Как-то вечером после одного из таких исступленных пробуждений горя несчастная королева ушла к себе в опочивальню и в отчаянии бросилась на роскошную кровать. Все фрейлины по ее просьбе удалились. Она не позволила им себя раздеть и лежала, облаченная в пышный атлас; на шее мерцали бриллианты, в тусклом свете единственной свечи, озарявшем бледное лицо, искрились слезинки, сбегавшие с ресниц на гладкие щеки.

Быть может, подобного рода человеческие страдания никогда не превосходили то, что испытывала сейчас герцогиня, – сильнейшее влечение к тому, чего не вернуть, угасание надежды, убежденность, что счастье ушло безвозвратно, упадок духа, когда смерть в самых ужасающих своих обличьях подступает совсем близко.

Снаружи бушевала гроза. Ветер глухо ревел в темноте, дождь, налетая порывами, хлестал в стекла. На Мэри напал суеверный страх, которому ее расшатанные нервы едва ли могли противостоять.

Она оглядела просторную сумеречную комнату и подумала: «Как мне вытерпеть эту ночь?» В сознании возникали жуткие образы существ из иного мира, нежданных гостей, лишенных тени человеческого сострадания, хладных как камень, таких, что увидевшему их смертному уже не жить.

Она мечтала хотя бы о кратком роздыхе, молилась о нем, стискивая руки, содрогалась при мысли, что в ответ на молитвы прозвучит замогильный голос.

В холодном поту она закончила молитву и, опустив глаза, обращенные до сей минуты к Богу, случайно посмотрела на маленький секретер, стоящий напротив кровати. Ее блуждающий взгляд остановился на белом бумажном квадрате сложенного письма.

Мэри вспомнила, что утром мисс Клифтон вроде бы говорила о письме, оставленном для нее в домике привратника. В тогдашнем своем бесчувственном оцепенении герцогиня пропустила эти слова мимо ушей, но сейчас все же поднялась, подошла к секретеру и развернула письмо. Там торопливым, небрежным почерком было написано следующее:

«К этому времени ты и весь мир считаете меня погибшим. Роберт Кинг сослужил мне добрую службу, распространив слух о моей смерти, но он отлично знает, что при крушении «Корсара» меня на борту не было. Не унывай! – когда-нибудь я тебя верну. Нас не разделяют морские волны – ни даже река или ручей. Возможно, я куда ближе, чем ты думаешь. У меня есть задача, которую надо выполнить, прежде чем увидеться с тобой, однако будь уверена: после того как я с ней покончу, никакие земные преграды меня не удержат. Вероятно, ты знаешь, что в провинциях Арундела и Заморна разразилась чума. Еще ты знаешь, кто из ставленников Нортенгерленда назначен править моей страной. Мне кажется, я ощущаю в области сердца нечто такое, что позволит мне изрядно попортить кровь сатрапам твоего отца. Колнмос и Эдвардстон по-прежнему усеяны трупами. Думаю, когда я завоюю право предать их земле, положив под каждого по мертвому или живому шотландцу или негру, давящее чувство, которое стесняет мне грудь, немного отпустит. Я хотел бы на мгновенье тебя обнять, но, видимо, время еще не пришло. Если тебе хватит сил выйти завтра в девять утра к воротам парка, мы, возможно, увидимся, но не жди, что я с тобой заговорю. Я не брожу по округе, как беглый каторжник, а следую своему предназначению. Черт меня побери, если я дам себя схватить. Прикладываю к письму локон моих волос. Ты романтична, и такой подарок будет тебе по душе. Сейчас я не твой муж и не собираюсь им становиться еще некоторое время, но я буду думать о тебе всякий раз, как у меня выдастся свободная минута, и если твои стражи не удесятерят бдительность, то скоро останутся в дураках.

Письмо получилось довольно грубое и суровое, но мне за последнее время случилось пережить много разного. Я не спешу умирать.

До встречиА.У.»

Читатель! Сумею ли я описать действие, которое произвело на Мэри Перси это письмо? Пять минут назад она лежала, без кровинки на лице, и чувствовала, что умирает. Страхи, сотканные отчаянием из ночной тьмы, теснились вокруг, и вот несколько слов разом все изменили.

Неужто надежда, к которой она едва смела обращаться в минуты умоисступления, когда цеплялась за малейшую возможность – не для того, чтобы себя уверить, а лишь ради краткой передышки извлекая из слабеющего воображения призрачную опору, – неужто эта греза обернется явью, да еще так скоро – как только взойдет солнце? Рассудок отказывался верить. Она приучила себя думать о Заморне как о мертвом теле, погребенном в волнах, – полузабытом видении, которое унесли прочь неведомые экваториальные течения. И вдруг – внезапно он сам сообщает, что жив, что он близко, что завтра она его увидит.

И еще было что-то в этом письме, такое жизненное, такое не похожее на фантазии, владевшие ею до сих пор, такое резкое, сжатое, неромантичное – может быть, даже чересчур, – отчего, как я говорил, несколько строк произвели сильнейшую перемену во всем ее существе. Как будто струя живительного воздуха повеяла на ее расшатанные нервы и сломленный дух. Сперва она ощущала лишь неистовый трепет в груди и рвущийся ввысь растерянный восторг, однако следом пронеслась стремительная, но на удивление ясная череда мыслей, отчетливо показавших ей, как сильно она преувеличивала свои страдания.

В единый миг Мэри поняла, что жила в плену чудовищных фантазмов, которые до последней минуты считала явью. Смутные страхи, пронизывавшие все, связанное с Олнвиком, каждую комнату в доме, каждую дорожку в саду, рассеялись. Светлая, разумная надежда мягко оттеснила отчаяние.

Она знала, что они с Заморной по-прежнему в разводе, но он жив, он в Африке, он ее помнит. Вот его письмо, вот локон, совсем недавно срезанный с его головы; герцогиня склонилась над шелковистой каштановой прядью, над листком с таким знакомым почерком, и в ее взволнованный ум разом хлынули воспоминания о чарующих улыбках и взглядах, которыми из всех цветов Африки удостаивали ее одну. Без малейших колебаний гордая уроженка Запада готова была вверить себя бродяге, объявленному вне закона.

Мысль о том, что она ему не жена, на миг и впрямь мелькнула в сознании Мэри, напомнив заодно о некотором безрассудстве и ненадежности его натуры, но хотя от этих воспоминаний кровь бросилась ей в лицо, по тому, как резко вздернулся подбородок и какая решимость вспыхнула в глазах герцогини, ясно было, что никакие соображения благоразумия ее не остановят. Вся властная воля этой молодой женщины сосредоточилась на одном желании. Река готова выйти из берегов; рядом колышется тростник, склоняются ивы, но разве деревце или былинка в силах предотвратить наводнение?

Глава 2

У подножия Олнвик-Парка струится чистая река Дервент. Летом ее пологие берега зеленеют травой в тени могучих вязов и кленов, но сейчас была середина декабря, и солнце, встающее над долиной, холодно улыбалось лугам в перламутре инея. Кусты орешника и вереска над водой побелели от ледяной корки. Земля была тверда и неподатлива, холодный ветер морщил речную гладь.

Колокола далекой Олнвикской церкви, чьи приземистые квадратные башни розовели в рассветных лучах, только-только пробили девять, но закутанная в меха дама под густой вуалью уже два часа расхаживала по дорожке перед воротами парка.

С первыми проблесками зари Мэри выскользнула из спальни и, не страшась пронизывающего ветра и морозного тумана над рекой, поспешила к месту свидания – она, кого в последние месяцы берегли, словно оранжерейный цветок.

О, как бесконечно тянулись два часа ее утренней стражи. Поначалу от волнения она совсем не чувствовала холода, но дух, сломленный долгими страданиями, не мог больше выносить неопределенности. Мэри глядела на дорожку, ведущую к берегу. Глядела на саму реку. Все было тихо и пусто, лишь трепетали на ветру безлиственные кусты.

– Неужто мне приснился сладкий сон? – вопросила она себя, и тут же болезненное воображение обратило эту мысль едва ли не в убежденность. От холода усилился кашель. Герцогиня по складу характера совершенно не умела сносить разочарование. Силы, душевные и телесные, разом ее покинули; мечтая умереть сию же секунду и почти ожидая, что это и впрямь произойдет, она села на мшистый валун и отдалась приступу рыданий.

Так она сидела довольно долго, уронив голову на колени, раздавленная бременем горя, которое, отпустив на мгновение, навалилось с удесятеренной тяжестью, – когда от реки вдруг донесся звук, похожий на плеск весла. Он приближался. Затем наступила короткая пауза, и грубый голос крикнул:

– Какого черта? В берег хочешь врезаться?

– Не лезь, – был ответ. – Я знаю, что делаю.

Всего несколько слов, но от их звука Мэри встрепенулась. Словно лань, пробежала она по склону, через полосу орешника и остановилась по щиколотку в воде средь осоки и плакуна. И вновь тот же голос заставил ее замереть.

– Леди! – прозвучало над широким потоком. – Стойте! Река глубокая, не то, милая, я позвал бы вас подойти ближе.

– Придержи язык, шалопут. Не видишь что ли, это настоящая леди, – произнес грубый голос, который говорил раньше.

По воде побежала рябь; из-за островка, заросшего старыми ивами, показалась тяжело нагруженная барка. Спереди лежали на тюках несколько лодочников, на корме, правя веслом, стоял очень высокий человек.

– Гляньте! – крикнул он, перекрывая зычным голосом шум реки. – Гляньте, она пройдет у меня под этими ветками, как покладистая лошадка!

Он сильным ударом рассек воду, и лодка скользнула под самым берегом, на котором стояла Мэри, в пяти или шести ярдах от нее. Она едва успела разглядеть высокого юношу с очень прямой осанкой, одетого в клетчатую рубаху и холщовые штаны. Его босые ноги, худые и бледные, как мрамор, упирались в мокрые доски палубы, шея тоже была голая, на бескровном заострившемся лице густо курчавились темные бакенбарды. Волосы, явно много месяцев не видевшие ножниц, спутанными прядями плескали на ветру, словно грива степного скакуна. Губы бесшабашно улыбались, но глаза горели яростью, от которой хотелось спрятаться.