– Это уж точно, – отозвался я, сдерживая смех.

Неожиданно при виде этой мелкой семейной свары мне стало легче. Приятно осознавать, что на свете есть люди, способные оставаться людьми.

– Бьюсь об заклад, так оно и есть. Впрочем, я покидаю Лондон. Вам ни к чему лишние неприятности. – Я искоса глянул на Шелтона. – Похоже, выбора у меня нет.

– Сесил, – сказал он.

– Да, – кивнул я. – Ему наверняка не терпится узнать все новости, и он сможет спрятать меня.

Румяное лицо Нэн заметно побледнело.

– Ты же не собираешься… – заговорила она, глядя на Шелтона.

Он взял Нэн за подбородок, наклонился к ней и поцеловал.

– Самую малость, любовь моя. Не отпускать же парня одного. С его-то везением он, чего доброго, сгинет в придорожной канаве.

Я хотел было возразить, мол, ни в какой канаве не сгину, мне уже двадцать один год, я взрослый и знавал приключения поопасней поездки в деревню, но потом сообразил, к чему он клонит, и прикусил язык.

Путешествие к Сесилу было удобным случаем, который нам, возможно, никогда больше не подвернется.

* * *

Мы выехали на следующий день с рассветом. Шелтон сказал, что так будет проще избежать ненужных расспросов, тем более двор выдвинется в Хэмптон-корт и все, кому не лень, сбегутся поглазеть на кортеж королевы.

Я, облаченный в дядины обноски, только ниже надвинул шляпу на лицо, когда нас остановили у ворот. Шелтон сплел изумительную небылицу об участии в шотландских войнах Генриха VIII, объявив шрамы на своем лице памятью о доблестных подвигах. Часовые были впечатлены. Один из них – скрюченный старичок, до того тощий, что, казалось, не он носит мундир, а наоборот, – сражался в тех же войнах и, с гордостью завернув рукав, показал рваный шрам на предплечье. Затем он махнул рукой – проезжайте, мол, – и не взял с нас пошлины. Вскоре мы уже галопом скакали по изрытой колеями дороге, оставив город позади.

Оглянувшись через плечо, я долго смотрел на Лондон. Тауэра видно не было, но я прекрасно его представлял – громадную Белую башню в окружении крепостных стен, узкие парапеты на укреплениях – и мысленно молился за благополучие четырех дорогих мне женщин, которые остались там. Я буду ждать их освобождения. Ждать и готовиться. Сибилла Дарриер преподала мне урок, которому я не дам пропасть втуне; настало время признать, что я – шпион Елизаветы, всецело преданный ее благу. Впредь опасность не застанет меня врасплох.

Затем мысли мои обратились к церкви, где покоился Перегрин.

– Прощай, друг мой! – прошептал я. – Я тебя никогда не забуду.

В согласном молчании мы с Шелтоном ехали через селения, уже оправлявшиеся от последствий бунта, и отворачивались от виселиц, на которых покачивались трупы мятежников. Уриан с наслаждением бежал впереди, рыскал в лесных зарослях, носился по лугам и шлепал по ручьям, наполненным талой водой.

Наконец я прервал молчание. Времени у меня было предостаточно, чтобы с ходу засыпать Шелтона десятками вопросов, но вместо этого я лишь робко спросил:

– Моя мать была красива?

– О да, – вздохнул Шелтон. – Никогда в жизни я не встречал подобной красоты. Неудивительно, что брат, король Генрих, называл ее своей Розой. Ей достаточно было просто войти в парадный зал, чтобы весь двор замер, затаив дыхание. Однако дело не только в красоте: она обладала внутренним светом, и он сиял, даже когда она печалилась. И еще она была неизменно предана тем, кого любила. В ней не было ни бесцеремонности, ни жесткости; со всеми она обращалась как с ровней.

Я зачарованно смотрел на Шелтона. Он был знаком с моей матерью… он знал ее.

– Ты был в нее… – Я осекся, не в силах выговорить последнее слово.

Мне вдруг показалось, что я вторгаюсь в личные, бережно хранимые воспоминания.

Шелтон все так же прямо смотрел перед собой, однако рассказ о прошлом смягчил его лицо, и я легко мог представить молодого плечистого мажордома, каким он был много лет назад.

– Конечно же, я был в нее влюблен, – сказал он наконец. – Всякий мужчина, который видел ее, тотчас влюблялся. Она возбуждала желание, хотя вовсе не нарочно.

Он помолчал, откашлялся.

– Только это было совсем не то, что ты думаешь. Не роман наподобие тех, о которых поют менестрели.

Воздух вокруг нас точно отвердел, и стало трудно дышать.

– Но вы с ней… у вас было?..

Шелтон повернул ко мне голову. Он молчал долго, казалось, целую вечность. И наконец сказал:

– Да. Это случилось, когда ее муж и мой хозяин, герцог Брендон Саффолк, отправился во Францию с королем и мистрис Болейн.

– Матерью Елизаветы, – уточнил я. – Королевой Анной.

– Ну да. Только она тогда еще не была королевой. Твоя мать никому не позволила бы в своем присутствии так ее называть. Понимаешь, она ненавидела мистрис Болейн; она считала, что та украла короля у королевы Екатерины. Твоя мать ошибалась. Генрих знал только собственные желания, и ему не было дела, чьи чувства он попирает, добиваясь своей цели. Он потребовал у твоей матери ее лучшие драгоценности – чтобы мистрис Болейн было в чем блистать во Франции. Твоя мать была в ярости; у них с герцогом вышла из-за этого случая нешуточная ссора. Я был там. Я слышал, как они кричали друг на друга в парадном зале. – На лице его дернулся едва заметный мускул. – Мистрис Болейн прознала о золотом артишоке и пожелала покрасоваться в нем, показать французскому королю, при чьем дворе она служила, что она достойна стать королевой Англии. Моя госпожа и слышать об этом не хотела. Когда герцог явился за артишоком, она заперлась в спальне и отказалась выходить. Позже она отправила меня ко двору за другими своими драгоценностями. Мистрис Болейн поняла, как ее оскорбили, и обратила свой гнев на королеву Екатерину, отобрав у нее все украшения до последнего камушка. Мой хозяин, в свою очередь, выместил ярость на мне.

– На тебе? Почему?

Я начинал понимать поведение Шелтона – его немногословность, его настоятельное требование, чтобы я беспрекословно подчинялся господам, когда он впервые вез меня ко двору служить братьям Дадли.

Шелтон пожал плечами:

– На самом деле он не был зол на меня; он злился на себя самого. Он поддерживал короля, хотя в душе был с ним не согласен. Он не считал, будто Анна Болейн достойна большего, нежели быть постельной утехой; но также понимал, что говорить об этом Генриху неблагоразумно. Из-за всего этого они с твоей матерью ссорились годами; так ссорились, что в конце концов их брак распался. Сколько бы Генрих ни требовал и ни грозил, твоя мать не появлялась при дворе. Она держала сторону королевы Екатерины и нисколько этого не скрывала. Герцог, муж ее, напротив, принял сторону сильнейшего. И оказался прав. Еще до того, как покинуть Францию, мистрис Болейн отдалась королю, и они зачали Елизавету.

Я прикусил губу, разрываясь между прошлым и настоящим.

– Ты не поехал во Францию.

– Нет. Хозяин отправил меня в свое поместье в Уэсторпе. – Шелтон понизил голос, словно даже здесь, посреди полей, его могли подслушать. – Приехав, я нашел свою госпожу совершенно павшей духом. Она тоже поняла, что король, ее брат, готов ради Анны Болейн ввергнуть в крах собственную державу, и это привело ее в безмерное отчаяние. Дня через два ближе к ночи разразилась ужасная буря, словно гневался сам Господь. Одна из женщин, бывших при твоей матери, прибежала вызвать меня в ее покои. Она никак не могла закрыть створку окна. Ветер распахнул ее настежь, и дождь хлестал в комнату, заливая все вокруг. Моя госпожа промокла до нитки, но все пыталась справиться с окном, будто от этого зависела ее жизнь. Здоровье у нее было хрупкое, рождение четверых детей не прошло бесследно. Она не показывала своей слабости, но я опасался, что она застудится до смерти, и поэтому… поэтому попытался…

Он вдруг судорожно сглотнул, и голос его прервался.

– Я был молод, молод и глуп, горд и охоч до ласки и влюблен в женщину, которая была настолько выше меня положением, что казалась недосягаемой. Однако той ночью она была так одинока, так несчастна. Она отослала служанку и села у камина, а я остался. Я подал ей подогретое вино, пытался утешить. Твоя мать говорила о прошлом, о том времени, когда была невестой королевской крови и многие искали ее руки. Она рассказала, как сам Франциск, король Франции, добивался ее, и о том, почему никогда не расстанется с этим золотым артишоком, единственной памятью о тех днях, когда она рискнула всем, чтобы стать женой Брендона, кого любила всю жизнь. Затем она усмехнулась и сказала: «А теперь, Шелтон, взгляни на меня: я старуха, жалкая старуха. Никто и не помнит, как я была молода».

Жаркие слезы подступили к моим глазам. Я потянулся к Шелтону, хотел дотронуться до его руки, сжимавшей поводья, но он резко отпрянул, отвергая утешение.

– Нет, – сказал он хрипло, – дай мне закончить. Дай выговориться. Я никогда и ни с кем не говорил об этом. Я хочу поведать тебе об этом не меньше, чем ты хочешь услышать мой рассказ.

Он осадил Цербера на берегу ручья. Когда наши кони склонили головы к воде, он спешился и, тяжело ступая, пошел к одиноко стоящему дубу. И остановился, неотрывно глядя на дерево. Я соскользнул с Шафрана, подошел к Шелтону и остановился рядом. В нескольких шагах беспечно катался по траве Уриан.

– Это было всего лишь пару раз. – Голос Шелтона звучал бесстрастно, словно он силился отделить себя нынешнего от себя прошлого. – Та ночь стала первой. Я не смог сдержаться. Она, должно быть, прочла это в моих глазах. Я считал себя таким ловкачом, прятал свои чувства и изображал преданного оруженосца… но она-то сразу распознала желание. Быть может, ей служило утешением то, что она еще способна вызвать такую страсть, снова ощутить себя юной, но для меня… о, для меня это был рай земной! Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Я клялся ей в вечной любви, твердил, что никогда больше не прикоснусь к другой женщине. Она смеялась, говорила, что все мужчины лепечут такую чепуху в порыве страсти… но я-то говорил сущую правду. По большому счету и сейчас ничего не изменилось.