Энни взглянула на часы. Почти четыре. Через час Роберт и Грейс выезжают из Нью-Йорка. Она могла бы вернуться в дом и немного поработать, но, подумав, решила отдохнуть. День и так прошел неплохо: статья (совершенно непохожая ни на что из того, что она делала раньше) продвигалась успешно. Лучше она пойдет взглянет на лошадей, пасущихся на лугу за прудом. А когда вернется, малыш уже наверняка проснется.

Тома Букера похоронили рядом с отцом. Энни узнала об этом из письма Фрэнка – он послал его в Чэтхем. Энни получила письмо в последнюю среду июля, когда жила здесь одна и только-только узнала, что беременна.

«Мы хотели устроить скромные похороны, пригласив только родственников и друзей, но нагрянуло не меньше трехсот человек, некоторые приехали издалека – из Чарльстона и Санта-Фе. В церкви всем не хватило места, и тогда распахнули все двери и окна, и те, кто не смог попасть внутрь, слушали заупокойную службу, стоя на свежем воздухе, под солнцем.

Тебе будет приятно узнать это, я знаю».

Дальше он переходил к главному, о чем хотел написать. За день до своей смерти Том сказал Джо, что хочет сделать Грейс подарок. И дядя, и племянник решили, что лучше всего подарить ей жеребенка Бронти. Фрэнк спрашивал, как Энни к этому отнесется. Если она не возражает, можно отправить малыша в трейлере вместе с Пилигримом…

А мысль построить конюшню пришла в голову Роберту. Сейчас, идя к лугу, Энни видела в конце дорожки, проложенной через орешник, ее очертания. Энни никак не могла привыкнуть к этой постройке, такой нарядной на фоне свежей листвы тополей и берез. Доски почти не потемнели после зимы, новая калитка и ограда – тоже. Всюду буйствовала зелень – самых разных оттенков, настолько ярких, что они казались почти кричащими.

Оба коня, почуяв ее приближение, подняли головы и тут же снова принялись щипать траву. Бронти превратился в резвого жеребчика-одногодку, с которым Пилигрим на людях обращался весьма высокомерно. Но это была одна показуха. Энни много раз видела, как они весело играют.

Грейс каждые выходные занималась с жеребчиком. Глядя на эти тренировки, Энни видела, как много дочь переняла у Тома. Это заметно во всех ее действиях и даже в тоне голоса. Она никогда не давила, а помогала ему дойти до всего своим умом. Он был понятливым: в нем уже чувствовалась та особенная чуткость, которая была свойственна всем лошадям из «Двойняшек». Грейс назвала его Гулливером, предварительно спросив у Энни: как, по ее мнению, родители Джудит не станут возражать? Энни успокоила дочь: конечно же, не станут.

Грейс не переставала удивлять и восхищать Энни. Ей было уже почти пятнадцать, ее чудесной девочке.

Неделя после смерти Тома прошла для обеих как в тумане. Туман этот не рассеялся до конца и по сей день… и слава Богу. Как только выяснилось, что Грейс сможет перенести перелет, они тут же вернулись в Нью-Йорк. Девочка еще долго продолжала пребывать почти в шоковом состоянии.

Благоприятные перемены произошли в то августовское утро, когда привезли лошадей. Вид животных словно раскрыл некие потаенные шлюзы в организме дочери, и она плакала две недели, изливая всю боль и страдание, накопившиеся в душе. А после этого бурного всплеска эмоций последовало затишье: Грейс, как в свое время Пилигрим, остановившись у последней черты, приняла решение жить дальше.

Тогда-то Грейс и повзрослела. Но иногда, когда ее никто не видел, в глазах девочки появлялось выражение, которое было не просто взрослым… Дважды она оказывалась в самом аду и дважды возвращалась. Из того, что она увидела там, она сумела извлечь печальную и спокойную мудрость – вечную, как само время.

Осенью Грейс вернулась в школу, и радостная встреча, которую устроили ей одноклассники, стоила многих консультаций с новым врачом, которого она тем не менее посещала неизменно каждую неделю. Когда Энни не без внутреннего трепета сообщила дочери о своей беременности, Грейс пришла в неописуемый восторг. Она ни разу не спросила, кто отец ребенка.

Не заострял на этом внимания и Роберт. Пройдя определенные проверки, он с легкостью мог бы установить, является ли отцом малыша, но предпочел ничего не делать. Энни казалось, что Роберта больше устраивает неопределенность.

Энни все рассказала мужу. Роберт тяжело перенес ее исповедь, и в его сердце навсегда поселилась горечь – сродни тому чувству вины, которое, по разным причинам, несли в себе Энни и Грейс.

Ради благополучия дочери они оставили пока все в своей жизни без изменений. Энни жила в Чэтхеме, а Роберт – в Нью-Йорке. Грейс сновала между ними как спасительный челнок, понемногу восстанавливая надорванную ткань их супружества. Начав снова ходить в школу, тем не менее Грейс каждые выходные проводила в Чэтхеме, приезжая туда обычно на поезде. На машине Роберт привозил ее всего несколько раз.

Сначала он только доставлял Грейс до дома, перекидывался ради причилия несколькими фразами с Энни и тут же пускался в обратный путь. Но как-то в конце октября, в одну из пятниц, Грейс уговорила его не возвращаться в город под проливным дождем. Они поужинали втроем. Роберт был мил с Грейс и, как всегда, шутил; с Энни держался вежливо, но сдержанно. Спал он в комнате для гостей и рано утром уехал.

Понемногу ночевка с пятницы на субботу вошла в привычку. И хотя Роберт принципиально не оставался больше, чем на одну ночь, его возвращение в город каждый раз отодвигалось во времени. Накануне Дня Благодарения они все втроем отправились в чэтхемскую кондитерскую. Впервые после несчастного случая они посетили ее всей семьей. Выйдя на улицу, они тут же наскочили на Гарри Логана. Тот пришел в восторг от того, как повзрослела и похорошела Грейс, и наговорил ей кучу комплиментов. Грейс действительно выглядела замечательно. Ветеринар спросил, можно ли ему как-нибудь заскочить – поздороваться с Пилигримом, и, конечно, его тут же пригласили.

Насколько Энни было известно, никто в Чэтхеме не имел ни малейшего понятия о том, что произошло в Монтане, знали только, что им там вылечили коня. Бросив взгляд на округлившийся живот Энни, Гарри покачал головой, улыбаясь.

– Как я рад за вас, друзья, – сказал он. – Смотреть на вас – теперь уже на четверых – одно удовольствие.

Врачи не могли понять, как Энни после стольких выкидышей сумела без всяких осложнений выносить ребенка. При поздних беременностях, призналась акушерка, часто бывают разные неожиданности. И слава Богу, сказала Энни.

Ребенок появился на свет в первых числах марта – Энни и в этот раз сделали кесарево сечение. Ее спросили, не хочет ли она обойтись местной анестезией – чтобы все видеть, но Энни категорически отказалась, потребовав, чтобы ей сделали наркоз.

Когда она очнулась, рядом с ней, как и в прошлый раз, уже лежал на подушке ребенок. Роберт и Грейс стояли тут же, и все трое плакали и смеялись.

Они назвали его Мэтью – в честь отца Энни.

…Ветер донес до Энни плач малыша. Она отошла от ограды – кони и на этот раз не подняли головы.

Сейчас она покормит сына, внесет его в дом и поменяет ползунки. А затем поставит коляску в углу кухни, чтобы малыш мог смотреть своими синими глазками, как она готовит ужин. Может быть, на этот раз она уговорит Роберта остаться на все выходные. Проходя мимо пруда, она вспугнула диких уток – те взмыли ввысь, с шумом рассекая крыльями воздух.


В том письме Фрэнка упоминалось и еще об одной вещи. Разбирая комнату Тома, он наткнулся на конверт, лежащий на столе. На конверте стояло имя Энни, и поэтому он перешлет его ей.

Энни долго тогда смотрела на конверт, прежде чем решилась открыть. Странно, но до этого времени она не видела почерка Тома. Внутри конверта, завернутая в лист белой бумаги, лежала та самая, свернутая кольцом веревочка, которую Том забрал у нее в их последний вечер в речном домике. На этом листе он написал только одну фразу: «На тот случай, если ты забудешь…»