Словно прочтя мои мысли, он пренебрежительно оскалил прогнившие дочерна пеньки передних зубов.

– Можешь не беспокоиться, я сделаю, что приказано. Только тебе придется заплатить служителям на воротах и стражникам в самом Тауэре. – Он указал на свою седельную сумку. – Возьмешь вот это с собой. Состоятельным узникам полагаются кой-какие привилегии, и Дадли с любезного позволения его светлости каждую неделю получают чистое белье. Отнесешь сумку в их жилище. Я буду ждать у ворот до наступления темноты. Если к тому времени не вернешься, я отведу твоего коня в конюшню, но ты уж тогда добирайся как захочешь.

Сейчас его речь звучала не так невнятно, как в борделе, – без сомнения, потому, что он был трезв как стеклышко, – но все равно казалось, что во рту у него не слова, а камешки. И все же мне полегчало при мысли о том, что этот громила не замышляет со мной расправиться. Впрочем, ему не было в том никакой нужды. Я собирался добровольно войти в самую знаменитую и надежно охраняемую тюрьму королевства, тюрьму, за стенами которой бесследно исчезли многие сотни людей. Если я не выберусь из-за стен к сроку, Тауэр, вполне вероятно, прикончит меня не хуже, чем нож между лопаток.

Мы приблизились к главному въезду, проложенному над тауэрским рвом. Крепость высилась перед нами зловещей громадой, и увенчанные куполами башенки донжона торчали, словно окаменевшие пальцы великана, который перед смертью приподнялся над лабиринтом кордегардий, башен поменьше и неприступных стен.

Меня пробрал озноб. Я уже и не помышлял, что когда-нибудь снова окажусь в этом жутком месте.

– Лучше сними шарф. Служителям не по вкусу гости, которые прячут лица.

С этими словами Скарклифф сбросил на плечи капюшон плаща, обнажив уродливую одноглазую физиономию. Глядя при свете дня на месиво шрамов, я подумал, что ему, скорее всего, довелось пережить чудовищный пожар.

Вынудив себя оторвать взгляд от спутника, я размотал заиндевевший шерстяной шарф. Лицо мое онемело от пронизывающего ветра с реки. Хотя в этом месте Темза была глубже и даже кое-где подтаяла, в темной воде бултыхались крупные обломки льда.

Перед воротами вытянулась цепочка посетителей, ждавших разрешения войти; их приглушенные разговоры то и дело прерывались тоскливым ревом, доносившимся из зубчатой навесной башни.

– Старые львы короля Генриха, – пояснил Скарклифф. – Им не больно-то по душе сидеть в клетке.

Меня передернуло. Я был не в состоянии представить, как можно держать за решеткой вольнолюбивого дикого зверя, а впрочем, в этом городе каждый день происходили вещи и похуже. Мы осадили коней, и я внутренне подобрался. Скарклифф спешился и косолапой своей походкой двинулся по подъемному мосту, не обращая внимания на озадаченные взгляды тех, кто ждал своей очереди. Он подошел к йомену, который охранял вход, пока двое других проверяли пропуска посетителей. Тот, судя по всему, узнал Скарклиффа, внимательно выслушал его, а затем коротко кивнул.

Скарклифф вернулся ко мне и снял седельную сумку.

– Не забудь, ты теперь слуга графа, так что и веди себя как подобает. Дадли заключены в башне Бошана, за внутренними стенами. В это время у них обычно прогулка, но лорда Роберта предупредят, что у него посетитель. Я буду ждать в таверне «Грифон» на Тауэр-стрит. И помни: с наступлением темноты, когда закроют ворота, я уеду – с тобой или без тебя.

С этими словами Скарклифф принял у меня поводья, и я щелкнул языком, успокаивая Шафрана. Занятно, но конь, всегда недоверчивый к чужим людям, оказался не против того, чтобы им занялся именно этот человек. Я вскинул сумку на плечо и зашагал к опускной решетке. Мне живо вспомнилась страшная ночь, когда эта решетка обрушилась, словно клыкастая пасть, на обезумевших от страха людей. Здесь той ночью исчез Шелтон, мажордом Дадли, и я помнил, как он неистово пробивался через толпу, а к нему, размахивая палицами и пиками, спешили стражники…

Усилием воли я отогнал прочь навязчивые воспоминания и открыл сумку, чтобы служитель мог осмотреть ее содержимое. От свертка с бельем, лежавшего внутри, повеяло лавандой. Йомен уставился на меня. Я подумал вначале, что он станет меня расспрашивать, но потом вспомнил слова Скарклиффа насчет платы. Пока я выуживал монеты из кошелька на поясе, привратник сказал:

– Через Колокольную башню и налево во внутренний двор.

С этими словами он пропустил меня в ворота. Позади раздались возгласы очереди, возмущенной таким неравноправием.

Мои подошвы гулко стучали по каменным плитам. Часовые в зеленых мундирах с кокардами в виде розы Тюдоров, секретари в черном и прочие служащие сновали вокруг меня, целеустремленно спеша по своим делам. Мне припомнилось, что Тауэр – это не просто тюрьма: за его стенами располагались оружейная, сокровищница, зоопарк и королевская резиденция. В Тауэре твердой рукой правило чиновничество – как во всякой королевской крепости, как и в самом Уайтхолле… и однако, минуя Водяные ворота, через которые доставляли по реке приговоренных, я ощутил, как стены смыкаются вокруг меня, словно я загнанная крыса в лабиринте.

Я прибавил шагу, поднимаясь по лестнице на стену внутреннего двора. Справа от меня высилась массивная Белая башня. Впереди простирался мощенный булыжником двор. Со всех сторон его окружали башни и стены, зато над ним высилось открытое небо, и все пространство двора было изукрашено палатками и лотками импровизированного рынка, на котором члены торговой гильдии принимали заказы, а разносчики торговали всякой снедью, распространяя по двору запахи пищи, готовящейся тут же на огне. В загонах мычал скот; погрязшие в делах люди сновали повсюду, старательно огибая пустой эшафот, возведенный в нескольких шагах от часовни, мрачное напоминание о том, для чего в первую очередь служит Тауэр.

Я застыл как вкопанный. Здесь, на этом самом месте, рассталась с жизнью мать Елизаветы. Не было ни плахи, ни сена, которое впитывало кровь казненных, однако воображение рисовало все как наяву. Я видел Анну Болейн, хрупкую, с завязанными глазами, видел, как она медленно опускается на колени и меч в руках палача-француза взлетает в воздух, стремительно чертя смертоносную дугу…

Смахнув слезы с глаз, я поспешил к башне Бошана.

Стражник у входа разглядывал меня с ленивым безразличием человека, которому не приходится надрываться, чтобы заработать свое жалованье. Он восседал на табурете, сгорбившись так, что внушительный живот выпирал над широким, в железных клепках поясом; алебарда его была прислонена к стене. На колченогом столике перед ним красовались остатки мясного пирога и раскрытая конторская книга. Окунув в чернила обрезанное перо, он промямлил:

– Имя, род занятий, цель посещения.

Имя? Мне и в голову не пришло придумать себе имя.

– Ты что, полоумный? – Стражник злобно уставился на меня. – Имя. Род занятий. Цель посещения.

– Бичем, – сказал я быстро, поскольку вряд ли имело значение, какое фальшивое имя сейчас использовать. – Камердинер его светлости Эдварда Кортни, графа Девона. По приказу лорда принес белье для узников.

– Опять белье? – фыркнул стражник, коряво занося в книгу мой ответ. – Везучие черти эти Дадли. У нас тут в подземелье и в камерах гниет сотня бедолаг, они пьют собственную мочу, их жрут крысы, а эти господа пируют за счет графа, как короли, хотя их папашу обезглавили на плахе.

Он бегло обшарил передачу лоснящимися после пирога пальцами – вероятно, намеренно, чтобы оставить на белье жирные пятна. Йомен подтолкнул сумку ко мне.

– Комнаты Дадли наверху, – бросил он, однако не двинулся с места.

Стражник преграждал мне путь до тех пор, пока не получил положенную взятку.

Я поднимался по лестнице, чувствуя, как впивается в лодыжку рукоять спрятанного за голенищем кинжала. Дадли в заключении не только пользовались привилегиями – если к ним было так легко проникнуть, они еще и изрядно рисковали. Я вполне мог оказаться наемным убийцей. Неудивительно, что Кортни удавалось без труда переправлять Роберту Дадли книги и письма. Я и сам мог бы пронести их с десяток.

Пройдя через дверь на лестничной площадке в обширное сводчатое помещение, я словно очутился в парадном зале замка. На стенах висели плотные, хотя и заметно выцветшие шерстяные гобелены; под ногами вместо заурядного камыша простирались ковры, а в утопленном в стену камине, разгоняя промозглую сырость, жарко пылал огонь. Низкий арочный проход слева вел в спальни и гардеробную. Несколько обшарпанных кресел с высокой спинкой, табуреты, подставка для чтения и длинный стол посреди комнаты создавали домашний уют; из большой, забранной витражом бойницы сеялся пыльный свет. Стопки книг на полу и мягкое углубление в подушке перед камином говорили о том, что Дадли есть чем развеять скуку заточения; видимо, родиться с серебряной ложкой во рту не так уж плохо, даже если в семье имеется пагубная привычка заканчивать жизнь на плахе.

В комнате не было ни души. Расстегнув плащ, я повесил его на спинку кресла, поставил сумку на стол и окинул пристальным взглядом стопку книг. Я поборол искушение проверить, нет ли среди них той, которую отдала Кортни Елизавета. Ее письмо наверняка уже изъяли из тайника.

Я подошел к бойнице. Внизу, по крытой стене, которая соединяла башню Бошана с соседней, брели несколько человек в плащах. Я замер, распознав белобрысые космы Гилфорда Дадли и рыжую шевелюру Генри, который уступал брату и в росте, и в добродушии нрава. За ними следовали мускулистый Амброз и Джон, старший из братьев Дадли и больше всех прочих похожий на их покойного отца. Не хватало лишь Роберта, но я едва обратил внимание на его отсутствие, завороженный видом хрупкой женской фигурки. Капюшон соскользнул с ее головы, обнажив золотисто-рыжие, уложенные венцом косы – лишь немногим светлее, чем волосы Елизаветы.

С братьями Дадли была леди Джейн Грей, жена Гилфорда.

Джон Дадли споткнулся. Джейн поддержала его, обхватив рукой за пояс, и тут же к ним подскочил ближайший слуга, который вел на поводке терьера. Джон благодарно оперся на его плечо, а Джейн приняла у слуги поводок. Из пяти братьев Дадли Джона я знал хуже всего. Будучи первенцем, он обучался при дворе, вдалеке от замка, где я рос, поэтому я редко видел его. Сейчас я припомнил слухи о том, что он подвержен лихорадке, и легкие его ослаблены приступами…