Кэтрин Куксон - Заговор двух сердец

Миссис Матильда Сопвит стояла на палубе, держась за поручни, и наблюдала, как темнеет вода, и солнце садится за горизонт. День выдался на редкость спокойным, в отличие от той мерзкой погоды, которая стояла в течение всего утомительного морского путешествия из Ливерпуля, откуда она уехала в Америку три года назад на том же самом судне. Тогда она, ее маленький сын и ее подруга Кэти Дрю так мучились от качки, что согласны были умереть, а ее ребенок и в самом деле чуть не умер. Правда, бурное море и ходившее ходуном судно никак не влияли на ее мужа; наоборот, казалось, что он получал удовольствие. Мысль о том, что он возвращается в страну, которую любил, и где, как он однажды заметил, хотел бы умереть, вдохновляла его. Это его желание было исполнено, хотя и значительно раньше, чем он рассчитывал.

Матильда Сопвит постаралась отвлечься от воспоминаний и задумалась о будущем, которое начиналось завтра, по прибытии в порт. Там ей предстоит встреча со своим деверем Джоном Сопвитом и его женой Анной. Оба молодые, почти дети, во всяком случае, с ее точки зрения. Она знала, что родственники будут ей очень рады, поскольку ни на минуту не сомневалась в их искренней привязанности, ведь именно она и свела их, мужчину и женщину, считавших себя ущербными от рождения. Как должна себя вести юная девушка с безобразным родимым пятном? Мужчина, конечно, мог бы как-то контролировать себя, потому что его пороком было сильное заикание.

Женщина тут же представила себе, как они будут долго ехать в поезде, мысленно увидела ожидающую поезд карету, и как карета въезжает через железные ворота и останавливается перед особняком, расположенным на окраине Саут Шилдс; она почти ощутила радость матери Кэти, Бидди и одновременно ее огорчение оттого, что дочь не вернулась из Америки. Но лучше всего она представила себе лица всей семейки Дрю и множества других, наблюдающих, как она входит в дом не только вместе со своим сыном Вилли, но и с маленькой девочкой, чьи черты безоговорочно утверждали ее родство с мексиканскими индейцами.

«Это моя приемная дочь», — скажет она им. Но почему, прочтет она в их изумленных взглядах, понадобилось удочерять именно такого ребенка, ведь все знают, что подобные существа не совсем люди, во всяком случае, не такие, как англичане, они рождены, чтобы быть рабами.

Сможет ли она поведать им… сможет ли признаться даже Бидди Дрю, той Бидди, которая, как и ее дочь Кэти, знала о ней все и была ее закадычной подругой, сможет ли она произнести: «Я вовсе не удочеряла ее, Бидди, она незаконнорожденный ребенок моего мужа»? Нет, нет, она никогда не посмеет запачкать имя Мэтью. Правда, в общепринятом смысле, незаконнорожденное дитя не накладывает пятна на мужчину. Виноватой бывает только женщина, в том случае, если ребенок белый. А как быть, если у ребенка темная кожа, странные немигающие глаза, твердый рот, словно запрещающий говорить, и волосы — прямые, черные и сверкающие, вроде начищенных ботинок, и при этом хрупкое, крошечное тело. Такого ребенка не примет никто.

Но Матильду Сопвит мало волновало как примут Жозефину в доме, ее больше тревожили дальнейшие отношения жителей деревни и девочки. К сожалению, ребенок, которому, по ее сведениям, было около четырех с половиной лет, выглядел как трехлетний малыш. К сожалению — потому, что она знала, к какому выводу придут соседи, взглянув на эту представительницу рода человеческого: Тилли Троттер опять взялась за свои штучки. Она даже услышала их возмущенные голоса: «Бог ты мой! Подумать только, у нее хватило наглости привезти сюда еще и своего незаконнорожденного ребенка! Разве мало, что из-за нее умерло двое мужчин, прежде чем она опозорила себя, став любовницей человека, годившегося ей в отцы? И что она сделала сразу же — его тело и остыть не успело? Вышла замуж за его сына и уехала с ним в Америку. И вот надо же, явилась не запылилась, и теперь демонстрирует свое последнее достижение».

Матильда так отчетливо представила себе все эти лица и голоса, что резко повернулась, на мгновение облокотилась о поручни и быстро ушла с палубы. Спускаясь по трапу, она столкнулась с капитаном, который поздоровался и сказал:

— Осталось всего несколько часов, мэм. Путешествие скоро закончится, и вы благополучно ступите на землю.

— Да, вы правы, капитан. На случай, если мы больше не увидимся, я хотела бы поблагодарить вас за все, что вы сделали, чтобы наше путешествие было приятным.

— Ничего особенного, мэм, я был счастлив помочь вам. И мне жаль, что вам пришлось так много испытать за то время, пока вы были вдали от своей родины. Я хорошо помню вашего мужа. Простите, что я заговорил о нем, мне не хотелось бы будить печальные воспоминания, я только хочу сказать, что мои офицеры и команда считают, что он был самым настоящим джентльменом.

— Благодарю вас.

— Я увижу вас сегодня за ужином?

— Не могли бы вы меня извинить, капитан? Мне не хотелось бы оставлять детей надолго.

— Я понимаю. Да-да, я понимаю и распоряжусь, чтобы вам прислали что-нибудь повкуснее в каюту.

— Вы очень добры, спасибо вам. — Она наклонила голову, в ответ он поклонился ей, а потом долго смотрел, как она идет по коридору к своей каюте.

Это была самая большая каюта на корабле. Со временем Матильда выяснила, что решение капитана отдать каюту ей, вызвало возмущение мистера и миссис Силлитт, четы, которая регулярно совершала морские путешествия и обычно занимала именно эту каюту.

Она отказалась в последний раз поужинать с капитаном не столько из-за детей, сколько из желания избежать встречи с миссис Силлитт. Дама была наполовину француженкой и любила рассуждать о том, о чем и понятия не имела. Редкая трапеза проходила без разговоров о недавней Крымской войне, причем миссис Силлитт болтала так бойко, будто сама участвовала в битвах при Альме, Балаклаве и Инкермане. Она люто ненавидела русских, и часть этой ненависти с энтузиазмом перенесла на англичан, которых поддерживал ее муж. Иногда казалось, что она обвиняет своего мужа в том, что он отдал приказ природе заморозить солдат. Во всех бедах были виновны англичане, а ведь ее муж сам был англичанином. Он отмалчивался и краснел за якобы бездарное британское командование. Поначалу капитан пытался спорить, но вскоре понял бессмысленность этого мероприятия. Зато первый помощник, шотландец по национальности, по секрету признался Тилли, что он не большой поклонник англичан, но еще меньше ему нравятся французы, которые только и делают, что устраивают революции и взращивают наполеонов. Последний, называющий себя Наполеоном Третьим, шебуршится подобно петуху на навозной куче. Нет уж, англичане, какими бы они ни были, все равно предпочтительнее французов. Больше того, он может назвать десяток портовых женщин в Ливерпуле, с которыми он уселся бы за стол с большим удовольствием, чем с миссис Силлитт.

Тилли обычно пропускала трескотню миссис Силлитт мимо ушей, за исключением одного вечера, когда та затронула тему «черных». Тилли внезапно очнулась, услышав громкое заявление:

— Вы считает разумным, миссис Сопвит, везти черного ребенка в страну? Верно, в Англии рабство отменили еще в начале века, но до сих пор ходят слухи, что черных детей кое-где все еще используют в качестве рабов.

Это ее выступление привлекло внимание даже обедающих за ближайшими столами. Все присутствующие замолчали.

Тилли посмотрела на женщину и сухо заметила:

— Я возвращаюсь домой со своей приемной дочерью, мадам.

Но не успела она продолжить, как миссис Силлитт перебила:

— Да-да, я знаю, дорогая, мы в курсе вашей ситуации, я только хотела высказать предположение, что неразумно растить эту девочку рядом с вашим сыном. Белое и черное не сочетается. И никогда не будет сочетаться. Я лишь предположила…

— Я бы предпочла, чтобы вы оставили свои предположения при себе.

Этот отпор никак не повлиял на миссис Силлитт, и она уже собралась продолжить, но тут вмешался ее муж. Как-то вдруг он опомнился и прошипел:

— Не лезь не в свое дело, женщина! Хоть разок, не лезь, куда тебя не просят, заткнись и ешь!

Как потом признался первый помощник, он бы не удивился, если бы раздались аплодисменты, и что ему ужасно хотелось приложить ухо к замочной скважине каюты, после того как пара туда удалилась. И еще, он обратил внимание Тилли на то, что мерзкая женщина и в самом деле послушалась мужа, хотя вид у нее был такой, будто она может взорваться в любой момент.

С того вечера прошло несколько дней, и все это время Матильда думала о Жозефине и ее будущем, о том как сложатся их взаимоотношения с Вилли. Миссис Силлитт к этим проблемам прибавила еще одну.

И сейчас, сидя на койке рядом со спящей девочкой, Матильда спрашивала себя, как еще она могла поступить. И сама же себе ответила: она могла сделать то, о чем просил ее Мэтью — вернуться домой с Вилли и оставить плод его греха в Америке.

Сейчас странно было вспоминать о том, насколько невыполнимой казалась эта его предсмертная просьба, и как легко было ей согласиться на его вторую просьбу: поклясться никогда снова не выходить замуж.

Она нежно погладила черную, блестящую косичку, лежащую на хрупком плече, затем встала и заглянула в другую койку, которая как раз оказалась на уровне ее глаз. Сын крепко спал, подперев подбородок кулачком. На него приятно было смотреть, он был так хорош, что у нее каждый раз при взгляде на него перехватывало дыхание. Когда мальчик родился, он походил на отца. Теперь же в его чертах не осталось ни следа этого сходства. У ребенка были ее глаза. Ах, его глаза. Матильда почувствовала резкую боль в сердце. Возможно, очень скоро он не сможет разглядеть, как выглядит его мать; он уже полностью потерял зрение на один глаз, а второй видел смутно, хотя постороннему никогда бы не пришло в голову, что ребенок почти слеп. В ту же секунду в памяти Матильды возник тот несчастный случай, который привел к ужасной беде. Она увидела себя на базаре с ребенком в руках, пьяную миссис Макграт, размахивающую палкой, а затем ее неожиданный рывок к ней. Матильда машинально уклонилась, и удар пришелся по сыну, которому тогда было всего шесть месяцев.