Расширяйся все больше, разведи свои ноги на миллионы световых лет друг от друга, пусть никогда они не сомкнутся, дабы не погубить древний космос, расположенный между ними. Потерпи, богиня! Дай миру просуществовать еще хотя бы несколько секунд. Твой апокалипсис всегда успеет разрастись и вырваться оглушительным воплем из недр земных, выплеснуться сотнями вулканов в мир. Успеешь, все сущее у тебя между ног, оно обретается там, оно трепещет. Все желает биения в промежуток, словно животные и птицы желают попасть на ковчег и спастись.

Ты слышишь, как мы оба содрогаемся, ты чувствуешь, как спутались наши волосы – только рвани – и обе головы тут же оторвутся и полетят к звездной вышине, сцепленные волосами, слепленные поцелуем, закрытые, запечатанные от внешних воздействий всеми четырьмя глазами.

Не своди ноги, эти столпы, что поддерживают звездное небо вместо Геракла.

Но все в голове моей начинает дергаться, плясать, нейроны в мозгу приглашают друг друга на твист, красные кровяные тельца вопят и кружатся вокруг оси, желудок и печень танцуют, ударившись ладонями, мурашки по коже заскользили, будто на лыжах, санках и коньках. Я открываю глаза, чтобы спастись от этой анатомической дискотеки, но три яркие планеты проносятся сквозь мою голову, врезаются тебе в лоб – и мы взрываемся! Оба взрываемся! Ошметки летят, бьются в стены, оставляя кровавые пятна на обоях. Наши головы ударились о люстру, забрызгав фигурные лампочки мозгами, наши ноги разбили в стенке стекло и расколотили наборы из рюмочек и бокалов. И этот звонкий бит по батарее – откуда он взялся? Этот оглушительный вселенский бит. One, two, one, two, three, four.

– А можно сношаться потише? – посыпалось сверху, вместе с побелкой и пылью.

А потом мы спали, и тела наши дергались.

Проснувшись, ты сказала: фу, больше никогда не давай мне эту гадость! Это гадость, фу. Я спросил, а что ж тебе именно не понравилось? Ты, чуть подумав, сказала:

– Мне показалось, что у меня дырочка прямо в шее. Идет голова, а потом сразу дырочка… И ты там… Как дурак… Биение в промежуток совершаешь…

– И это все? Несчастная! Я так и знал: с первого раза не возьмет – так, лишь дырочку немного передвинет.

Я наконец устроился на работу главным редактором глянцевого журнала «Beauty & creative». Красивый, сочный журнал. Понятно, что не «Эсквайр», но все же работа.

Ты сразу усмотрела в этом все самое страшное: модели, фотосессии, съемки, пьяные тусовки.

Сергеев наконец-то дорвался, язвила ты. Иди, трахайся, Сергеев. Иди, вставь им всем, злилась. А эта вот, в красном коротком платье – отличная, да, Сергеев? Ты бы привел ее к нам, попрыгали бы вместе, а? Сергеев, а какая фотография в разделе «Слово главного редактора»! Какие волосы, какой взгляд, какой овал лица – ну ты просто неотразим, сука, как голубой! И с кем я связалась? С тобой? Вот с этим вот журнальным мальчиком? Тьфу-у-у…

У тебя как накатывало, так и откатывало. Потом ты вспоминала про заработок, про важность социальных ролей, про то, что и сама будешь ходить по тусовкам, и порох твой кончался. Но ты подолгу смотрела на меня, что-то выискивая, ты пыталась нащупать какую-то червоточину, изъян. Да, ты успокаивалась, но скрытое в тебе зло все же бунтовало, искрило, не соглашалось.

Ты брала каждый новый номер журнала в руки, рассматривая моделей, машины и коттеджи, прочитывая блиц-репортажи с модных вечеринок. И сначала спокойно, а потом со все большим надрывом предъявляла мне: и как тебе, писателю, не стыдно работать вот в этом вот?.. Ты трясла журналом, затем брезгливо отшвыривала его куда подальше. Я говорил, что готов выслушать предложения по работе от тебя. Ты фыркала, отворачивалась и шла отрывать пожелтевшие листья от своих многочисленных цветов в некрасивых горшках.

Я тоже решил предъявить. Какой-то старый друг повадился писать тебе стишки. Это было гораздо подозрительнее, чем фотосессии моделей в журнале. Когда я узнал об этом, в моей голове в секунду осталась лишь выжженная пустыня вместо мозга. Ты говоришь мне про моделей, а сама принимаешь стихи от старого друга? Мало ли я тебе стихов написал? Штук пятьдесят? Больше? Еще нужно?

Я вспомнил, как искрилась ты в улыбке, сидя за компьютером. Тогда я не знал, что тебя так растекает. Теперь стало понятно.

Я требовал от тебя пароли от всех социальных сетей. Ты была против, говорила, что это просто друг из школы, из института, из вокальной группы – не важно откуда! Я требовал пароли, чтобы прочитать все твои личные сообщения, я вырывал у тебя мышку и колотил по клавиатуре. Ты билась, кусалась, отправляла меня «в публичный дом к своим моделям». К своему глянцу. К блесткам. Из меня сыпалось и сыпалось, словно скорлупа:

– Ты хочешь, чтобы я и дальше пел песни и не работал? Ты хочешь всю жизнь шляться по рок-тусовкам? Ты хочешь рассказов и повестей? Но нужны они тебе были еще месяц, два, три назад? Нужно ли было все это, когда ты давала мне взаймы на платье для дочки? – И снова требовал пароли от соцсетей, ты снова колотила меня кулаком и, красная, шипела:

– Я не знаю, как жить с тобой под одной крышей. Я не понимаю вообще… У меня страх… – ты говорила небесам, глядя на них сквозь жалюзи.

Я сказал тебе, что все будет в полном порядке, если тебе не будут присылать стихи бывшие партнеры по танцам, соседи по горшку в детском саду, сопливые гаденыши с дерьмом в колготках, хозяева шкафчиков с жирафиком и белочкой, где лежат околевшие носовые платки.

– Да сколько же можно тебе об этом, – ты искусственно вызывала у себя слезы, – я показала ему твои стихи, а он мне выслал свои почитать, чего ты еще хочешь?!

– Тем более, – навис я над тобой, – значит, скрывать тебе нечего, отдавай все пароли, показывай все сообщения. Кто там? Кто там у тебя? Бывший начальник? Тот, с которым ты окрестные посадки оглашала? Кто там, а? Фитнес-тренер, делающий обыкновенное чудо у тебя между ног своими жирными губами? Кто еще? Институтский преподаватель, который научил тебя правильно раскрепощаться, вместо того чтобы обучить физмату? С кем ты там, покажи. Давай, покажи. Покажи, иначе сейчас башку расколю об этот вот монитор! Понятно?!

Ты вскочила со стула, оставив все соцсети открытыми, словно забыла раны перебинтовать, побежала в ванную, включила воду, но плач твой пересиливал рев водосточных труб. Я глупо смотрел в твои сообщения, не в силах понять, о чем там написано и кто кому пишет.

…Выключил монитор, ударив по кнопке ладонью с такой силой, что он по-идиотски перекосился и повис между шкафом и столиком.

Через час мы, глядя каждый в свое окно, ехали менять у машинки резину с летней на зимнюю. Все автосервисы были переполнены, и ты поехала по какому-то своему маршруту.

– Куда? – выдавил.

– Куда надо, – отмахнулась.

Ты привезла меня в какой-то загородный гараж, из которого доносился «Желтый лист осенний» группы «Колибри». Из гаража, переваливаясь с кривой ноги на кривую, вышел бомбовоз. Уши его были такими огромными, что я сразу прозвал его Большим Бараном. Огромный мускулистый баран смотрел на тебя, улыбался, вспоминая что-то давнее, почти стертое между вами. Ты вышла к нему навстречу, забыв даже юбку одернуть, так и пошла в мятой, чуть задравшейся юбке. Я приоткрыл окно, слышно вас почти не было – лишь обрывки ухмылок, осколки каких-то неимоверно долгих и шутливых приветствий.

Баран был в мазуте, под носом клякса, на шее вакса. Огромный неумытый баран, извлекающий колеса из багажника, перемигивающийся с тобой. С тобой – такой самостоятельной, ручки сложены, волосики на ветру треплются, хозяйка положения, хозяйка машинки, хозяйка жизни. Глазками хлоп-хлоп.

Хдыщ – багажник закрылся, я услышал:

– А че это у тебя там за мальчик? Че сидит, а я колеса таскаю? Че это… – а дальше снова смешки, какие-то подколки, приколы, поддевки – все со смыслом, все из прошлого. Ну, сучка… сядь мне в машину…

Я сглотнул слюну с привкусом ржавого гвоздя и стал смотреть на деревья в конце аллеи гаражей.

Баран крутил и вертел, стучал домкратом, поднимал и опускал меня, тряс меня. А ты все что-то ему рассказывала, похихикивая.

И снова багажник – хдыщ!

– Готово, – баран был доволен, пересчитывая купюры. Ты тоже была довольна бараном, села в машинку:

– Чего же ты не вышел-то колеса потаскать?

Все мое зло на тебя резко уползло куда-то в утробу, и сухое горло сказало:

– Его работа – вот пусть и таскает.

Ты словно скомандовала:

– Ага. А ты иди поэту за стишки претензии предъявляй. Иди. Забирай все пароли. Они твои.

Я не стал забирать пароли, а просто снова взял тебя на концерт.

– Зачем ты вообще поешь в этой группе, если тебя это так бесит?! – ты задавала вопросы, которые не имели даже намека на ответ. – Вы никому не нужны со своей вторичной музыкой!

Концерт «Нижних земель» провалился. Вместо ожидаемых двухсот пятидесяти пришло всего пять человек, хотя устроители, эти очкастые поэты и сисястые поэтессы, пророчили полный аншлаг.

С нами выступал Мурзин. Сам Мурзин! Человек, который может соперничать по количеству написанных песен с Дэвидом Боуи, бард и наркоман, контркультурщик, прославившийся участием чуть ли не во всех маргинальных панк-проектах конца восьмидесятых. И на него, на Мурзина, которому я покупал коньяк перед концертом, так как у него было только на метро, пришло пять человек. Четыре на него и один на нас. Или наоборот?

– Да потому что! – орал я, чтобы перекричать проезжающие по автостраде машины. – Потому что! Все закрыто! Я даже бутылку пива после концерта выпить не могу. Потому что все закрыто! И ты закрыта от меня вместе с магазинами. Тебя закрыли. И повесили амбарный замок.

– Ну ты же пил с Мурзиным коньяк. Зачем тебе сейчас еще пиво?! Зачем оно?! Ну не пришли на концерт люди, да и черт бы с ними, чего ты так расстраиваешься?

– Да потому что! – орал я.

Мне вдруг стало так жарко, что глаза разболелись где-то в середине черепа. Я снял куртку, снял белый свитер, подаренный тобой, и скомкал его, смял, возненавидел.