– Я готова умереть с вами любой смертью, Адриан, – был кроткий и нежный ответ.

– Вот как, мой цветок от корня Перси? – проговорил герцог. – Нет, подумай – лучше начать жизнь сначала. Как только преграда устранится, найди себе нового мужа. Как ты знаешь, верный Пелам до сих пор не женился – отдай ему свою прекрасную ручку. Она стала еще ценнее от того, что побывала в руке монарха. Пусть возложит второй венок из флердоранжа на лоб, который я увенчал диадемой. Отдай ему все, что принадлежало мне, будь мягкой, покорной, предупредительной женой. Следи за ним в оба, Мэри, чтобы он не сбился с пути. Тогда, без сомнения, ты будешь счастлива. Счастлива, я сказал? Ха! Твой солнечный свет, Мэри, всегда будет заслонять тень; что-то будет стоять перед тобою, как вечное пятно в глазу, от которого никуда не скрыться. Я буду приходить беззвучно, безгласно, не ведая перемен. Я буду стоять близ тебя, спокойный и неподвижный, с тем же неомраченным печалью ликом. В гостиной, в спальне, в людном салоне мой взор будет следить за тобой. Я буду с тобою до смертного одра, и когда колесо твоего бытия совершит последний оборот, склонившись, выпью остатки жизни с губ, нарушивших клятву.

Последний раз сверкнув на нее бешеным взглядом, он повернулся на подушке, закрыл глаза, сложил руки на груди и умолк. Герцогиня встала и вышла из комнаты. Позже мне сказали, что, дойдя до своих покоев, она лишилась чувств и два часа пролежала без сознания. Когда она ушла, я вновь приблизился к герцогу и задал несколько вопросов, ни на один из которых не получил ответа. Я хотел пощупать ему пульс, но он вырвал у меня руку; предложил сделать кровопускание – снова отказ. Последняя мера, однако, была совершенно необходима. Неведомая лихорадка свирепствовала так, что без этого спасительного средства он не дожил бы до вечера. Зная герцогское упрямство (ибо не первый раз пользовал его во время тяжелой болезни), я вышел в соседнее помещение и велел Эжену Розьеру позвать кого-нибудь из личных слуг герцога.

Тут же вошли Эдвард Лори и карлик Кунштюк.

– Что, – спросил первый, – артачится?

– Да, Нед, – отвечал я. – Хуже, чем обычно. Тебе придется крепко его держать. Но как только я вскрою вену, станет легче. Потеря нескольких унций крови его утихомирит.

Эдвард кивнул, и мы все вошли в комнату. Я говорил очень тихо, но уши больных, особенно больных в лихорадке, бывают на удивление чутки. Войдя, мы обнаружили, что комната и кровать пусты.

– Где он? – спросил я.

– В гардеробной, – спокойно ответил Розьер и, шагнув к скрытой за портьерой дверце, попытался ее открыть. Она была заперта. Юноша тихо присвистнул и со странной улыбкой пробормотал:

– Mon Dieu[29], надеюсь, он не перережет себе горло.

Я приготовился взломать дверь.

– Нет, доктор, – сказал Лори, – если он решил что с собой сотворить, лучше не поднимать шум – мы только подольем масла в огонь. Я знаю герцога, чем больше ему перечат, тем крепче он стоит на своем.

С этим было не поспорить, и еще целых десять минут мы в ужасе ждали, что будет. Наконец дверь распахнулась, и появился его светлость. Он был полностью одет – в глубоком военном трауре, как обычно, – и сторонний наблюдатель счел бы, что герцог пышет здоровьем и силой. Лихорадочный румянец, однако, по-прежнему играл на щеках, а глаза горели опасным огнем. В руках он держал по взведенному пистолету. Мы все попятились.

– Ну что, Элфорд, – сказал герцог, – вы меня свяжете и пустите мне кровь? Убирайтесь немедленно, сэр. Моя болезнь вас не касается, она лежит вне области ваших познаний. Я не стану больше лежать в ожидании смерти, как дитя: я встречу ее лицом к лицу, как мужчина. Жребий брошен. Нынче ночью кто-нибудь заберет ставки – я или он. Остальным тут делать нечего. Итак, доктор Элфорд, повторяю: уезжайте немедленно. На малейшую попытку противиться моей воле я отвечу… – Он глянул на пистолеты.

Рассудив, что дальнейшие споры лишь усугубят его болезненное состояние, я счел за лучшее временно удалиться, наказав Эдварду Лори следить за хозяином и ни под каким предлогом не выпускать его из дома. По крайней мере я убедился, что болезнь никак не связана с ядом.


2 июля

Прочел сегодня в газете два сообщения, удивившие меня несказанно. Вот первое:

Вчера мистер Г.М.М. Монморанси, эсквайр, дал великолепный обед для первых лиц Ангрийской партии. Присутствовали герцог Заморна и граф Нортенгерлендский. Его светлость был в отменном здравии и весьма весел, что полностью противоречит слухам о болезни, в последнее время настойчиво распространяемым его врагами. Впрочем, мы должны с прискорбием сообщить, что герцогине нездоровится.

Вторая статья содержала длинную речь, якобы сказанную герцогом вчера на встрече научного общества, где он председательствовал. Вся речь была выдержана в его своеобразной ораторской манере и даже отличалась большим изяществом – в ней было меньше яростных всплесков энергии (никак не оправданных темой), чем в прежних его выступлениях.

Все это меня озадачило. Я немедля отправился в Уэллсли-Хаус узнать, как на самом деле обстоят дела.


Вечер

Прибыв в роскошное логово юного льва, я для начала попросил отвести меня к герцогине. Та мне очень обрадовалась.

– Ах, доктор, – воскликнула она, – вы как раз вовремя. Я собиралась за вами послать. Мистер Аберкромби и сэр Эстли Кольридж уже наверху, там же его светлость герцог Веллингтон и леди Сеймур. Сегодня мне не позволили видеть мужа, но говорят, ему лучше. Не знаю, как и верить. Доктор, будьте со мной честны, и если он правда идет на поправку, пусть мне разрешат к нему зайти хотя бы на десять минут.

Слова ее светлости ясно сказали мне, что герцог в опасном, возможно – безнадежном состоянии. От нее это скрывают, вероятно, опасаясь нервного срыва. Я ответил в уклончивом, но успокоительном тоне и вышел. На лестнице меня ждал Эдвард Лори.

– Твой хозяин вчера выходил из дома? – тут же спросил я.

– Из дома, сэр? – был ответ. – Какое там! После вашего ухода он начал бредить, к вечеру стал совсем буйный и бушевал до пяти утра. Мы его силою держали в кровати. А теперь, – продолжал Эдвард спокойно, однако его голос дрожал от сдерживаемых чувств, – уже видно, что не жилец он. Они там наверху, так сказать, последнего вздоха дожидаются.

Я заторопился наверх и у дверей герцогской спальни на мгновение помедлил. Из-за нее доносился слабый гул множества приглушенных голосов. Я легонько постучал, и Эжен впустил меня внутрь. В комнате было темно. Человек десять столпились вокруг кровати, еще двое сидели за столом, на котором горели четыре свечи; перед ними лежали бумага и перья. Меня встретило молчание. Люди у кровати посторонились, чтобы я прошел к другим врачам. Теперь я отчетливо видел всех собравшихся. Графиня Сеймур сидела в кресле напротив больного; рядом с нею стояли герцог Веллингтон, герцог Фиденский и граф Нортенгерленд. Мистер Монморанси, мистер Уорнер, генерал Торнтон, виконт Каслрей и граф Арундел замыкали круг. Очевидно, некое очень важное дело призвало их к ложу умирающего монарха. Неуверенность, тревога и беспокойное ожидание были написаны на лицах, тускло озаренных пламенем свечей, казавшимся в такой час неестественной заменой белому свету дня.

Что до Заморны, он лежал белый и недвижный, как труп, с помертвевшими губами, и лишь движения и блеск глаз свидетельствовали, что в нем еще теплится жизнь. Когда я вошел, Фидена стоял, склонившись над другом, и только негромкий голос принца Хитрундии нарушал царящую в комнате тишину.

– Заморна, – убеждал он, – хотя твои телесные силы полностью истощены, милосердное Небо позволило тебе до последнего часа сохранить ясность ума. Еще раз заклинаю тебя: если хочешь отвратить от своего королевства угрозу гражданской войны, разреши этот вопрос, пока не утратил способность говорить. Назови в присутствии собравшихся свидетелей наследника оставляемой короны.

Бледные губы царственного юноши шевельнулись.

– Ты спрашиваешь, чего сам не понимаешь, Джон, – проговорил он слабым, но недрогнувшим голосом. – Я скоро умру, и, едва меня обовьют могильные пелены, преемник явится без зова. Эрнест последует за Адрианом в череде ангрийских королей.

– Вы говорите об Эрнесте Фицартуре? – перебил Нортенгерленд, чье лицо мрачила зловещая и горькая тень. – Ха! Но, милорд герцог, ваш ли он сын? Законный ли он ваш сын? Имеет ли он право зваться наследником?

Холодная улыбка скользнула по восковым чертам герцога.

– Со временем узнаете, – ответил он.

– Артур, – настаивал Фидена, – это решающий час. Бога ради, раскрой свою тайну! Мгновения твоей жизни утекают, и никто не может тебя спасти.

Наступило гробовое молчание. Заморна не отвечал. Лицо его стало пепельным.

Теперь заговорил Уорнер.

– Я взываю к герцогу Веллингтону, – произнес он взволнованной скороговоркой. – Ваша светлость еще не присоединили свой голос к нашим мольбам.

– И не присоединю, – решительно отвечал герцог. – Я не отниму у сына последнего шанса выжить.

– О чем разговор? – вмешался лорд Арундел. – Как я понимаю, вопрос решен. Заморна объявил наследником Эрнеста Фицартура. Что вам еще нужно? Мне больно слушать, как вы его терзаете! Дайте же ему умереть в мире! Клянусь, что буду до последней капли крови защищать права его сына, не важно, законного или нет!

– Тихо! – прогремел суровый Перси. – Пусть королем будет Эрнест Фицартур, я не возражаю, но тогда надо назначить регента. Заморна, скажите, кто будет регентом.

– Эрнесту не понадобится регент, – ответил тот. – Теперь я все сказал и требую покоя и тишины, чтобы заглянуть в ненасытную бездну, что разверзается подо мной.

– Да будет так! – воскликнул Арундел.

– Я заколю первого, кто посмеет заговорить! – подхватил Каслрей.

Нортенгерленд остался неколебим.

– Кто будет регентом? – повторил он. – Говори скорее, монарх. Если ты умрешь, не выразив свою волю, горе Ангрии! Стенания огласят каждый кров, каждое жилище в ее пределах. Меч войны вышел из ножен, и многих сразит его клинок еще до того, как Адриан остынет в могиле.