве обещание не будет исполнено? — удивленно спросила Эдита. — Ты ведь был совершенно уверен в нем.

— Да, пожалование должно было состояться на этих днях. Но стоило появиться брошюре, как словно из-под земли стали вдруг возникать разные предлоги и проволочки. А мне именно как раз теперь необходимо выражение доверия свыше; я хотел, во что бы то ни стало, добиться его и вдруг наткнулся на самый откровенный отказ. Мне намекнули, что прежде всего, я должен реабилитировать себя.

Это откровенное признание заставило Эдиту побледнеть; она понимала, что означал этот отказ от данного слова. Могущество Рональда было подорвано; здание его счастья поколебалось.

Он и сам, вероятно, осознавал это; по крайней мере, в каждом его слове звучала глубокая злоба.

— Реабилитировать себя! — повторил он с горькой улыбкой. — В чем? В анонимном памфлете, вынырнувшем из какого-то темного угла? На это следовало бы только пожать плечами и предоставить мне самому задавить червяка, а между тем меня вызывают на суд общественного мнения и требуют, чтобы я дал отчет в своих намерениях и поступках какому-то торгашу моралью… я, привыкший ворочать миллионами… Чтобы реабилитировать себя, я могу сказать: «Вот чем я стал! Вот что я создал!»

В Рональде снова вспыхнуло сознание собственного достоинства, то величие, которое ослепило и покорило Эдиту, но теперь оно почему-то не произвело на нее никакого впечатления.

— Я знаю, что нападки на тебя несправедливы, — сказала она, но далеко не убедительным тоном. — Может быть, ты и переступил, или, лучше сказать, был вынужден переступить некоторые границы дозволенного… для меня это вполне понятно, ты имеешь право на это, благодаря своим необыкновенным дарованиям. Но в той брошюре упомянуто о таких вещах, которые ты не можешь обойти молчанием. Ведь там, в качестве доказательства говорится о Штейнфельде, созданном твоими собственными руками.

— А кто это делает? — презрительно произнес Рональд. — Продажные писаки, для которых все средства хороши. Травля против меня и Штейнфельда оплачена щедрой рукой… потому-то она и отличается такой яростью.

— Это — неправда! — неосторожно прервала его Эдита. — Раймара нельзя подкупить.

— Раймара? — воскликнул Рональд, словно ужаленный змеей. — Ты знаешь имя автора брошюры? Откуда оно стало тебе известно?

— От самого Раймара… он был сегодня здесь.

— Вот как! Странные же у тебя темы для разговора с этим господином! В первое же ваше свидание он откровенно говорит тебе, что считает меня своим врагом, а сегодня признается в том, что автор памфлета — он. Неужели он и в самом деле имел дерзость говорить тебе это, а ты его слушала?

— Его поступок нисколько не был дерзким, — возразила Эдита. — Я сама вызвала его сюда, так как хотела заставить его поднять забрало, открыть тайну; я должна была знать правду, хотя нисколько не сомневалась в ней.

— Ты знала имя автора брошюры, в то время как даже я не мог угадать его? Ты уже знала правду?

Глухой, хриплый голос и взгляд Рональда должны были бы предостеречь Эдиту, но она не удержалась и неосторожно воскликнула:

— Да, я узнала ее из брошюры! Выступить с такой неслыханной дерзостью против такого, могущественного человека как ты и столь бесстрашно бороться за правду мог только один…

— Эдита! — сорвался с губ Рональда дикий возглас.

Он побледнел как полотно, а его взгляд буквально насквозь пронизывал невесту. Она еще не постигала всего значения этого неподвижного пламенного взгляда, но инстинктивно почувствовала какой-то страх перед ним.

— Ну что же? — спросил Рональд после короткой паузы. — Почему же ты не продолжаешь? Так бороться мог только один… подвижник справедливости! В твоих глазах он, по-видимому, герой, а я… кто же я в таком случае?

— Феликс, оставь, пожалуйста! — прервала его Эдита, но он не дал ей говорить.

Словно железными клещами сдавив ее руку, Рональд наклонился к ней так близко, что его горячее дыхание коснулось ее лица, и сказал с горькой усмешкой:

— Я был несправедлив к тебе. У тебя есть темперамент, я вижу это! Вероятно, лишь я один встречаю ледяное равнодушие, я, которому ты обещала свою руку! Или, быть может, ты забыла об этом?

Его вопрос был произнесен почти угрожающе, но это не испугало Эдиту; она холодно выдержала его взгляд и так же холодно ответила:

— Нет, я дала тебе слово и сумею его сдержать. Но… выпусти мою руку, Феликс, ты причиняешь мне боль!

Рональд медленно разжал свои пальцы и выпустил ее руку, не отрывая испытующего взгляда от ее лица.

— Извини, что я приехал так поздно, — снова заговорил он. — У меня были еще кое-какие дела… там, в Гейльсберге!

— Уж не у Раймара ли? — спросила Эдита, едва переводя дыхание.

— Да, именно у него! Мы объявили друг другу войну… Но, как мне кажется, тебя пугает эта история? Напрасно!.. Как видишь, я здоров и невредим, да и он также еще жив. Правда, на один миг, когда я стоял перед ним, у меня появилась, было, мысль… но ведь это было бы большой глупостью, в которой мне впоследствии пришлось бы раскаиваться! К счастью для нас обоих, я вовремя опомнился. Однако если бы я перед этим побывал здесь, в Гернсбахе, то, пожалуй…

Рональд не договорил, но его взгляд был красноречивее всяких слов.

Эдита вдруг поднялась и подошла к письменному столику, стоявшему в стороне, словно спасаясь от человека, в котором в этот момент, по-видимому, просыпался зверь.

Рональд не последовал за ней. Наступила короткая пауза. Наконец он снова заговорил:

— Ты только что предлагала мне официально объявить о нашей помолвке; но я повторяю тебе, что не желаю принимать жертву. Пусть наши отношения продолжают быть тайной для всех, твое же слово считаю данным раз навсегда, хотя бы ты впоследствии и изменила свое решение. Я не позволю шутить с собой! Что мое, то останется моим на всю жизнь. Я, кажется, сказал тебе в день нашей помолвки, что я вовсе не такой холодный и расчетливый человек, каким считают меня все. Когда во мне просыпается демон, то я становлюсь опасным. — Рональд произнес это с невозмутимым спокойствием, но оно было намного неприятнее его недавней вспышки гнева. Затем он повернулся, чтобы уйти, но у двери приостановился. — Я должен ехать… прощай!