Роман Богословский - Зачем ты пришла?

– Готово, дорогой друг. Валя, везите носилки, в палату его, отдыхать.

Ты пришла с кефиром, бананами и грейпфрутом. Я еле спустился в холл больницы, ходить было больно. Тебя не пустили внутрь из-за карантина, мы встали в дверях, обнялись. Ты смотрела на меня во все глаза, как когда-то в машинке под томатный хруст. Ты пыталась понять, удалили мне неведомые источники твоего страха или нет. Хорош ли был хирург. Правильно ли кромсал, те ли опухоли вырезал. Ты всматривалась и молчала. Как безумная, ощупывала меня глазами сантиметр за сантиметром.

– Ты что, не носишь пижаму? – спросила как-то даже радостно.

– Не-а. Освобождался от нее по частям. Как тогда в банке от костюма, помнишь?

Засмеялись, я поцеловал тебя в лоб. Рассказал тебе про интеллектуальный секс с кубиком Рубика. Снова смеялись, но ты в такую дикость не поверила. Мрачный охранник задергал на нас усами. Ты перестала смеяться, смотрела тревожно, обводя зрачками мои контуры.

– Сергеев, нам нужно расстаться, – выдохнула, глянула на охранника, затем мне под ноги, потом себе и добавила: – Мне страшно, Сергеев. Дай мне спокойную и полноценную жизнь.

Стояли. Задергалась от ветра дверь. Ты плакала. Договорились: когда я выйду из больницы и пройду период реабилитации дома, сниму квартиру и съеду.

Ярко светило солнце, дети во дворе визжали, я таскал из дома в машину подушки, одеяла, одежду и обувь, сковородки, кастрюли и книги. Все остальное оставалось у тебя.

– Ты же не будешь пилить диваны? – сказала ты с гонором. – Здесь живет твой ребенок.

Пилить? Нет, не буду.

Ты наблюдала за мной из окна, то и дело вытирая глаза ладонью.

Меня дергало из стороны в сторону, когда я пришел смотреть квартиру, беседовать с хозяином.

Он рассказывал, словно из-за толстенного стекла:

– Вот тут микроволновка, здесь вот плита, тут вот она перекрывается – будешь надолго уезжать, лучше перекрывай, – вот вентили холодной и горячей воды, вот здесь счетчики, тут вот лампочки лежат…

Кивал головой, но мало что понимал. Я видел вокруг лишь твои огромные глаза, полные слез, как тогда, в больнице.

Что происходит? Что мы делаем? Почему и зачем?

Когда перевез вещи, все равно вернулся в тот день к тебе. На всю ночь. Ты кричала, шептала, вздыхала:

– Сергеев, не уходи, вернись, я люблю, люблю тебя, возвращайся, мой хороший, прости…

А утром:

– Ладно, тебе пора. Осваивайся там, на новом месте. Я позвоню…

И глаза. Эти твои глаза. Они прощались. Они давили меня, словно сильные пальцы – фурункул. Но из них самих капал мутный сок. Соковыжималка-печаль работала в тебе на всех парах.

Зачем ты пришла?

Кто ты и что тут делаешь? Я не звал тебя, уходи. Моя кровать полна одиночества, эта чужая холодная квартира предназначена для меня одного. Но ты куришь, ты выпиваешь вино, ты надела мою толстовку. Ты – чья-то чужая женщина, может, даже жена, ты улыбаешься губами с размазанной по ним похотью. Ты молчишь, медленно глотаешь вино, смотришь на мою книгу, что я тебе подписал. Зачем-то трогаешь крышку от чайника – туда-сюда ее теребишь. Если ты сейчас же не уйдешь, меня просто разорвет, ты слышишь? Услышь меня. Но ты говоришь, что мне надо выкарабкиваться, что меня всего трясет, что расставание – это всегда маленькая смерть, что мне нужна поддержка и помощь. Чтобы спастись от твоих слов, я сбегаю в ванную, радостно засовываю грязное белье в стиральную машину, пытаюсь влезть в нее и сам. Включаю, звуки стирки заглушают твой хохот на кухне, твое позвякивание бокалом о бутылку. Я наблюдаю, как набирается в машинку вода, как медленно, а потом все быстрее начинает крутиться барабан, но где же Якубович?! Где мой приз?! Ходит машинка ходуном, вытряхивая из меня пепел и опилки. Я набираюсь злости, я раздуваю щеки, возвращаюсь в кухню, отнимаю у тебя бокал, срываю все, что было на тебе, валю на пол – и прыгаю на тебе в такт со стиральной машинкой. Ты кричишь, визжишь, хаотично двигаешь по полу руками, нащупываешь мой тапок и кидаешь его в стекло. А теперь уходи, давай, проваливай. Я допиваю твое вино из горла. Оно – лишь кислота и горечь. Вино чужое, как холодная кровь мертвеца.

«Ну, как ты там одна? Я тут что-то совсем плохо. Выть и жрать хочется. У тебя там что? Привыкаешь одна? К этому можно привыкнуть? Не молчи!»

«Я нормально. По крайней мере, спокойно. Одна пока не привыкла. И девочка все время тебя спрашивает…»

«Я выезжаю. С вещами. Назад. Сейчас же».

«Нет».

Зачем ты пришла?

Сколько тебе лет, порочный ребенок? Давай покурим – и уходи. Пей пиво на улице. Но ты смотришь влюбленно, словно сейчас же превратишься в ласточку. Боже мой, ты почти прозрачная, видно грудную клетку и кишки. Ты куришь и пьешь. Ты рассматриваешь мои книги. Ты ходишь по комнатам, наблюдая, как меня мотает по стенам, как я вхожу и выхожу из гостиной в кухню, из ванной в туалет. Как я подставляю голову под ледяную струю, как я присаживаюсь на корточки, как вздрагиваю от движения лифта в подъезде. Я раздавленная, мелкая мразь, искореженный призрак самого себя. Ты говоришь: «А я вчера с Ванькой курнула. Стою на улице, читаю: „Салон красоты“. Через секунду читаю: „Слон красоты“, а еще через две секунды: „Слом красоты“ – и понимаю: я пропала». Разве ты не видишь? Что ты молчишь?! Чего ты хочешь?! Ты полюбилась моим друзьям, вот иди к ним, иди же, хватит тут курить, это не моя квартира, меня выселят, высекут, убьют. Меня найдут, поймают, обезвредят. Кто-нибудь, найдите меня, я здесь! Ах, ты уже взрослая, значит? Тогда давай, давай, давай… Вот так, да… Вот так, милая моя, взрослая моя… Засучай. Снимай. Покажи измятую изнанку.

«Сегодня всю ночь дергался. Колотился. Снилось, что мы с тобой поехали в какую-то деревню, пошли гулять по полю, а назад дороги не нашли. Пришлось нам в этом поле и жить. Вдвоем. Мы даже про ребенка забыли, представляешь? Бесы, а не родители».

«Представляю. А я нормально вроде. Дела делаю весь день, мою плиту».

«Я выезжаю. Сию минуту. Я дергался всю ночь».

«Нет».

Зачем ты пришла?

Принесла свои золотистые волосы? Что мне с ними делать? Забрать их от мужа вместе с детьми? Куда – вот сюда?! Где громыхает лифт, а стиральная машинка отжимает меня по ночам, спутав с бельем? Ты хочешь переехать сюда с пятью чемоданами? С двумя детьми? А может, и с мужем сразу, вот заживем? Пей же, пей, не проливай на тапок. Не проливай, а проваливай. Но ты разделась и легла. Накрывшись по горло. Легла и смотришь. Ты думаешь, это заставит меня забрать тебя из Питера вместе с детьми и чемоданами. У тебя не складывается там жизнь. Ты попробовала все. Ты привезла мне свои золотые волосы. И я буду драть их, вырывать с корнями, буду драть их и тебя. Их и тебя. Я вижу ее глаза, ты слышишь? Лишь только ее глаза. Забирай клоки своих длинных волос, надевай свои модные трусы – и в Питер. Назад в Питер. Оставь коньяк на месте, не смей к нему прикасаться. Сегодня я буду спать с ним в обнимку в стиральной машинке. А может, кататься с ним в лифте. Пить с лифтом, петь с лифтом. Томатный хруст. Ты не знаешь его, ты не слышала его.

«Значит так, попробуем. Без конкретных вещей и лишних дум. Будем стартовать из самой низкой точки. Но будем. Ты не видишь всей картины, я вижу. Мы потом проклянем себя. Я прокляну, и ты проклянешь. Сейчас же».

«Не надо меня проклинать. Не надо оживлять мертвую птицу. Она умерла. И я умерла».

«Пошли к экстрасенсам, к психологам. Я выезжаю».

«Нет».

«Я хочу тебя сзади прямо сейчас».

«И я. Но нет».

Зачем ты пришла?

Посмотреть, как я лежу на полу и пою? А ты – хочешь мне помочь? Начинай же. Но ты расселась в кресле, копалась в телефоне, он у тебя противно пиликал, посылал всем и вся сообщения. Ты хотела, чтобы я переехал к тебе. Чтобы мы создали семью. Ты сказала, что будешь любить моих детей, будешь их привечать. Ты радостно провозгласила, что и бывших девушек, и жен, и друзей, и малознакомых людей – всех можно будет приводить. У нас будет одна большая семья на всех, всех, всех. И снова отправляла сообщения, не глядя на меня, не видя, как я накрылся всеми подушками и дрыгаю ногами, пытаясь достать до тебя, чтобы выпнуть из квартиры. Но ты все говорила о нашей дружбе и будущей любви, о совместных поездках, праздниках и походах в ресторан на кальян. Ты кинулась на меня, вытащила из-под подушек и стала мять меня, переворачивать, душить и смеяться. Ты облизывалась. Но я был вял к тебе, несказанно вял. И ты ушла курить кальян с другим.

«Надо восстановить хотя бы что-то. Что-то одно. Надо начать. Надо заново. Нужно все пересмотреть, переосмыслить. Иначе, а что иначе? Птица еще жива, ты слышишь? Она дергает сломанным крылом, она поет, еще поет».

«Нет».

Зачем ты пришла?

Ты не ответила на вопрос, как и все, что были до тебя. Ты говорила без остановки – такая красивая, хрупкая, искренняя, с больным рассеянным взглядом красноватых глаз, такая чужая. Ты говорила, что в тебе живет маленькая и никчемная душонка. Что страсти в ней мелкие и позорные, и над ними даже не посмеешься. Ты шептала, что всегда хочешь нереального: вершин, которые не удастся покорить, людей, которые никогда не захотят с тобой быть. Каждый день, просыпаясь, ты стараешься любить жизнь, но каждое утро попадаешь прямиком в душненький личный адок. В нем тесно, одиноко и лживо. Тебе всегда страшно. Ты боишься людей, облаков и машин. Тебе обидно быть просто удобным вариантом или вместилищем для мужских инструментов. Ты уверена, что любить тебя не за что, так зачем ты пришла? Но ты говорила и говорила, словно пришла ко мне на сеанс психоанализа. Ты говорила, что бываешь воплощением зла. Что мне до этого? И именно потому, что боишься – влезут к тебе под кожу и наследят там. Ты боишься, что люди станут для тебя важными, но уйдут, когда им станет неудобно. Единственное, чего ты не боишься, – это одиночество. Но оно у тебя давно уже поперек пяток встало, тебе хочется выдрать его вместе с кусками мяса. Каждый твой поступок сопровождается таким количеством стеснения и паники, что только раскаты безумия позволяют не заикаться и более или менее жить на свете. А что я? Все то же могу тебе сказать и я. Какая жизнь, такие раны. Оставленные дети. Потраченные деньги.