Зайнаб и этот предательский удар врагов стойко выдержала. По крайней мере, в селении из ее уст никто не услышал ни одного слова жалобы на судьбу, на ее глазах не увидел ни одной слезинки. «Не дождетесь!» — она в упор смотрела врагам в глаза. «Не дождетесь!» — шептали ее твердо сомкнутые уста. В ее царственной осанке, горделиво приподнятой голове, печально притупленных за пушистыми ресницами огромных глазах было столько неподдельной стойкости, грации, презрения к врагам и завистницам, что они были сражены ее стойкостью.

Знали бы недруги, какая чистая, пылкая натура таится за этим неприступным взглядом, за крепко сомкнутыми губами, какое нежное естество, какая хрупкая, незащищенная натура прячется за этой, казалось бы, непреступной стеной. Видели бы они, какие страсти скрываются за тенью длинных ресниц этих огромных глаз, какие бури взвевают в ее горделивом сердце, какой огнедышащий вулкан мщения созревает в ее узкой девичьей груди.

Зайнаб является сильной натурой, она от недругов искусно скрывает свои чувства, страсти, страхи, слабости. Она держит сердце в накрепко сжатых зубах, нервы намотаны на веретено со стальными спицами. Она по жизни к трудностям идет напролом, допускает немало ошибок, но не отступает, не унижается ни перед кем.

Братья накормлены, одеты, обуты, выстираны не хуже соседских детей. В ее семейном очаге не затухает огонь, сакля, двор держит в чистоте, скот ухожен, везде и во всем сохраняет согласие и порядок. Зайнаб в таком же состоянии держит и саклю тетушки Сельминаз, ее хозяйство, огород. Она с братьями-подростками от зори до зори, а в лунные ночи и по ночам, трудится в колхозе. Они безотказно выполняют все, что им поручает бригадир: на волах пашут землю, сеют семена, собирают хлеб, обмолачивают, засыпают в колхозные закрома, заготавливают на зиму корма. Так уходят годы: один, два, три, пять…

***

Закончилась долгожданная война. Домой один за другим стали возвращаться фронтовики. В сердца многих сельчан закралась надежда. А жизнь Зайнаб осталась мрачной и тусклой. Она, как в годы войны, от зари до зари работала на колхозном поле, а после до глубокой ночи была занята хозяйственными делами. Она жила одной мыслью в сердце — мыслью неотомщенной мести. За эти годы ее глаза не видели белый свет, сердце — тепла. Но она осталась непоколебимой, уверенной в том, что убийцы его любимого будут наказаны. Она темными ночами в постели придумывала самые невероятные способы мщения, представляла, как убийца Муслима валяется у ее ног, плача и прося прощения.

Сумерки. Ночь, мрак. Эти отрезки времени были главными спутниками Зайнаб. Когда наступали сумерки, а потом мрак поглощал все село, она на скорую руку стряпала ужин, кормила братьев, отправляла их спать. С этого момента начинались ее мучения. Она становилась рабыней своего одиночества, своей одинокой постели, необузданных страстей. Она ворошилась в постели, с головы до ног обливалась горячим потом. Вставала, в спальне отмеряла расстояние из угла в угол. Когда становилось невмоготу, раздевалась догола, становилась в тазик, обливалась холодной водой. Нервы были расшатаны так, что без причины то плакала, то смеялась, то в одной ночной рубашке выбегала во двор и до чертиков в глазах, отупения мозгов вглядывалась в ночное небо.

Так проходили темные ночи. Ее жизнь была похожа на дождливые безлунные ночи. Они были тусклы, бесконечны, как горные тропы зимой, как снежные бури, как волчий вой в степи сквозь дремоту. Они пугали ее, а сердце лишали покоя. Они чередой повторялись как туманные зимние ночи. Они шелестели как мертвые листья на ветвях деревьев в зимнем саду. Они уносились как студеные воды горной реки, закованной в ледяной панцирь.

Она сроднилась со своей холодной, горькой жизнью, сиротливой постелью так, как сродняются лед и звон ручья, как шелест морской волны и безответный песчаный берег, как одинокая гора и ее седеющая вершина, как вол и ярмо. Она свыклась со своей участью как орлица со сломанным крылом. Она за темным горизонтом перестала видеть другой горизонт.

Зайнаб парою гордилась своим одиночеством, стойкостью своего сердца, несгибаемой волей, способностью выдерживать неимоверные тяготы жизни. Она видела, что она ни на кого их женщин в селении не похожа, что она значима, неповторима. Быть может, эта есть та высшая цель, которую определили ей свыше?

Эта хрупкая девушка траур по отцу и жениху носила как символ преданности и стойкости горянки, как знак, нанесенный на нее небесами. Она к своему трауру привыкла, как молящий к молитвеннику, как обыкновенный человек привыкает к смене дня и ночи, как горянка к водоносному кувшину. Траур по убитым близким стал неотъемлемой частью ее сущности и бытия.

Раннее утро. Зайнаб спокойна и невозмутима. С ее сомкнутых губ не сорвешь ни единого слова. Ее движения размеренны, поступь свободна, сердце работает ритмично, огромные глаза под чадрой густых ресниц широко распахнуты, к себе притягивают веющие сердце мысли. Вешний ветер треплет ее щеки, густые волосы с головы многочисленными ручьями стекают на спину, плечи, грудь. Солнечные лучи облизывают кожу ее лица. Она стоит в кругу сельских девчат, хохочущих по любому поводу и без повода. Она не замечает их шалостей, игривых словоблудий. Она смотрит на внешний мир бесстрастно, не выражая к нему эмоций.

Сегодня 1 Мая — праздник весны и труда. Молодежь села на центральном майдане собирается устраивать пляски под гармошку и барабаны. Правление колхоза с аксакалами села сегодня утром решили устроить перегон колхозного и сельского скот на летние отгонные пастбища. Поэтому село еще с утренней зари гудело пчелиным роем. Скотники были заняты своими хлопотами; одни ротозеи, любители острых ощущений собрались к месту выгона сельского скота за селом, другие — у колхозных коровников. Вездесущий дядя Гамид, сельский мулла, зыркая тусклыми слезящимися глазами, перебегал с одного места любопытствующих на другое место. Любители острых ощущений увлеченно обсуждали предстоящие бычьи бои. В это время недалеко от взрослых детвора пыталась травить друг на друга молодых бычков. Они спорили, заключали пари, выясняли, чей бычок сильнее. Все собравшиеся за околицей села были в приятном ожидании предстоящих боев матерых племенных быков.

По пожеланию активистов колхоза председатель правления колхоза на праздничные мероприятия пригласил знаменитых зурначей из селения Улуз. С самого утра с сельского майдана были слышны звучные трели зурны, ритмичная дробь барабанов. Лихие джигиты, восклицая «Асса!», один за другим пускались в пляс. Их, увлеченно хлопая в ладоши, поддерживали джигиты, обрисовавшие праздничный круг. Каждый из них с нетерпением ждал своей очереди танцевать. Недалеко недавно женатые мужчины по прямой дороге, идущей в соседнее село, на огнеметных скакунах устроили джигитовку. Со всех концов огромной поляны слышен свист, гомон детворы, гоняющейся верхом на прутьях, бешеный топот, храп разгоряченных и взмыленных скакунов; хохот победителей конных забегов и горькие возгласы разочарования побежденных; веселый визг девушек-хохотушек.

Немаловажные баталии разворачивались и на другой части поляны. Когда на арену боя вышли племенные быки, на поляне поднялся такой шум и гвалт детворы, что не вытерпели даже самые ярые любители музыки и танцев. Они на время бросили танцевальную площадку и побежали смотреть драки быков. Чувствуя настроение окружающей среды, особенность дня, быки зычно ревели, копытами нетерпеливо рыли землю. Одни быки с налившими кровью глазами, снизу вверх крутя могучими рогастыми головами, делая круги, сближались на драку. Другие трубно ревели, острыми отточенными рогами и передними копытами рыли землю, резкими толчками забрасывали ее себе на бока и спины. Третьи в сопровождении сельской детворы, преследуя друг друга, носились по сельским переулочкам. Четвертые, выискивая себе соперника для драки, нетерпеливо ревели, от выступов поляны, террас рогами отламывали небольшие куски дерна и забрасывали вверх; над их головами пыль стояла столбом.

В летней колхозной базе коровы, годовалые телята, одурманенные весной, прося наружу, звучно мычали. Наиболее нетерпеливые коровы, бодая рогами, годовалых телят подталкивали к деревянным запорам. Вдруг под напором стаи коров деревянные запоры лопнули, и они, сметя на своем пути все заграждения, вырвались наружу.

Этой праздничной суматохе больше всего радовалась детвора. Они, неугомонные, босоногие, поднимая над собой столбы пыли, за скачущимися на взмыленных конях всадникам гурьбой носились по сельским переулкам. Мычание коров, тревожная возня овцематок и ягнят, потерявших друг друга, нескончаемые бои быков, их поражения и победы, веселый хохот, обиды хозяина проигравшей стороны — все это подзадоривало детвору и молодежь на самые суматошные игры и приключения.

Солнце поднялось над горизонтом, с майдана снова раздались трели зурны и тревожная дробь барабанов. Праздник весны набирал свои обороты. Этого дня больше всего ждали неженатые ребята и девчата на выданье. Девушки на выданье с начала весны тайно от матерей, вездесущих вредных младших сестер и братьев готовились к празднику весны. Шили, заказывали новые платья, у кого нет отреза для платья, перекраивали старые платья, приводили в порядок обувь. Они в волнении провели предстоящую празднику ночь, еле дождались утра, чтобы с кувшинами наперевес пуститься на родник, и поделиться с подружками, накопившимися за вечер, новостями.

Неженатые парни, водрузив на головы каракулевые папахи, разодетые в парадные черкески, подпоясанные узкими кожаными ремнями, инкрустированными серебром и золотом, обутые в скрипящие при ходьбе хромовые сапоги, важно прохаживались в сторону сельского майдана. У каждого из них на правом боку висел короткий кинжал, у джигитов из наиболее знатных семей в — серебряных или золоченых ножнах. У некоторых за плечом висел ружье. Когда группа ребят приблизилась к девушкам, смущенно выжидающим их на сельском майдане, девичий гомон на мгновение прекратился. Все засмущались. Одни девчата стыдливо отвернулись, другие спрятались за спинами подружек.