Тебя было не переубедить. Да и незачем. Я снова спросил: так может, на пляж, на лежак, в хамам и на массаж? Может, вернешься, пока не поздно?

Но ты хотела ехать. Как маленькая злая девчонка, ты уже решилась взять и покорить эту гору именно просто как гору, как мертвый камень. Легенда про Моисея и монахов-пустынников тебя не цепляла и смешила.

Автобус остановился у сооружения, напоминающего наши церковные лавки. Внутри продавались иконы, рисунки, крестики, триптихи, календари. Я втайне от тебя купил совсем дешевое колечко, обычную железку. Я понимал, что пора делать предложение и выше, чем на самой вершине горы Синай, я никогда сделать этого не смогу. Купить драгоценное кольцо всегда можно и дома. А сделать предложение в предрассветной дымке горы Синай можно и с этим.

Колечко как символ. Колечко как надежда. Колечко как огненное колесо в движении.

Ждали начала подъема. Ты спала у меня на плече. Вокруг суетились туристы, готовили обувь, доедали гамбургеры. Наконец к нам подошел поджарый негр, сказал, что будет провожатым, сверился со списком, сказал, что команда наша будет называться «Подснежник», чтобы мы его слушались, не разбредались по горе, не обращали внимание на бедуинов, предлагающих забраться на гору на своих верблюдах.

– Это святой гора! А ви – поломники! Ити надо самим. Чтобы быть ближе к Бог!

Подъем начался ровно в полночь. Рядом с нами все время оказывалась пара. Муж, задыхаясь все больше, рассказывал жене, что все мы попали в уникальное место, где три религии – мусульманство, христианство и иудаизм – находятся как бы в едином духе, где они не разрозненные ветви, а единое целое, поскольку пророк Моисей проложил дорожки к существованию всех трех. На него часто ссылается Иисус Христос в Новом Завете, а в Коране он упоминается как пророк Мусса.

Ты начала задыхаться через час подъема. Мы специально чуть отстали от громко говорящей пары. Я пытался что-то у тебя спросить, но ты сказала, чтобы я молчал. Бедуины уже не приставали, они остались далеко позади. Никто из «Подснежника» на верблюда так и не сел.

Я взглянул на тебя сквозь черноту египетской ночи. Это была не ты. На короткий миг я почувствовал, что со мной рядом совершенно другая, совсем мне не известная, и единственное, что я по этому поводу чувствую – это свою вину по отношению к ней и жалость к себе.

Мне хотелось что-то спросить, что-нибудь совершенно пустое – не колют ли камни твои пятки, не дать ли тебе салфетку вытереть пот, не хочешь ли ты повернуть назад… Но я просто шел рядом в совершенном оцепенении, не в силах произнести ни звука. Я просто не мог разрушить своими словами этот странный и чужой образ, идущий рядом со мной. Каких миров он порождение?

Небо над горой облепили звезды. Их свет холодными бликами отражался в твоих глазах. И это еще больше делало тебя не тобой.

Остановились. Стоянка – это несколько лавок, чай и сосиски. Все вымокли, задыхались, смотрели друг на друга мучительно. Лишь один турист спокойно скакал по скалам, поигрывая мускулами и фотоаппаратом. Стоянка была ему не нужна. Я спросил у гида, сколько таких стоянок еще будет. Он сказал: пять.

Мы пошли дальше, ты заговорила сама. О Светке, о детях, о работе, о своем бывшем несчастном муже, о бедуинах, о нелепости всяких там верований и суеверий, о мусульманах… Мне было все равно, что ты говоришь. Главное, что это была уже ты. Именно ты, а не та со звездным холодом в глазах.

Через пару часов мы приблизились к вершине. Тропинки уже не было, вверх приходилось лезть по огромным бесформенным валунам. Каждый новый шаг грозил переломом. Пот не давал видеть, куда ставить ногу в следующий раз. Ступни соскальзывали, я ударялся коленями о камни. Ты лезла впереди, сопела, покашливала, сдувала липкие волосы со лба.

– Теперь ты понимаешь, что такое моя любовь? – уже без подколок сказала.

Я понимал. Все понимал. На этой горе я стал понимать нечто такое, о чем не имел ни малейшего понятия раньше. Мы не те, кем сами себя считаем и видим. Мы другие. И этих других в нас огромное множество. Мы никогда не умрем, потому что такое количество личностей, насованных в нас, словно карты в колоду, просто не может умереть – самой смерти не хватит, чтобы убить столько жизней. Численное превосходство жизни – очевидный и неоспоримый факт. Один пьяница не в состоянии раздавить все муравейники в лесу со всеми муравьями. Никогда. Кто-то главный всегда останется, даже если это будет лишь отражение звездного неба или кровяные тельца под микроскопом. Это все равно будем мы – это будет жизнь.

Я обернулся, посмотрел вниз. Больше половины нашей группы осталось у подножия, в том месте, где тропинка превращалась в валуны.

Китайцы фотографировали выдолбленный в гигантском камне туалет. Оттуда выходил изможденный человек…

А мы с тобой продвигались к вершине. Я схватился за мысль: даже здесь, весь в пыли и с разбитыми коленями, весь вымокший под ливнем собственных мыслей, я ползу сзади тебя, словно паук-паломник за самкой-паломницей, ползу и любуюсь, как двигаются твои ягодицы, пока ты там сопишь в поиске более удобного камня. Я мог бы взять тебя прямо сейчас, здесь, на этих валунах. Но перебил сам себя: наверняка бы набросился, если бы ты продолжала быть той, незнакомой, со звездами в глазах. А так – потерплю до отеля.

И вот она, вершина. И встает потихоньку огромное розоватое солнце, освещая пустыню на многие километры. Все, кто сюда дошел, обнимаются, смотрят вдаль.

Я говорю голосом доброго принца:

– Лянка, посмотри… Это и есть колыбель трех мировых религий. Представляешь? Эти вот камни, просто камни – и все. Лянка, как это может сравниться с блеском огромных храмов, мечетей, синагог? Как?

– Ты еще спроси у гида, где конкретно сидел Моисей, когда ему заповеди давали. Вдруг то место краской обведено или помечено железной пластиной, как нулевой километр при входе на Красную пл…

Я сжал тебе рот ладонью, поцеловал в макушку. В глазах твоих появились маленькие блестяшки, согреваемые солнцем, которое показалось уже наполовину. Я отвязал свою кофту с бедер, накинул на тебя. На вершине было холодно.

– Прохладно… – вырвалось у меня.

– А ты зайди за меня, прижмись сзади…

– А ты… выходи за меня, – я с силой прижался к тебе, хотелось вдавиться в тебя, слиться навеки, – вот у меня и колечко есть. Пусть и дешевенькое, это на время. Пока домой не приедем.

Гигантское солнце восстало над Синайской пустыней всем своим пылающим телом.

Колечко с изображением святой Екатерины заблестело на твоем пальчике, словно сделанное из самого драгоценного металла, что только существует. А наши с тобой слезы в тот момент, в лучах этого солнца, блестели и переливались золотом. Они были в сотни раз драгоценнее, чем любой металл, чем все, что есть на свете.

Ты ничего мне не ответила тогда.

И вот ребенок. И вот она – девочка. У нас, она появилась у нас. Нежданно, но гаданно.

Малышка почти не давала нам побыть вдвоем, посмотреть кино. Поэтому мы смотрели фильмы, сидя на одном кресле, и дочка спала у тебя на руках. Она все время просыпалась, сопела, кряхтела, приходилось жать на паузу, чтобы ты дала ей грудь или переложила с руки на руку.

На столе у меня стояла баклажка нефильтрованного, лежали лук и рыба.

Мы начали смотреть фильм «Doors» Оливера Стоуна, так как после интервью с Трофимом тебе стало интересно, что это за Джим Моррисон такой, который не нужен русскому человеку, он же чужой для него и чуждый.

Твои комментарии приподнимали меня над креслом:

– Да чем же он чужой? Он такой же алкаш, как русский тракторист. Он же не расстается с бутылкой. Он такой, как все твои дружки – Бастрыкин, Самсонов, Коршунов.

Я отбрехивался:

– Да, но он гораздо талантливее всех нас. Посмотри, сколько он сделал за каких-то пять, шесть лет, какие альбомы записал!

Но у тебя уже пошел завод, включился бычий механизм:

– Да плевать я хотела на его альбомы! Вот самый лучший альбом, – ты кивнула на младенца, который дергал носиком во сне. – Вот это альбом! А у него какой-то пьяный больной бред под бряцанье гитар. Этот человек невменяем. Посмотри, он же никого не любит, всех презирает, он ненавидит всех и вся, кроме себя. Это порочный и тупой эгоист. Такой же, как ты. Вы ничего не видите вокруг, кроме себя самих. Вечно нахваливаете друг друга. «Чувак, крутую я песню записал?» «Конечно, чувак, очень крутую!» Вот и все, что вы умеете.

Я стал убеждать тебя в том, что сравнения любого из нас с Моррисоном не имеют под собой ничего прочного. Да, мои друзья тоже пишут музыку, но все это не то. Он был первым. Просто первым. Он гений. Да, как человек он, может, и мудак, но как поэт и фронтмен – абсолютен, он абсолютен.

Но ты:

– Для меня нет никакой разницы между пьянью и пьянью. Я не собираюсь отличать одних нариков от других. Пьянь – это пьянь. Наркоман – это наркоман. Мне не важно, где этот наркоман, где эта пьянь – на сцене или под забором. Мне все равно, что это какой-то там бог рок-н-ролла. Знаешь, вот этот вот Трофим – он в сто раз лучше. У него дети, у него жена, у него деньги. А у вас что? Что у вас? И у этого что? – ты ткнула в экран, где Моррисон в исполнении Вэла Килмера носился в исступлении по комнате за журналисткой, чтобы как следует отлюбить ее, – это что, человек? Это какой-то безмозглый первобытный дебил!

Я осторожно взял у тебя ребенка, отнес его в кроватку.

Вернулся. Ты выпучила глаза в экран, подставив кулачок к губам, ты дышала, дышала все чаще. Моррисон-Килмер все бегал за девкой, за этой своей ведьмой.

Ты зашептала:

– Зачем вот ты мне все это показываешь, а? Ну что, нет других фильмов? Нам что, нечем больше заняться, пока ребенок спит?

Ведьма в фильме заорала: «Трахни меня!»

Ты бросилась на меня, стала кусать губы, сжимать шею, совать язык мне в ухо, ты вся налилась горячими соками – литрами соков.

– Давай, скорее. Давай, – шепотом кричала ты. Ребенок расплакался.