Ты шла чуть сзади, не поспевая за мной. Я размахнулся и швырнул свитер в мусорный бак, что чернел на другой стороне тротуара. Ты остановилась, раскрыла в бессилии рот, растопырила глаза, пальцы твои и нижняя губа вибрировали.

– Ты… да ты… да ты… – ты не могла сказать ни слова.

«Дон да дон, да дон, да дон…» – вспомнил я новогоднюю ночь у твоей мамы.

Я бросился к тебе, схватил за воротник куртки, кричал:

– Да! Да я! Да я! Что я?!

Поток машин гудел за спиной, он заглушал твои всхлипы. Сначала одна, потом другая машина тормознула:

– Девушка, все в порядке? Помощь не нужна?

– Нет, – качала ты головой, вытирая глаза.

Я отпустил тебя. Думал, побежишь сейчас в метро, в магазин, сядешь в одну из проезжающих машин, не знаю, потеряешься, исчезнешь, примкнешь к оранжевым кришнаитам. Но ты полезла в мусорный бак и достала оттуда мой свитер весь в каких-то очистках и слизи. Осматривала его, отряхивала, словно собиралась сейчас же продать.

Твои слезы текли нескончаемым потоком, внутри меня закрутился вихрь, забушевали раскаленные стихии, и я снова бросился на тебя, схватил за голову, прикоснулся лбом своим к твоему и говорил, говорил, говорил, сквозь зубы, еле ворочая злым пересохшим языком:

– Прекрати, ты слышишь? Прекрати, сказал, рыдать. Ты слышишь, прекрати. Прекрати…

Но становилось только хуже. Ты куксилась, стала вся в каких-то рубцах, морщинах, как я вообще на тебя посмотрел, а?! Как?! Почему?! Поганый белый свитер. Поганые «Нижние земли». Бывшая бард-звезда Мурзин! Сдохните. Все задохнитесь. Все.

Ты начала вдруг биться головой о кованый забор. Ты билась головой, но кричала: «Прекрати, тварь, что ты делаешь!» А я не мог прекратить, это не я! Ты сама, сама, сама билась. Я вдруг отметил, что ты похожа сейчас на то самое лицо с картины Мунка «Крик». Как? Как я мог с тобой связаться?

Я отвернулся, оставив тебя висеть на заборе, и пошел прочь, а потом побежал.

Оглянулся. Ты бежала сзади, что-то крича. Белый свитер мотался в руке, словно безногий и безголовый труп.

Впереди замаячили какие-то люди с красными флагами. Несколько омоновцев теснили их. Люди пытались прорваться сквозь кордон. Навстречу мне бежали три девушки, жестикулируя на ходу, крича, оглядываясь назад. Но их никто не преследовал… Они пронеслись мимо меня.

Обернулся. Одна из них зацепила тебя на бегу, свитер упал на асфальт, трепыхался на ветру. Ты остановилась, озираясь по сторонам.

Вдруг слева показалась огромная разнородная толпа – белые шары, флаги, плакаты «Долой!», «Нет правительству!», «Имперские оккупанты – прочь из Москвы!»

Я побежал к тебе, за тобой, но ты была слишком далеко. Толпа подхватила тебя и понесла прямо на стену омоновцев. Я потерял тебя из виду. Рядом со мной упал один камень, потом второй, словно первые крупные капли дождя.

Побежал, разрывая толпу, в самую гущу. Налетел на девушку с надписью «Русские» на груди, она упала, разметав волосы, на которые тут же наступил чей-то огромный сапог: еще пять сантиметров – и сапог раздавил бы ей голову. На светлых волосах ее остался грязный след.

Кто-то заорал мне в ухо: «Вперед, Болотная! К новому миру, к новой эпохе!»

Я ощутил мощный толчок в спину и покатился по асфальту, закрывая руками лицо, защищаясь от ног и коленей.

Рядом орали:

– Костя, читай Facebook! Ермолаев задержан!

– Власть – нам, власть – либералам! – раздавалось откуда-то слева.

Я поднялся на четвереньки, но тут же упал снова, получив чем-то твердым прямо в лоб. Разлетелись искры, послышалось шипение, словно кто-то открывал гигантскую бутылку с колой.

– Дайте России мир, дайте миру шанс! – орали рядом.

– Володя, обходи слева! Давай покажем этим сукам!

Удар, удар, удар. Куда били? По мне, по асфальту, по флагам, по телам? Топтались, падали. Ходили по головам, по женским и мужским.

Окровавленный хиппи голосил, словно баба:

– Полицейское государство – оставим прошлому!

Сзади раздалось:

– Вся власть Лимонову! Вперед, НБП, вперед!

Я приподнялся. Увидел, как три здоровенных мужика размахивали палками, пытаясь ударить омоновца по голове. На помощь омоновцу пришли другие, словно инопланетяне – страшные, черные, из другого мира. Они рубили дубинками всех, кто попадался на пути. Толпа неуклонно тащила меня прямо под их удары. Я ринулся в другую сторону, уперся в живот мужику, который пытался удержать красный флаг. Мы падали с ним вместе, флаг заехал по лицу женщине, сбив с нее очки, раскроив нос.

Вокруг трещало, хрустело, свистело. Чей-то крик «За свободный мир!» захлебнулся, превратился в рык. «Вперед, русская революция!», «Живым не дамся!», «За свободу, за Немцова» – многоголосье сливалось, порывы ветра разносили стоны по всем сторонам света, асфальт под ногами покрывался кровавыми пятнами, словно принял главные удары на себя.

Услышал:

– Сер… Сергее-ев!

Увидел тебя за мельтешащими спинами. Волосы твои растрепались, лицо постарело, ты тянула ко мне руки, на которые вдруг упал длинноволосый мужик. Ты дернулась в сторону – мужик рухнул под ноги омоновцам.

Двинулся к тебе, закрывая голову, словно боксер. Волны людей носили меня с амплитудой в три метра, я то видел тебя, то терял из виду. Я четко осознал, что мы оба сейчас погибнем в этой волнообразной кровавой толчее.

Кто и с кем здесь сражается? Кто за кого?

Неудачный концерт, белый свитер в мусорном баке, ты, бьющаяся о забор лицом, Мурзин, лакающий мой коньяк, – все это неслось передо мной детской шалостью, милым недоразумением. Неслось сквозь хаотичную кровавую густоту, сквозь палки и флаги, неслось и повисало на перекошенных лицах, на шлемах ОМОНа, на окровавленных усах, разбитых очках и падающих телах.

Никто уже ничего не понимал. Все перемешалось в этом адском вареве, словно все – кто за и кто против – жарились на одной огромной сковородке.

– На Кремль, на Кремль! – вопил кто-то, срываясь на фальцет, кашляя, захлебываясь.

Я стал терять сознание. Чей-то флаг приятно скользнул по лицу, я улыбнулся – такая нежная, неуместная щекотка прошла по всему телу. И ты схватила меня за руку:

– Сергеев!

От неожиданной радости я попытался сунуть тебя в карман, взять в охапку, свернуть, как котомку, и закинуть на плечи. Но ты рыдала, тряслась и не давалась в руки, толпа рвала тебя обратно, засасывала в себя, в кровавые недра этого дикого бунта своих против своих.

Мне удалось оттащить тебя на пару метров, потом еще на пару, потом еще. Двое омоновцев волокли мимо нас какую-то девку в платье невесты. Сапоги ее просто ехали по земле, словно сверхскоростные лыжи.

Раздался голос Цоя, требовавший перемен. Откуда он здесь, зачем этот голос сейчас? Такой родной и любимый когда-то, здесь он показался уродливым, искаженным, чужим. Чуть поодаль на двух замерзших, но скандирующих «Долой!» девушек бросались две овчарки.

Постепенно, шаг за шагом, я тащил тебя в сторону Третьяковского причала, к Лужкову мосту. Ты была то в ступоре, то в бреду, поминутно меняясь.

– Сергеев, что это? Что? – шептала ты.

Я не отвечал. Я не знал, что это. Возможно, все эти люди просто не попали на наш с Мурзиным концерт – и теперь готовы поубивать друг друга?

– Фашиствующая сука! – выкрикнул парень в костюме ниндзя и ударил в зубы женщину.

Рядом с парнем кружил журналист, пытаясь засунуть тому микрофон под маску. Парень рубанул по микрофону ногой, с него слетел набалдашник с надписью «Эхо», покатился под ноги толпе.

Толпа редела.

Через сорок минут мы уже были на Кадашевской набережной. Мы просто стояли обнявшись, вдыхали ветер, уткнулись, завернулись друг в друга.

Еле доехали до моей тети в Сокольники. Вошли…

– Что… что с вами, вы что? – только и сказала она. В квартире пахло оладьями. Ее фирменными оладьями.

– Пой, революция, – только и смог сказать я.

Она постелила нам на полу.

Утром я рассматривал тебя, пока ты спала… Два синяка, сбитые в кровь руки, дрожащие во сне ноги…

Ты открыла глаза:

– Я не хочу тебя больше знать. Ты понимаешь это? Это конец, Сергеев… Это конец. Твоя революция не удалась.

Скинул одеяло. Задрал ночнушку. Сорвал трусы.

– Да на, господи. Да бери. Это уже не имеет значения, – ты закрыла глаза, надула щеки, лицо пошло пятнами.

Тетя за дверью чем-то шуршала. И, конечно, все слышала.

Мы помирились через два длинных месяца.

И я позвал тебя на интервью к Сергею Трофимову. Ты не хотела идти, потому что Сергей Трофимов тебе не нравился, но я настоял. Думаешь, мне он очень нравится? Шашлычок под коньячок. Ветер в голове, а я влюбленный. Мне просто было скучно идти одному. И еще интересно, какое впечатление ты произведешь на шансонье.

Мы вошли в Театр драмы через задний ход, Трофимов еще выступал, нам пришлось ждать его за сценой. Зал визжал и орал, музыканты трясли патлами, словно играли что-то в духе «Mötley Crüe».

Мы стояли за кулисами и смотрели, как красивые женщины в первом ряду трясут грудным достоинством под «Я знаю точно, растает лед…»

Осторожно взял тебя за булочку, обтянутую черной кожаной юбкой, ты отошла в сторону, не меняя выражения лица. Ты смотрела на лысого Трофимова и о чем-то напряженно думала.

О чем? Ты хотела оказаться на его месте? А как же «все это ваше искусство – дерьмо и придумка»? Трофимов – не искусство, вот о чем ты думала. Трофимов – бизнес. Тупой развод для стареющих домохозяек и их мужей. Или ты видела на его месте меня? Я же красивее, талантливее, я же лучше. Почему тогда он на сцене, почему от него визжит зал, а твой парень поет в ресторане?

– Слушай, я вот думаю, как у гитаристов пальцы не ломаются, когда они так вот ими перебирают быстро, – крикнула мне в ухо.

Я засмеялся над собой, ответил:

– Занимаются много. Практика большая. Эти ребята умеют много больше, чем требуется в музыке у Трофимова.