Ты прыгнула мне на шею, стала целовать, обкалывая губы свои иглами моей щетины.

Мы стояли на улице близ моего дома и целовались, уже ничего не боясь. Нас обдавало придорожной пылью из-под колес проезжавших мимо машин, но мы не замечали.

Уселись в машинку и просто поехали. По пути я несколько раз порывался сказать тебе о том, что это наш последний день, но ты перебивала меня смехом, шлепками по моим коленям, показыванием языка и округлением глаз. Тогда ты так и не дала мне сосредоточиться и стать серьезным. И я принял игру: стал хохотать и улюлюкать, бить тебя в плечо, передразнивать и вырывать руль на поворотах. Нам сигналили встречные машины, а мы корчили им рожи.

– Какой этаж?

– Седьмой, лифт сломан, идем пешком, бежим же…

Я нес тебя на руках, потом устал и просто уже тащил. Ты спотыкалась, я поддерживал, ты прыскала, колотя меня кулачками по груди. Мы ударялись о двери чужих квартир, но никто не вышел посмотреть, что за безумие творится в подъезде. Ты зачем-то отдала честь коту, что развалился на соседском коврике, я не попадал ключом в замочную скважину, меня сотрясал хохот.

Мы вошли и сразу повалились на пол, в одежде, в обуви. Нас разрывало от смеха, от страсти, от одышки, от счастья. Я, смеясь, выплюнул рукав твоей куртки, чуть не задушил себя, стаскивая шарф, ты пнула ногой коробку с кремами и щетками для чистки обуви – все это разлетелось по коридору.

Пропела кукушка в часах, и я почувствовал твою пульсацию внутри, обварил свое вспухшее окончание в твоем кипящем томатном соке, ты вскрикнула, стиснула зубы, зажмурилась, словно от нестерпимой боли, и… я стал сдуваться, я уменьшался, я потерял свою цельность, я обмельчал… Томатный сок был слишком горячим, твой крик слишком громким…

Эти обеды в машинке. И разговоры. И Светкины скандалы – уже ставящие к стенке, бьющие дробью в висок. И мои мнимые поиски работы. Все это шло и шло, катилось, словно обмазанное салом жизни колесо – куда оно неслось, к какому шлагбауму?

Деньги у нас в семье стремительно кончались. Светкина работа приносила все меньший доход, моя приносила лишь раздражение с пятью нулями. А ты все смеялась и веселилась, все ездила наращивать ногти и покупать новое кружевное белье. Никакой кризис тебя не касался, даже волосок на голове не дрогнул. Ты говорила, что рождена жить в достатке – и плевать на то, что творится в стране и что там сказал очередной кликуша от экономики. Главное, быть оптимистом, забить на все, смотреть вперед и жить легко. Я же таскал на себе мешки, набитые клацающими ртами всепожирающей тоски, и с каждым днем они тяжелели. Уже было не разобрать, где там тоска, где я сам, где экономический коллапс, но с каждым днем я становился все злее, раздраженнее, а ты ничего этого не замечала.

Ты ела отварную гречку с котлетой, что Светка оставила мне, уйдя на работу, и вворачивала мне в уши слова о том, что Лимонов – это просто хитрый старик, который останется наплаву при любой власти, при любом раскладе. Что ему все равно, кого критиковать, и что мне за ним по части лицемерия не угнаться. Меня в тот момент совершенно не волновал Лимонов, почему ты говорила о нем? При чем тут Лимонов, когда жрать нечего и не на что купить занавески в детский сад?

Но ты продолжала свое злое озорство: нет, ты хочешь быть таким же, как Лимонов, говорила ты, поплевывать на все с постамента лидера и звезды, хаять и обстебывать женщин, кормить всех и вся глупыми и пустыми прибаутками про свою размудошную жизнь болвана-денди.

Ты прочитала всего одну его книгу – откуда все это… Сам я к тому времени прочитал две, от этого было еще хуже. Ну чему я мог научить тебя, если прочитал всего две книги Лимонова, как я мог с тобой спорить? Но я знал, что мог и должен был. Лимонов – он внутри, вокруг и над, а не в книгах. Все должно быть известно до того, как ты об этом прочтешь, говорил я. Буквы должны вызывать лишь одно чувство – я и так это знал, а теперь вот просто освежил. Но ты поедала содержимое Светкиных тарелок с улыбкой, словно заказала все это на свои деньги в ресторане. Неужели тебе настолько плевать на нее, а? Ну откажись, откажись хоть раз от еды той, с чьим мужем ты мотаешься по посадкам и лесам, обдирая спину о кору деревьев, распугивая воробьев прекрасно-сладостным рычанием.

Не должен лезть тебе в горло Светкин кусок, но он лезет.

Много раз мне казалось, что котлета наконец не выдержит, разбухнет в твоем горле, из нее вылезут маленькие мясные щупальца, прорвут твое горло, заползут в уши, вонзятся в глаза… Брызнет Светкин компот у тебя из ноздрей, смешанный с кровью. Повыбивают тебе зуб за зубом вдруг ожившие молоточки куриных косточек. Но нет, ты ешь – и слушаешь журчание реки. У тебя обед. И эта река. Одна на всех нас. Еще вчера она уносила вниз по течению беспечный смех моей дочери, но уже сегодня уносит обглоданные тобою куриные кости.

Тянулись тяжелые, душные месяцы.

Иногда нам удавалось вырваться ко мне в деревню на ночь.

Мы ложились в четыре, а в шесть ты уже вставала, чтобы ехать домой. Ты включала свет, загоняя меня, похмельного, сонного, с головой под одеяло. Ты шуршала юбкой, кофтой, лифчиком, надевая все это медленно, растягивая мои мучения. Затем ты доставала припасенные на утро кефир и булку – и начиналось самое страшное. Ты глотала этот кефир просто издевательски. Хотелось сдохнуть. Езжай и пей в машинке! Выйди на улицу – и пей там! Выключи свет, уходи! Неужели тебе не бывает плохо? Неужели не ты заснула в четыре утра, как и я?

Стоит как ни в чем не бывало, уже напомаженная, уже нарумяненная, уже причесанная, и пьет кефир. Прямо в темечко, в пульсацию вен, в ломоту глаз.

Однажды мы решили изменить своим планам и пошли далеко в поле, взяв с собой две бутылки шампанского и сигару. Ты неумело курила ее и кашляла сквозь смех. Мы пили шампанское из горлышка, то и дело опрыскивая им чернозем. В поле была абсолютная тьма, звезды сыпались с неба, как новогоднее конфетти. А может, это просто была такая ночь? Ночь в августе, когда осыпается небо, предвещая скорое увядание всему?

Мы сидели на клочке травы, чудом сохранившемся в поле, и смотрели, как звезды летят, теряясь где-то посередине между нами и космосом. Ты завела разговор о том, что мы мучаем своих супругов, я не дал тебе его закончить и повалил прямо на пашню. А звезды все падали, падали, но ты так часто выдыхала в небо, что они гасли, лишь начав свой полет.

Эта черная августовская ночь давила мне на плечи, я вспотел, но не мог остановиться. Это была ты, та, которую обещало мне небо – и вот наконец подарило окончательно. Я поднял голову, посмотрел вперед, в темноту. Показалось, кто-то притаился там, вдалеке, присел на корточки и плачет, закрыв ладонями лицо. Эти ладони и было все, что я видел во тьме, остальное дорисовывалось само, но всхлипы и стоны – они были реальными. Я хотел спросить тебя, видишь ли ты что-нибудь, но ты стонала в унисон с существом. Я закрыл глаза и усилился, ускорился, а через минуту зарычал, больно укусив тебя. Ты вскрикнула, заплакала, но сразу же разродилась звуком счастливым, победоносным, и я стал целовать тебя куда попало, с удовольствием проглатывая маленькие катышки земли, что покрывали твое лицо.

Дойдя до ближайшего фонаря и осмотрев себя, мы увидели, что все извалялись в каких-то перьях. Мы смеялись, собирая эти перья друг с друга. У тебя их было особенно много в волосах.

Земля, перья и колтуны в твоих волосах – такова моя любовь. Любовь? Неужели? Так вот оно что? Это – любовь? Так вот она какая значит? Вся из земли, перьев и сгоревших звезд? Из этой вот улыбки, из мятой твоей кофточки, с торчащей лямкой бюстгальтера? Из этих полных шампанского глаз? А где же наши две бутылки? Мы забыли их в поле, так и не допив. Оставим духам ночи на опохмел.

Теперь я знаю, как ты выглядишь, любовь, я знаю, что ты такое. Вот они – вопросы на ответы.

Мы стали смеяться, срывая траву в темноте и кидаясь ею друг в друга, и я попросил тебя не глотать кефир в шесть утра, не включать свет. Ты сказала, что все это тоже часть любви, просто не совсем очевидная часть. Я поверил и посадил тебя на плечи.

Вскоре кувшин жизни треснул: ты ушла от мужа, я от жены. Твой уход был куда драматичнее: со скандалом и слезами – его и твоими. Чего у вас там только не было: ты выбегала на улицу с сумками, он бежал за тобой, приводил назад, вы оба сидели на твоих тюках, одетые, в снегу, и рыдали. Потом ты сбегала снова, он опять гнался за тобой, грузил на плечи вместе с сумками, нес домой на глазах у одуревшей публики. Сумки твои разлетелись по подъезду, из них выпали тарелки, туфли и помады с лаками для ногтей и волос. Вы все это вместе собирали, хлюпая носами и покашливая, и муж бормотал, не разбирая своих же слов:

– Ну? Ну что ты? Ну как же так? У нас ведь ребенок… Ну давай пойдем в кино, давай поедем к твоим подружкам в гости, давай возьмем горящий тур… Ну? Ну что ты? Как же так?

Ты не хотела в кино, ты хотела, чтобы тур сгорел вместе с мужем. Ты говорила, что поздно, что надо было обращать на тебя внимание раньше, а не просить три разных блюда утром, в обед и вечером. Он злился, прижимал тебя к стене, пытаясь целовать и хватать за все, что попадется под руку. А под руку попадались только твои царапающие ногти. Ты просила, умоляла его отстать от тебя, начать новую жизнь с чистого листа, но он хотел старой жизни, той, в которой осыпается фикус в гостиной и перед носом его хлопает дверь спальни.

Я представлял, что там у вас за драма сейчас происходит, и бегал по съемной квартире от стены к стене, выбрасывая в окно только что прикуренные сигареты одну за другой.

Может, еще получится жить втроем, думал я? Как втроем, если вчетвером: ты, Светка, твой муж и я? И все наши дети вместе – ныне живущие и будущие. А что, Платон же пропагандировал такого рода коммунизм – все дети в общине принадлежат сразу всем… А Платон мудрый был муж, зря не написал бы. Тогда не принято было зря писать.

Надо позвонить, надо сказать, надо поговорить, подумать всем вместе…