– Не могу, Долечка, терпеть! Все эти помехи меня сильнее распаляют. Как только за редактирование учебника деньги получу, обязательно снимем для Гали комнату. И ты так и не ответила на мой вопрос: когда поженимся?

– Думаю, в конце лета в самый раз будет. Сейчас работы в университете прибавилось, учебный год к концу подходит. Да и вопрос с нашей горемыкой надо вначале утрясти.

В следующий момент Витя нетерпеливо рассек «молнию» на моей спортивной курточке, стянул колечко резинки с хвостика, взъерошил ладонями мои теперь распущенные волосы – так он нередко начинал любовную игру. Когда мы оказались на диване, комната чудесным образом расширилась, растворились стены, исчезли посторонние звуки, исчезли отвлекающие детали. Журчащий ручеек ласковых слов, произносимых Витей, как шелест молодой листвы, усыплял мое сознание. Пальцы Вити нежно касались моей шеи, будто травинкой щекотали ее. Впечатление жаркого летнего полдня становилось все явственнее.

Однако на настенном календаре белела лишь апрельская страница, украшенная картинкой с тающим снегом и бегущими ручьями. На улице также держался легкий морозец.

Весна, однако, уже чувствовалась во всем. Дни становились длиннее и светлее, воздух – прозрачнее, и прохожие на улицах как-то разом начали одеваться ярче и разнообразнее. По службе все у меня теперь шло гладко. Мне вернули отнятые часы, и под руководством Николая Тимофеевича я форсировала свою диссертацию. Снова вечерами я засиживалась под настольной лампой, выискивая подтверждение своим открытиям в трудах классиков психологии.

Исследуя личность по признакам Эрика Берна, я могла опираться на собственный опыт. По Берну, в каждом человеке попеременно живет поучающий «родитель», наивный «ребенок» и адекватный «взрослый». Свои «родительские» функции я отыгрывала в университете на студентах, зато становилась «ребенком», поддаваясь грезам о первой любви. С Витей я заняла позицию «взрослого», принимая жизнь такой, как она есть. И чувствовала себя в этой роли комфортно.

Теперь я могла окончательно сформулировать тему диссертации – «Верность чувству «первой любви» как проявление психического комплекса внутреннего «ребенка». У меня собрано достаточно примеров, иллюстрирующих, что этот комплекс не поддается контролю сознания. Да что далеко ходить – с какой легкостью я обманулась совсем недавно при имени Артур.

Я и сейчас не вполне избавилась от своего наваждения. Поэтому испытывала вину перед Виктором за то, что не могу забыть его брата. Но в глубине души понимала, что тем самым предаю память об Артуре. «Изменяя» тому и другому, я в общем-то изменяла себе.

Однако внутренние сомнения и терзания почти не влияли на мою повседневную жизнь – жизнь протекала нормально.


Но... Но стало рассыпаться благополучие Люсьены.

Общались мы в последнее время мало, изредка перекидывались по телефону общими фразами, да несколько раз я приезжала к ней на массаж, теперь скрупулезно оплачивая ее услуги. И вот я снова приехала к ней в салон. Сегодня я собиралась раскрыть ей, что писатель Артур Палецкий на самом деле – Витя. До сих пор не выпадало подходящего случая, ведь тогда пришлось бы признаться, что в Новый год мы с Витей на пару разыграли ее.

В этот раз Люсьена вышла встречать меня к стойке администратора: прежде осанистая фигура ее показалась мне сегодня долговязым привидением в белом халате. То уже не стройность, настоящая худоба, а волосы... Они топорщились, как сухая пакля, выглядели неухоженными, хотя к внешнему виду работников в этом салоне всегда предъявлялись жесткие требования. Я разглядела и синеватые круги у ее глаз, и горестные складки, сбегающие от носа к губам.

– Что с твоими волосами? – спросила я, делая вид, что не замечаю весь ее болезненный облик. И даже пошутила: – Сожгла краской?

Люсьена взяла меня под локоть и поспешно отвела в свой кабинет. И только закрыв плотно дверь, со вздохом ответила:

– Когда я болею, волосы всегда такие непослушные и слабые, и когда несчастна – тоже.

– Ты несчастна? – повторила я удивившее в устах подруги слово. – Что случилось, Люся?

Она снова подошла к двери, закрыла ее на задвижку:

– Извини, Долька. Но я не в состоянии работать. У меня беда.

– С Киром поссорилась? – опережая ее рассказ, предположила я.

– Он бросил меня, сбежал, потому что... – Она опустила глаза. Руки Люсьены мелко дрожали от волнения, она сцепила их в замок, едва заметный стон вырвался из ее груди.

– Встретил другую девушку? – Я насмешливо посмотрела на разлучницу, испытывая меленькое удовлетворение.

Мне явно недоставало благородства в этой ситуации, видимо, я не смогла забыть, что именно Люсьена увела у меня хорошего парня Кира. Пусть в итоге это обернулось для меня плюсом, но у меня раскрылись глаза на Люсьену, от нее можно было ожидать любых гадостей. Также «порадовалась» я и за Кира. Со мной он прожил два года, а его союз с Люсьеной едва ли продержался шесть месяцев. Если дальше так пойдет, то Кир будет менять женщин как перчатки. А перчатки, между прочим, джентльмены прежде меняли несколько раз на дню.

Я ожидала подробностей, но пауза затянулась. Свои прежние отношения с мужчинами она пересказывала мне в деталях, но сейчас что-то скрывала. Только несколько раз, меняя порядок фраз, повторила:

– Если б кто-нибудь поговорил с ним, убедил вернуться. Я его совсем не упрекаю.

– Ты хочешь, чтобы я выступила посредницей? – разгадала я ее замысел.

– Ты? Конечно, Долли, ты психолог, ты могла бы... Но я еще не готова рассказать все даже тебе.

– Нет, говори все, без этого ничего не получится.

– Я понимаю, что должна быть откровенной, но пока не могу. Ладно, Долли, раздевайся и ложись на массажный стол, а я пойду руки вымою.

Люсьена сделала мне обычный массаж спины, но движения ее были так вялы, что я не почувствовала никакого эффекта. Однако я отдала ей деньги, не выказав недовольства. И так и не рассказала ей фантастическую историю превращения Артура в Витю.

Я обдумывала положение Люсьены несколько дней. Прежде она оставляла своих мужчин, а теперь сама столкнулась с предательством. Удивлялась, что Люсьена способна на серьезные чувства! Страдать и худеть от неразделенной любви!

Но заботы подруги в один ненастный день вылетели из моей головы: Варвару Владимировну на улице сбил автомобиль! Старушка выжила, однако состояние ее было тяжелым.


Мы все трое – я, Витя и Галя – враз осиротели, почувствовали, что тихая, безропотная хозяйка квартиры являлась ее душой. На подоконниках начали чахнуть цветы, хотя Галя исправно поливала их, и одна за другой перегорели три лампочки в доме. А между мною и Витей ни с того ни с сего стали возникать ссоры. Витя сильно переживал трагедию, так как любил бабушку, и, как это нередко бывает, вымещал свою боль на окружающих. Порой от него доставалось и Гале, но она теперь почти не показывалась на глаза: тихо сидела в комнате Варвары Владимировны – зато я всегда находилась рядом с Витей. Он осунулся, исчезла припухлость щек, стал выглядеть старше и серьезнее.

Когда Варвару Владимировну перевели из реанимации в обычную палату, мы трое установили дневное дежурство в больнице, а ночами за ней присматривала оплаченная нами санитарка. Однажды Витя, проведя у постели бабушки день, вернулся домой особенно расстроенным. Мы поужинали с ним, сели в комнате перед телевизором с выключенным звуком. Обсуждали состояние больной, возможности дальнейшего ухода за ней. И тут Витя с горечью сказал, что если даже Варвара Владимировна и встанет на ноги, то с головой у нее так и останется совсем плохо.

– Помнишь, она в телевизионных сюжетах, в репортажах из горячих точек все Артура высматривала? Надеялась на чудо, жаждала увидеть его. А теперь и вовсе помешалась. Меня теперь Артуром называет. Сижу я сегодня в больнице у ее кровати. Поглаживаю ей руки, они у нее слабые стали, бледные, и вены почти не заметны, только синяки от уколов. Бабуля и говорит: «Артурушка, сынок, ты вернулся, радость моя. Почему, проказник, так долго не приезжал? Совсем забыл свою старенькую бабушку».

– А ты что ей ответил?

– Поначалу пытался разубедить ее, потом махнул рукой. Пусть называет как хочет!

– А что родители? Твой отец когда приедет? Ведь он у нее – единственный сын, сейчас его приезд был бы очень кстати. Мало ли как обернется.

– Я сегодня звонил им. Мама сказала, что отец с гриппом и высокой температурой свалился, сейчас совсем не транспортабелен, да при его сердце...

– Да, несчастья в одиночку не ходят. Тут – Варвара Владимировна, там – отец.

– Отец-то скоро встанет на ноги, уверен, а что с бабулей делать, не представляю. Мы с тобой оба работаем, у мамы все силы на заботу об отце уходят...

Витя окончательно сник, склонил свою крупную лысоватую голову мне на плечо – беззащитный мальчик, растерявшийся от непосильных проблем. С виноватой улыбкой попросил:

– Пожалей меня, Долечка! Оттого, что для бабули я, как Витя, уже не существую, и сам засомневался, что живу, что кому-то нужен.

Я обхватила руками голову Витюши, прижала к своей груди, поцеловала в макушку. А он, задрав подбородок, снова пытался поймать мой взгляд:

– Ты ведь любишь меня? Именно меня, Витю, а не Артура во мне?

Я почувствовала, как сердце сбилось с ритма: такой простой вопрос и такой сложный! Однако укоризненно покачала головой: мужик, мол, а распустил нюни.

– Ну кого же мне еще любить, дурачок? – убеждала я скорее себя, чем его.

Теперь уже наши губы блуждали в поисках друг друга.

Краем глаза я еще замечала безмолвный экран телевизора – вспышки яркого света озаряли темную комнату. Но когда на экране пошли новости – заполыхали зарева пожаров, замелькали искореженные в катастрофах автомобили, – я взяла пульт и выключила телевизор. Чужие беды угнетали настроение и усиливали собственные неприятности.

Теперь, когда ничто постороннее не отвлекало, когда все горести растворились во тьме, в целом мире остались двое: только я и Витя. Наши тела переплелись, дыхание становилось все более согласованным, и стоны уже не замечались нами.