«Новые отношения нас не испортят. Это будем уже другие мы. Хватит тащить жилы. Мы живы, не лживы. Ты твердолобая. Ты превратилась в нечеловека. Ты сломанный робот с осколками разбитого зеркала в глазах. Покажи мне того снежного короля, который заточил тебя в свой ледяной замок. Или я вырву глаза твои вместе с колдовскими стеклами. Ты будешь кровоточить. Но с этой кровью вытечет весь яд – и ты наконец станешь прежней».


«Оставь все это для будущего романа. Нет».


Зачем ты пришла?

Три тысячи рублей в час? Кто тебя вызвал, я? Или сосед? Ты зачем тут в этих чулках в сеточку. Что я делаю? Да вот – учусь полы мыть, не поможешь? Я дал тебе вторую тряпку, и мы стали мыть полы вместе, договорившись, что я доплачу. И я рассказал тебе все, пока мы убирали паутину, чистили раковину, натирали плиту, мыли окна. Ты предложила мне несколько видов минета и еще что-то там бонусом. Но все закончилось гораздо лучше – ты блевала в мой унитаз полночи от количества выпитой водки и оттого что была беременна. Черт, какой-то Чарльз Буковски. И я закрываю окна, закрываю двери. Я ложусь с тобой рядом, ты пахнешь мужчинами, словно клопами.


«Ты отняла всю мою энергию, ты выпила меня, как протухший чай. Ты распилила меня пополам, ты высосала глаза мои, как мясо креветки. Ты просто черное черствое чудовище. У тебя ампутирована душа, от нее отрезаны куски. Украдены важные детали. У тебя в глазах чужое холодное зрение. Ты просто подобие. Образ и подобие человека, но не сам человек».


«С кем тебя вчера видели? Мне написали! С кем ты по улицам шлялся?! Что это за баба была с тобой? Высокая и страшная. А? И пьяная, как мне сказали. Ответишь?»


«Нет».


Зачем ты пришла?

Чтобы сказать мне все это? Ты смотришь на меня. И ты в восхищении. Ты относишься ко мне как к произведению искусства. Ты думаешь, что жизнь слепила нечто великолепное. Ты боишься, что твое восхищение перерастет в манию, в пожизненную иглу. Ты понимаешь, что тебе до меня не достать – откуда это у тебя, ведь я не фараон и не король. Ты любишь женщину. Она спасает тебя. Она не приколотит тебя гвоздями к земле в случае чего. Ты обмираешь от восторга, удивления и любопытства, общаясь со мной. Ты за этим пришла – обмирать? Колдовать? У тебя черным-черно в мозгах. Смотри не запачкай стены копытами. Ты не думала, что на свете остались люди, которые могут так тебя ошеломить. Но ты всегда сбегаешь от всего, что ошеломляет. Сатанинское семя, закрой свой срам одеялом. Обувай свои безупречные ножечки в сапожки – и прощай. Я открою окно – и запах серы тотчас развеется. Стучи, клацай копытами по подъезду. Иго-го! Go! Go! Go! Go! Go! Go! Go!


С неба сыпалось что-то иссиня-серое. Кто-то шепнул мне: «Это предвестие черного лета без сна и покоя».

Усмехался, игрался с собой: смотрел в окно на дома и эту странную сыпь, ловил в зеркале окна свое отражение – измятое, жеваное, бесформенное. Потом снова дома и сыпь. И отражение. И небо – насмешливо пустое, бездонное, небесная ложь.

Из квартиры снизу доносились вопли какой-то бабы. А помнишь? Все наши с тобой годы стучали только нам, но никогда мы. Пришло время постучать мне? И я беру со стола отвертку, подношу ее к батарее, берусь за батарею рукой, начинаю медленно ковырять отверткой костяшки пальцев – больно. Все еще больно.

Выбрасываю отвертку за холодильник. Слушаю, как она падает, цепляя там радиаторы, трубочки. И все затихает, смолкают и стоны бабы.

Мне хочется объединить небо и землю. По отдельности этот мир для меня уже не работает. Этот пазл провонял, он издох. Все скомкалось, перестало цвести и гореть.

Все это надо кончать.

Пора объединить небо и землю.

Открываю окно, серая сыпь покрывает лицо мое, словно щетина, вросшая в звериную морду откуда-то снаружи, из воздуха. Я знаю, небо и землю объединить можно только одним способом:

– Прыгнуть в небо, приземлиться на землю.

Кто это сказал? Никто не говорил. Это просто прозвучало. Это что-то в трубах, в кране, в ванной, в счетчиках света и горячей воды замкнуло, перекрылось.

Ветер в лицо, окно бьется о стену, дрожит стекло от страха. Я вижу небо – чужое, страшное, старое. Небо в морщинах. Небо в наростах. Небо в синяках. В жутких пульсирующих складках.

Высовываюсь из окна, чтобы всунуться в пустой отросток открытого пространства вместе с ветром и сыпью небесной. Небесная сыпь, черная ветрянка.

Смотрю вниз – машинка, едет твоя машинка. Би-би. Та, что была нам и дискотекой, и постелью, и укрытием столько безумных лет.

Томатный хруст. Так много дум наводит он.

Подобрал ноги под себя, развернулся, слез с подоконника, открыл холодильник – закрыл. Открыл еще раз, увидел луковицу, закрыл.

Смертельно захотелось спеть в раковину, казенным тарелкам и вилкам.

Звонок мобильного:

«Привет! Мне тут съездить надо кое-куда. Посиди с ребенком, а? И еще это… ключи мне от квартиры верни, пожалуйста… Я внизу, подъехала, сейчас зайду».

Но в дверь уже позвонили. Ты не могла подняться на четырнадцатый этаж так быстро.

Открыл. Старшая дочка в гости пришла. Привет, пап. Смеется. Привет, дочь. Ты чего не позвонила? А я хотела сюрприз сделать.

Как вы так все вместе-то… Шли сюда и ехали под колючей сыпью. Не сговариваясь.

Зашла в квартиру и ты с младшей. Смотрела. Какая-то странно добрая, мягкая, стеснительная. Две сестры по отцу обнялись. Узнала бы Светка, что ее ребенок обнял твою дочку… Не пустила бы больше.

– Идите в гостиную, – сказал девочкам.

И смотрел. Ты не смотрела. Не дышал. А ты дышала.

– Дай ключи от моей квартиры, пожалуйста… Мне нужны.

Отдал. Хотел поцеловать и схватить за булочку. Увернулась, выскользнула, играла глазами, вызвала лифт…

– Я приеду за ней часа через три.

Двери лифта так шибанули, что у меня оборвалось что-то в колене и потекло по невидимым венам, причиняя боль, словно то был какой-то гигантский гвоздь.

Вошел в кухню, открыл окно: светило солнце, искрилось небо золотом.

Выглянул. Ты, уменьшенная в сотню раз куколка самой себя, подходила к машинке.

Заорал, задергал горлом, запрыгал на месте, заводил по миру зрачками:

– Зачем ты пришла?! Слышишь? Зачем! Ты! Пришла! Зачем ты! Ты! Ты! Ты! Ты! Ты!

Задрала голову, что-то показывала руками, разводила их в стороны, подносила ладошку-козырек ко лбу.

Я смеялся, строил тебе рожи, выписывал руками змейку, показал сразу оба средних пальца. Но уже не тебе – в неба синь.

В кухню вошла старшая:

– Пап, ты что, охренел? Ты чего тут орешь?

– Да это я так. Все хорошо, дочь. Решил новую песню сочинить. Так ее и назову: «Зачем ты пришла?» – хорошее название, как думаешь?

Напустила умного виду:

– Ну… Название-то – это фигня. Главное, чтобы песня была классная.

Прибежала и младшая. Схватил ее на руки – смеется, заливается. Ожившее чудо на ладонях моих. Сказал ей, поцеловав в нос:

– Совсем разжирела к трем годам, а? А помнишь, как я тебя в детстве качал? Помнишь, как засыпала на моих руках под «Boney М»?

Хохочет, дергает меня за футболку, ничего не понимает и не помнит ни про какой «Boney М».

Подошел к компьютеру, не снимая ее с рук, изловчился, включил «Sunny», взял ее, как младенца – ух, уже не помещается, – стал укачивать…

…вдруг показалось, что мы в нашей квартире, ты в ванной, сейчас малыш уснет, и я приду, заползу к тебе под одеяло пьяной рептилией…

Старшая развеяла грезы:

– Ну, чего ты ее качаешь? Она ж большая уже. Пап, а ты знаешь, что на английском слово «you» означает и одного, и двоих, и троих, хоть десятерых. Это и ты, и вы, и мы, и мама. И жаль, что Ляна ушла…

Я знал. И прибавил звук в колонках:

«SUNNY ONE SO TRUE – I LOVE YOU!»