– Вы хороший человек, – сказал я.

– Кто-то же должен быть хорошим человеком, – отозвался он. – Боюсь, в наши дни таковых почти не осталось.

Я призадумался. У меня вдруг возникло подозрение касательно Рочестера, и это подозрение необходимо было проверить. Шаг, конечно, рискованный, однако игра стоит свеч.

– Мне нужно отправить письмо, – сказал я, доставая из-под камзола сложенный листок. – Одного моего друга нужно известить о смерти моего оруженосца. Не могли бы вы…

Рочестер резко остановился.

– Полагаю, вы хотите, чтобы письмо запечатали и отправили нарочным?

– Если можно. Не возьметесь ли вы позаботиться о том, чтобы его доставили в Теобальд-хаус в Хартфордшире?

Я не стал вдаваться в детали; по тому, как порозовело мясистое лицо Рочестера, мне стало ясно и без слов, что он узнал название поместья, принадлежавшего Сесилу. Вопреки всем обстоятельствам я едва сдержал улыбку.

Рочестер поглядел на меня. Не говоря ни слова, он взял письмо и сунул в большой кошель у пояса.

– Но только на этот раз, в виде исключения, – сказал он и, двинувшись дальше, добавил: – Попрошу вас, чтобы этот случай остался между нами. Я не вправе самовольно использовать наших курьеров.

– Безмерно вам благодарен, – негромко проговорил я.

В той самой просторной комнате, где я не так давно выбрал дли Марии лиловый бархат, сидели у камина королева и дамы из ее свиты. Я остановился на пороге и поклонился; королева встала и подошла ко мне. Она была в черном, высокий зубчатый воротник обрамлял ее осунувшееся лицо; с изможденным видом она материнским жестом взяла мои руки в свои и проговорила:

– Мастер Бичем, я глубоко скорблю о вашей утрате. Ужасно, когда дети умирают такой смертью. – Голос ее задрожал. – Ужасно, когда умирают дети.

– Ваше величество, – пробормотал я, – для меня это величайшая честь.

Произнося эти слова, я поднял взгляд и увидел в дальней части комнаты леди Кларансье и юную Джейн Дормер. Они также были в черном и смотрели на меня с печалью. Чуть поодаль от них стояла Сибилла; темное платье разительно оттеняло алебастровую белизну ее кожи. Она наклонила голову, как будто мы с тех самых пор увиделись только сейчас.

– Я приказала, чтобы вашего оруженосца похоронили в церкви Всех Святых, – сказала Мария. – Тело его сейчас там; вы можете, если будет на то желание, позднее отправиться туда и отдать ему последние почести. Похороны назначены на вторую половину дня. Эта частная месса предназначена для нас.

Я был ей признателен за эту редчайшую привилегию. Венценосные особы никогда не бывают на похоронах, тем более на похоронах простолюдина; решение Марии устроить мессу в память о Перегрине было исключительным и говорило о том, как высоко она ценит меня и как она добра.

У меня перехватило дыхание, когда мы прошли в часовню. Воздух, замкнутый в ее стенах, пропитался ладаном, и хотя эта частная молельня была невелика, все в ней дышало уютом. Слабый зимний свет, проникая в витражные, отделанные драгоценными камнями окна, которые были расположены почти под самым потолком, золотил расписные колонны трансепта и резных ангелов, паривших над алтарем, задрапированным пурпурным бархатом.

Мне никогда прежде не доводилось бывать на католической службе, но когда я занял свое место на скамье со спинкой и священник начал читать литанию, размеренная гармоничность его латинской речи неожиданно принесла мне покой. Я позволил себе ненадолго отрешиться от гнева и скорби и воздать должное мальчику, который навсегда останется в моей памяти, бесстрашному другу и спутнику моему, которым я при жизни дорожил меньше, чем следовало.

– Господь Всемогущий, – говорил священник, – те, кто умерли, будут жить в Божественном присутствии Твоем. Мы возносим свои молитвы Тебе и Сыну Твоему, Спасителю нашему Иисусу Христу, который умер за наши грехи и ныне живет вечно. Да возрадуются души возлюбленных наших усопших в Царстве Твоем, где нет ни слез, ни печали и только слава Тебе возносится вовеки. Аминь.

Я осенил себя крестом, поразившись тому, что подспудно помню, как это делается. Креститься учила меня в детстве мистрис Элис: она осталась верна низвергнутым в Англии католическим обрядам; однако уже немало лет прошло с тех пор, как мне доводилось их исполнять. Хотя вера тесно вплелась в самую ткань нашего мира, стала источником ненависти и раздоров, я редко мог позволить себе роскошь помышлять о посмертном спасении: слишком уж я был занят спасением своей шкуры в этой жизни. И все же, когда королева поднялась со скамьи и стало видно, какой искренней набожностью светится ее лицо, я позавидовал ее способности находить утешение в ветхих, освященных веками обрядах. Как бы ни был я равнодушен к религии, мне никогда не забыть, что в этот день сделала для меня королева.

Выйдя из часовни, я вновь склонился над ее рукой.

– Молю Господа, чтобы ваш оруженосец скоро миновал чистилище и вошел в царство небесное, – пробормотала Мария и вместе с приближенными дамами вернулась к себе.

Я долго смотрел ей вслед и уже готов был уйти, когда дверь покоев королевы вновь приоткрылась и из-за нее выскользнула Сибилла. Она тотчас закрыла за собой дверь, и, судя по тому, с какой осторожностью это было сделано, я заподозрил, что Сибилла улизнула незаметно.

– Не прогуляться ли нам? – предложила она.

Мы вышли в галерею, где стылый холод, сочившийся сквозь стены, смягчали узорчатые гобелены, потемневшие от копоти картины и подсвечники из кованого железа, причудливо обросшие каскадами застывшего воска. Бесформенные огарки вечерних свечей собирали слуги, чтобы растопить воск и заново перелить в свечные формы, поскольку свечи были чуть ли не самой крупной статьей расходов двора. Студеный солнечный свет сеялся сквозь оконные ниши, выходившие в сад; по ту сторону сводчатых окон высоко поднималось ослепительное безоблачное небо. Только в погожие зимние дни обретает оно такую пронзительную ясность, превращая скованную льдом и снегом землю в нестерпимо искрящееся чудо; и, глядя на все это, почти забываешь, что впереди долгие тягостные месяцы безжалостного владычества зимы.

Наконец Сибилла нарушила тишину:

– Состоялась ли встреча, на которую вы спешили?

– Да. – Я помолчал. – Правда, все вышло не так, как я ожидал.

– Так часто бывает. – Сине-фиолетовые глаза ее взглянули на меня в упор. – У вас обеспокоенный вид. Вы сделали открытие, которое вас гнетет?

Теперь, когда мы оказались наедине, я вспомнил, как Сибилла прикасалась ко мне в комнате вскоре после того, как Перегрин умер у меня на руках, как она беспокоилась обо мне и предлагала помощь. Лишь недавно я обнаружил, что Рочестер таит в себе больше, чем может показаться с первого взгляда; что хотя он бесконечно предан королеве, однако явно не желает, чтобы Елизавета пала жертвой интриг Ренара. Что, если эта загадочная женщина тоже может оказать мне неоценимую услугу?

– Я хочу поблагодарить вас за помощь, которую вы мне вчера оказали, – проговорил я. – Вы были крайне добры, хотя совсем меня не знаете.

Произнося эти слова, я почти ощутил, как Сибилла бережно проводит влажной тряпкой по моей обнаженной груди, почти услышал ее хрипловатый шепот: «Позвольте мне помочь вам…»

– Меня не нужно благодарить. Я знаю, каково это – потерять близкого человека. – Она остановилась перед стенной нишей. – И надеюсь, что мы с вами уже отчасти знаем друг друга. По сути, мне известно о вас гораздо меньше, чем вам обо мне. Не сомневаюсь, вам уже поведали о моих злоключениях.

– Нет, – отозвался я, крайне удивленный, – уверяю вас, вовсе нет.

– Но ведь вас нанял Ренар. Наверняка же он упоминал мое имя?

– Упоминал, но больше ничего о вас не сказал… хотя нет, кое-что сказал. По его словам, вы сговорены. Я заключил, что он предостерегает меня держаться от вас подальше.

– В самом деле?

Сибилла натянуто улыбнулась и села на диванчик у окна. Я устроился рядом, и она расправила юбки.

– Симон Ренар, – сказала она, – мой благодетель. Он проявил милосердие ко мне, моей сестре и матери после того, как мы покинули Англию.

Она подняла глаза, и этот взгляд точно ожег меня. Ни у одной женщины – если не считать Елизаветы – я не видел в глазах такой волевой решимости.

– Мой отец и трое братьев были казнены за участие в Благодатном паломничестве. Король объявил о лишении нашей семьи всех прав с конфискацией имущества – за государственную измену.

Я знал, что такое Благодатное паломничество. Движение это, зародившееся в Йоркшире в 1536 году, олицетворяло протест против главенства короля над церковью и конфискации церковного имущества. Анна Болейн была уже мертва, и Генрих VIII давным-давно женился на Джейн Сеймур, но это не остудило их с лордом Кромвелем[3] стремления присвоить несметные богатства церкви. Генрих задобрил недовольных йоркширцев, пообещав выслушать их претензии. И, едва исполнив свое обещание, велел Кромвелю двинуть на них солдат.

Свыше двух сотен людей, мужчин и женщин, было убито в Йоркшире по велению короля.

– Я была тогда еще ребенком, – сказала Сибилла, – но рано узнала, как дорого платят за непокорность. Король не подверг наказанию нас, женщин, однако значения это не имело. Его приговор оставил нас без гроша, без надежды на будущее, и потому моя мать увезла нас за границу, вначале во Францию, а потом в Испанию.

Я припомнил враждебную реплику, брошенную Джейн Дормер в тот вечер на пиру: «А вам, сударыня, следует быть осторожней в высказываниях, памятуя историю вашей семьи…»

– Тогда вы и познакомились с Ренаром? – спросил я. – Он говорил, что служил послом при французском дворе.

– Да, именно так. Он помог нам обустроиться в Испании. – Сибилла ненадолго смолкла, словно воспоминания причиняли ей боль. – У нас не было никаких рекомендаций, однако Ренар знал о том, что совершили мой отец и братья. Здесь те, кто погиб в Йорке, были объявлены изменниками, однако за пределами Англии, при католических дворах, их почитали мучениками за веру. Ренар подыскал моей матери должность при дворе испанских Габсбургов – фрейлины императрицы; мы с сестрой стали его подопечными. Когда через несколько лет императрица скончалась, нас приставили к дочерям Карла, инфантам. Именно по указанию Ренара я прибыла сюда, чтобы служить ее величеству.