Гаджимурад Гасанов - Зайнаб

1994 г.

На макушке плоской горы, за сельской мечетью, растущей над узкой голубой лентой реки, с ревом бегущей по глубокому каньону, за сельской мечетью, как часовой, охраняющий покой высокой горной и холмистой гряди, вековой старый дуб доживал свои последние годы. Семь человек разом, если стали бы в круг вокруг дуба, не смогли бы обхватить его могучий ствол, покрытый многовековой чешуеобразной черной корой, со старыми, изувеченными рубцами, извилинами в человеческий ладонь глубиной, огромными чашеобразными выпуклостями, огромными обрубками могучих высохших, как скальные породы, ветвей, оставленными на нем когда-то природными стихиями. Этот великан, не как обычные деревья, берет начало своего могучего ствола не с земли. А огромные, сильные, с черным чечуйшчатым покрытыем, похожие на искривленные временем пальцы глубокого старца, корни, выпирают из земли выше человечского роста, и как кровля болшой пещеры, та, на верху собираются в один узловатый огромный пучок, с этого пучка вырастает в темную вышину могучий ствол, дающий своему дряхлеющему телу исчерпывающие изо дня в день жизненные силы. Эти могучие корни держат в своих объятиях камень с величиной в пять быка, а из-под камня вытекает чистейший холодный родник.

Этот великан за свое многовековое развитие увидел большую жизнь, и большие, кровавые события оставили глубокие шрамы на его испещренном вековыми морщинами лике: и боль, смерть беспощадного, карающего меча и огня Надыр-шаха, и смертельный лик черной чумы, отнимающей жизнь у десятков и сотен людей, и нескончаемые столкновения кровной мести, и убийство отцом единственного сына, и его позор разделения ложа с овдовевшей женой сына… Все увидел старый великан. С тех пор старый великан, получив поражающий удар молнии, лишился мощных ветвей, тянущихся в самые глубины неба и превратился в двухпалого колеку, ураганный ветер, сорвавшийся огромной силой с шапки Джуф-дага, не раз кромсал его, огромные льдины с куриное яйцо, падающие с хлестким ливнем, не раз нещадно избивали его крону, лютые морозы не раз лишали жизни половину его ветвей, не раз его могучий ствол, ветви, нежные листья выгорали под палящими лучами солнца, покрываясь язвами и болячками. Вся лишения видел и испытал на себе старый великан, но не поддался никаким природным атакам и стихиям, все стоически выдерживал.

С тех пор один за другим прошло столько лет, столько веков, в селение пришло столько поколений, столько ушло, поменялись времена, нравы, религия, а старый дуб, удивленно растопырив свои две огромные ветви, как два обрубка, как две руки, доживающего свой век старика, покрытые рубцами и язвами, и сегодня все еще стоит на макушке горы, как свидетель божьей кары, тому поколению людей, которые накликали на головы жителей целого селения страшную беду, как сигнал небес, грядущим поколениям, что любая страшная злость на земле наказуемо небесами.

Старый, больной дуб — немой свидетель страшного бедствия, нанесенного жителям села человеком-зверем, зверем-человеком, носитель страшной информации, оставшийся до судного дня, чтобы пред ними предстать как судья небес, который не оставит их без ужасающего наказания.

Никто не знает, какое тысячелетие доживает старый дуб, стоящий на обочине села, на самом высоком месте, как крепость, как ангел-хранитель. Никто не знает, с какого тысячелетия жители селения набирают силу тела и духа от живительного родника, бьющегося из-под его огромного брюха. Веками земледельцы этого населенного пункта занимаются землей, животноводы тянут тяжелую арбу под ярмом животновода. Как в те далекие времена, маленькие, когда наступает время выходят в этот мир, а седобородые, еще не успев досказать внукам сказку про свою жизнь, уходят в мир иной, здесь молодые начинают новую совместную жизнь, а там расходятся. Одним словом, нескончаемая жизнь Вселенной, как заведено с самого начала жизни в нем, делает нескончаемые круги рождаемой бесконечной жизни.

Только вдруг, неожиданно из неоткуда, в привычную жизнь сельчан ворвались такие события, они ее сделали такой непонятной и непредсказуемой, что они стали спрашивать у себя, с ними ли все это происходит.

Дервиш-Али по горам и долам, то прячась в заброшенных пещерах медведей, то в волчьих логовах, ни на минуту не зная покоя, убегая от врагов, преследующих его по пятам, в неизвестном направлении пробирался третьи сутки. Наконец в четвертые сутки, ночью, падая с ног от немерных телесных усилий, душевных переживаний, теряя силы от голода и холода, умирая от нанесенных врагами ран, Дервиш-Али добрался до той границы, где он, теряя разум, закачался, на секунду успел оглянуться, теряя силы, падая на спину. Над ним высился огромный старый дуб, одинокий, стоящий над вершиной горы, опрокинувшей свою голову вниз, направив свои взоры в глубокий каньон, пытаясь добраться до молчаливой живительной речки, скованной под толстым слоем льда. Он, хватаясь за ниточку жизни, повернул свои угасающие взоры на луну, висящей на темно-голубом лике неба, протягивая ей навстречу дрожащие от холода руки, из своего горла вырвал то ли стон, то ли жалобный вой, вдруг глаза помутнели, он упал в какую-ту бездонную темноту…

Находясь еще далеко от своего логова, у матери-волчицы как-то странно забилось сердце. Оно почувствовало беду, страшную беду, идущую на голову ее детенышей, находящихся в логове. И тихая ночь таила в себе какую-то непонятную угрозу, в ней чувствовался холодок, идущий из сырой и темной могилы. Приближаясь к логову, вдруг сердце матери-волчицы заколотило так, что на минуту у нее остановилось дыхание. Теперь не только сердцем, но и волосы, ставшие дыбом на загривке, стали улавливать скрытую угрозу, нависшую над ее сосунками. Она убыстрила свой ход, потом, позабыв всякую осторожность, стрелой полетела в сторону логова. Ее сердце разрывалось от страха за своих детенышей, она задрожала и беспомощно завыла. Ее чувствительные ноздри улавливали запахи двуного врага, бредущего в сторону ее логова к детенышам. Вдруг ветерок, поднявшийся в долине речки, донес до нее неприятные кислые запахи пота ее вечного врага и еще какие-то запахи сушеных трав, отдающего от него.

«Что это? Откуда в этих глухих местах взялся этот враг? Что ему от моих детенышей нужно?». На минуту она приостановилась, приподняла мордочку к небу и затянула в свои ноздри эти противные запахи, чихнула, вдруг опустив мордочку к земле. Из ее нутро вырвался страшный стон. Она развернулась, перепрыгивая с кочки на кочку, не замечая страшные пропасти, зияющие с боку под ногами, устремилась дальше. Она спешила в логово, первая часть, если можно так выразиться, — веранда находилась под огромным навесом скальной массы, а логово в глубокой пещере за ним, на той стороне речки, на южной стороне, которое пригревало солнцем и зимой.

На расстоянии нескольких шагов от логова она беззвучно остановилась, притаилась за серыми каменными глыбами, рассеянными там и сям. Внизу, у речки, лежал человек, весь в крови. Волчица легла на живот, готовясь к атаке; хрустя тугими мускулами ног и спинного хребта, приподнялась и на мгновение застыла на месте. Но почему-то человек не двигался, не давал признаков жизни, будто ушел на вечный покой.

Напряжение волчицы чуть улеглось. Она двумя прыжками перепрыгнула через речку, скованную подо льдом, осторожно, со стороны головы, приблизилась к человеку, вокруг него сделала круг, при малейшем движении готовая напасть и вцепиться в его горло. Перед волчицей лежал человек, покрытый кровоточащими ранами. Он еле дышал, готовый скоро умереть.

Вдруг она вскочила, стрелой устремилась к логову, не останавливаясь у входа, забежала во внутрь. Ее детеныши, не чувствуя никакой опасности, прижавшись друг к другу, временами посасывая свои языки, спали крепким сном. В одном порыве она обняла и прижалась брюхом ко всем сосункам, лижа шершавым языком мордочки и под хвостами кождого в отдельности. Они, увидев мать, завизжали, заскулили, перелезая через спины друг друга, неуклюже падая, потянулись к ее набухшим от сладкого молока сосцам. Они подняли такой визг, такой гвалт, что, дерясь друг с другом за каждый сосок, царапая друг друга, кусаясь, долго не могли успокаиваться. Наконец, насытившись, волчата угомонились. Теперь потянулись к мордочке матери, лижа ее, дерясь, кусаясь, выпихивая друг друга, определяя навсегда свое положение в волчьей иерархии.

Развалившись на бок, волчица давала сосать свою грудь грудным сосункам, обнимая передними лапами, облизывая их, она до такой степени расслабилась, что утробно призывно урча, прикрыла веки глаз и прислушалась. Со стороны речки донеслись шорохи, возня двуногого зверя. Перед ее глазами стал двуногий беспомощный зверь, весь в глубоких ранах, ссадинах, готовый вот-вот сдохнуть. Она вспомнила своего взрослого годовалого сына, которого зимой потеряла на охоте, а потом нашла далеко от своего логова с перебитым хребтом. А рядом на снегу остались многочисленные следы медведя-шатуна, ей так стало жалко сына, что она его не покидала несколько дней, неся ему задавленного поросенка, то зайчонка. Волчонок ни к чему не притрагивался, потому что у него еще ударом лапы медведь разбил и челюсть. Так он и умер. Тогда неутешная мать долго плакала, выла по сыну. Вдруг она двуногого зверя, в ранах и ссадинах, представила своим старшим сыном, беспомощного, безутешно рыдающего. Мать-волчица на секунду зажмурила глаза, вдруг представила, как ее старший волчонок вместе с месячными сосунками сосет ее грудь. Она почувствовала его прохладные бархатистые губы у себя на груди, вздрогнула. Со стороны речки двуногий зверь заскулил так, что мать-волчица вскочила и побежала к тому месту, где несколько минут оставила двуногого зверя.

Подбежала к нему, шершавым языком лизнула по его лицу, тот вздрогнул и застонал. Двуногий зверь был большой и тяжелый, волчица не знала, что с ним делать. А он замерзал и умирал. Ей ничего не осталось делать, как крепкими зубами схватила за шиворот бешмета и, прилагая немерные усилия, потащила в свое логово.