— Как ты просил, я жду тебя, — сказала Маренн довольно сдержанно.

— Это хорошо. Добрый день, Алекс, — Отто кивнул Грабнеру. — Вы не расстроитесь, если я на некоторое время украду у вас главного доктора? — он показал взглядом на Маренн, на лице которой отразилось недоумение.

— Конечно, расстроюсь, — ответил Грабнер. — Как же иначе? Но раз надо — значит надо. Я понимаю, необходимость.

— Имейте в виду, Алекс, — Маренн перевела взгляд на помощника. — Больной перенес серьезное заболевание печени. Поэтому при наркозе используйте миорелаксанты, чтобы сократить количество хлороформа. Это поможет избежать острой атрофии в послеоперационный период и рецидива болезни.

— Мы все сделаем, фрау. Не смею мешать.

Взяв бумаги со стола, доктор Грабнер вышел из кабинета. Маренн молчала, глядя в какие-то таблицы и, только когда дверь за Грабнером закрылась, спросила:

— Ты говорил, что-то очень срочное? Я слушаю.

Её зеленые глаза, в которых явно читалась усталость, смотрели на Скорцени, но он не заметил в этом взгляде ни тени раздражения, которое ещё недавно ощущал в голосе Маренн при разговоре по телефону. Она просто ждала и всё. Впрочем, Маренн всегда умела справляться с чувствами.

— Мне кажется, я давно не катал тебя на машине, — позволил себе пошутить Отто. — Приглашаю.

— На машине?!

Он увидел, как глаза её потемнели от гнева. Она явно хотела спросить: «И ради этого ты отвлекаешь меня от тяжелобольного человека?!» — но опустила голову и, видимо, что-то сообразив, неохотно согласилась.

— Хорошо. Только недолго.

Женщина встала, вышла из-за стола. Подойдя к Отто, повернулась спиной и, показывая на тесемки белого халата, попросила:

— Развяжи. Спасибо.

Сняв халат, Маренн аккуратно повесила его в шкаф и взяла оттуда шинель, причём всё это сделала молча, не задавая никаких вопросов, не возмущаясь. Впрочем, кто как ни Отто знал, что это молчание воздействует посильнее любого скандала. Что-что, а молчать правнучка императрицы Зизи умела, как и её легендарная прабабушка. Слова не вытянешь, пока сама не соизволит.

Подойдя, Скорцени помог Маренн надеть шинель.

— Спасибо, — женщина, надев пилотку перед зеркалом, застыла в ожидании. — Теперь я готова идти.

— Идем, — он открыл дверь.

Маренн вышла, и Отто последовал за ней.

— Кто бы ни спрашивал меня, я буду через полчаса, — сказала она, проходя, дежурной медсестре.

— Слушаюсь, фрау, — ответила медсестра, кокетливо поправив ослепительно-белую шапочку с эмблемой клиники на таких же ослепительно-белых, гладко зачесанных волосах, и шмыгнула безупречным арийским носиком.

— Прошу, — опередив Маренн, Отто распахнул перед ней дверцу машины.

— Благодарю.

Женщина села на заднее сиденье. Достав из кармана шинели зелёную пачку сигарет, взяла одну сигарету. Сев за руль, Скорцени повернулся, протянул спутнице зажигалку, давая прикурить.

— Спасибо.

Тонкий запах табачного дыма, смешанного с ментолом, заполнил машину.

— Ты, кажется, очень торопился, — напомнила Маренн. — Меня ждут раненые. Это не шутки, ты знаешь. Для чего ты все это придумал?

— Я не могу говорить с тобой в клинике, — ответил Отто, выезжая за ограду на улицу. — Об этом не могу. Сейчас отъедем немного.

Он выехал на Шарите-платс, свернув на Зее-штрассе, остановился недалеко от гостиницы, также принадлежавшей клинике — там обычно селили родственников, сопровождавших больных, и приезжих специалистов, практиковавших в Шарите.

Теперь говорить стало удобно, и Скорцени произнёс, не поворачиваясь:

— Дело касается тебя и нашего общего шефа.

— Опять? — даже спиной он почувствовал, какое возмущение охватило Маренн. — И ради этого ты…

— Нет, не ради, — Отто повернулся и взглянул ей в лицо. — Хотя, как ты понимаешь, я не могу быть доволен тем, что ты много времени проводишь у него в Гедесберге. Я говорю о другом. Я только что имел разговор с Кальтенбруннером. О венгерских делах.

Он видел, что она хотела возразить, но смолчала — лишь открыла окно и сбросила пепел с сигареты за стекло, а затем спросила почти равнодушно:

— И что? Причем здесь я?

— Кальтенбруннер подозревает, что тебя могут вовлечь в политические игры, так как нынешняя обстановка в Венгрии способствует этому. Имей в виду — ситуация там будет развиваться очень жёстко. Я не жду, что ты немедленно доложишь мне все ваши с Вальтером разговоры, но Венгрию фюрер не отдаст, ведь от этого зависит его личная судьба и судьба всего рейха. Скажу без преувеличения — фюрер не остановится даже перед кровопролитием, каким бы жестоким оно ни оказалось.

Скорцени сделал паузу, давая время собеседнице осознать все услышанное, а затем продолжил:

— Сейчас не те времена, когда можно размышлять о политических альянсах. Сейчас время жесточайшей борьбы не на жизнь, а на смерть. Кто проиграет, тот погибнет, в прямом смысле. Тебе не нужно ввязываться во всё это. Подумай о Джилл, ведь если что-то случится с тобой, это неминуемо отразится и на ней тоже. И я не уверен, что она выдержит все, что её ждет в подобном случае. Да и ты тоже. А ради чего? — он пожал плечами. — Чтобы Шелленберг удовлетворил свои амбиции? То, что ты лично знакома с Черчиллем, и вся его семья весьма к тебе расположена, не может не привлекать нашего шефа. Он большой мастер интриг. И это очень хороший и удобный способ навести мосты с Западом. Но знай — приказ фюрера никто не отменит. Если он прикажет тебя расстрелять или повесить за предательство, то так и будет сделано. Никакой Шелленберг не поможет, и Гиммлер не произнесет ни слова. Ты разочарована?

— Чем? — Маренн взглянула на него с явной насмешкой. — Тем, что Гиммлер не произнесет в мою защиту ни слова? Для меня это не новость. Я никогда на это не рассчитывала. И я знаю отношение фюрера ко мне. Он считает, что откуда меня взяли, то есть из лагеря, туда же надо и отправить, как только во мне отпадет необходимость, а со мной вместе конечно же и Джилл. Это тоже меня не удивляет. Я ко всему этому готова. И, насколько мне видится, ситуация даже не зависит от того, приму я участие в каких-нибудь политических интригах или нет. То, что меня надо вернуть в лагерь, это просто аксиома. А о Венгрии мне известно только то, что так или иначе имеет отношение к венгерским раненым, ведь я — главный хирург СС, — она произнесла это твердо, не отводя взгляда. — Я далека от политики, да и никому не придет в голову использовать меня, обращаясь к Черчиллю, потому что все знают, как он относится к СС, о ком бы ни шла речь в таком случае. Черчилль — человек принципов, не отступается от них даже в мелочах, и тем более не отступается, если встает вопрос о государственных делах.

Маренн докурила сигарету, бросила её в пепельницу под стеклом, предварительно затушив окурок, и закончила свою речь:

— Если я и разочарована, то только тем, как легко ты нашел язык с Кальтенбруннером и как настойчиво пытаешься при его поддержке занять место Шелленберга. Мне ничего не известно о том, какие шаги предпринимает Вальтер в отношении Венгрии. Он мне об этом не рассказывает, но я уверена — если он что-то и пытается сделать, то это на пользу не только венграм, но и немцам тоже. А ваше желание услужить фюреру, чтобы он был доволен и дал вам места и звания, которых вы жаждете, толкает Германию в пропасть. Даже я, находясь в стороне от политики, понимаю это. Ты и сам хорошо это понимаешь. Вместо того чтобы соединить свои усилия с усилиями Вальтера, ты всячески ставишь палки в колеса, устраивая противостояние внутри Управления. Вот, собственно, всё, чем я разочарована, но меня это не касается. Это ваши дела. А теперь мне надо вернуться в клинику.

Женщина взялась за ручку дверцы, чтобы выйти.

— И Шелленберг не предлагал тебе стать королевой Венгрии? — спросил Отто негромко. — Заменить твоего прадеда, чтобы венгры обрели мир и спокойствие?

Эти вопросы были чем-то похожи на выстрелы в спину. Маренн повернулась, но ни один мускул не дрогнул на её благородном, красивом лице.

— Если мне не изменяет память, адмирал Хорти исполняет обязанности регента трона, — произнесла она невозмутимо. — И если на этот трон кто-то и имеет права, то это эрцгерцог Отто, сын последнего императора Карла Первого и императрицы Зиты Пармской. А я давно отказалась не только от прав на трон, любой трон, но и от всяческих отношений со своей бывшей венценосной семьей. Я вышла из семьи Габсбургов, и по этому поводу, как тебе известно, даже сменила имя и фамилию в Америке, чтобы никто не догадался, что я та самая Мария-Элизабет фон Кобург-Заальфельд де Монморанси, правнучка императора Франца Иосифа. Я не вспоминала об этом до 1938 года, пока ты сам не напомнил мне, представив на меня документы рейхсфюреру. Если мне это помогло освободиться из лагеря и спасти своих детей, то спасибо родству с Габсбургами. Но больше ничего хорошего мне это родство не принесло, а уж корона Венгрии, — Маренн насмешливо покачала головой. — Моя бабушка Стефания перевернется в гробу, если вдруг до неё дойдет весть, что Рудольфово отродье все ещё живо-здорово и даже уселось править в Будапеште. Она же ненавидела своего мужа, ненавидела собственного ребенка, несчастную дочку, и тиранила её, так что выйти замуж во Францию, подальше от матушки, было для моей матери спасением от нескончаемого гнёта. Стефания ни одного дня не была Рудольфу другом, единомышленницей. Она приняла участие в заговоре премьер-министра Таффе, который всячески пытался устранить кронпринца от политической деятельности, поссорить его с отцом. Она мстила Рудольфу за то, что оказалась неспособной разделить с ним его жизнь и произвести на свет наследника. Ну а кроме неё было и много других Габсбургов, которые никогда не испытывали особо теплых чувств ни к моей матери, ни ко мне. Так что даже решись я занять какой-то трон, династия меня не признает.