Денег у него, понятно, тоже не было. Не имел он ни машины, ни жилья, вот и остался жить у нее. В конце концов, лучше такой компаньон и любовник, чем никакого.

И потом, он был ей симпатичен. У Спринджера был свой стиль, конечно, своеобразный, как у всех кочевников-хиппи, слоняющихся по миру. Кроме того, он был еще очень молод, поэтому она была гораздо искушенней его в каких-то вещах.

Не было похоже, что он получил хоть какое-то образование, и, поскольку постоянные препирательства с любым мужчиной было самой дурной привычкой Гейл, в данном случае серьезный спор с ним был просто невозможен.

Единственное, что ее раздражало, — его скрытность. Он был настолько чужим, что она так и не смогла до конца его понять. Гейл считала, что способна контролировать Спринджера, но его непостижимая сущность вообще не поддавалась никакому контролю, поэтому Гейл постоянно напряженно обдумывала, не следует ли ей все-таки расстаться со Спринджером.

На побережье солнце напоминало гигантскую раскаленную сковородку, заброшенную на небеса. Спринджер после долгих прогулок в одиночестве, когда плечи, спина и руки начинало ломить от жары, бросался в спасительные воды океана. Потом он одним махом выпивал сразу две-три банки пива и растягивался на песке рядом с Гейл, словно гадкий утенок, не умеющий выражать ни удовольствия, ни привязанность.

Только одним своим присутствием он возбуждал Гейл. Ей хотелось придвинуться к нему и коснуться его тела, ведь никого другого с ней рядом не было. Он ни разу не укорил ее за пристрастие к выпивке. Она тоже не пыталась его переделать. Сейчас они подходили друг к другу.

А вот Гарри постоянно ее ругал за связь со Спринджером и за выпивки. Она живет в нереальном мире, утверждал Гарри, который в любой момент может взорваться перед ее носом. Гейл, конечно, объясняла ревностью все эти упреки. Правда, было это раз или два, когда его слова действительно задевали ее за живое: например, когда Гарри сказал ей, что она своими проделками доведет дядю Самнера до могилы.

Такое обвинение заставило ее задуматься, ведь она никогда всерьез не воспринимала переживаний дяди. Душой она ощущала, что он в самом деле волнуется за нее, понимает ее внутренний протест. Он неоднократно говорил о ней: «прекрасный пример бунтующей незрелости молодости, чьи эгоизм и дурная слава портят жизнь другим».

Она вспомнила, как году в шестьдесят четвертом или шестьдесят пятом Самнер Боутс стоял возле обеденного стола и произносил тост в ее честь. Его слова были переполнены любовью и заботой. Он говорил тогда, что сделает для нее все, что она захочет. Сегодня те же слова прозвучали бы довольно глупо.

Все у нее идет своим чередом. Блайден Раскин стал с нею обходительным и внимательным, теперь он уверял ее в очевидном присутствии таланта и возможности продать ее произведения на литературном рынке. Судя по его признанию, чем больше он думал о пьесе Гейл, тем интереснее ее находил.

— Я не могу выбросить вашу чертову пьесу из своей головы, — сказал как-то Раскин.

А Гарри был уверен, что она просто идеалистка.

Гейл лежала на песке и придумывала сюжет киносценария, разыгрывала мысленно сцены, конструировала диалоги, увлекаясь воображаемыми коллизиями. Будущий сценарий складывался у нее в голове, когда она бродила по берегу. Иногда Спринджер плелся за ней сзади, бросал камешки в океан, а Гейл считала, сколько раз они ударялись о поверхность воды. Перед возвращением домой она еще раз искупалась и вышла на берег свежая, загорелая, со сверкающими капельками воды.

Гейл не хотела окончательно порвать с Гарри. Почти двадцать лет он был ее лучшим другом. Он стал таким же неотъемлемым атрибутом ее тела, как ее собственный нос, и был дорог ей. Гейл было необходимо общаться с Гарри, это было гораздо важнее, чем даже опека дядюшки Самнера. Гарри был ее единственным связующим звеном с другой жизнью, и ей было наплевать на его неприязнь к Спринджеру. Господи, он всегда досаждал ей своими нравоучениями, часто вел себя как ревнивый недалекий человек. Это и понятно. «Все как-нибудь разрешится само собой, — думала Гейл, — просто нужно немного подождать».

Теперь она занималась интересным и важным делом. Блайден Раскин хвалил ее. Теперь она расскажет ему о задумке нового сценария.

«Последнюю вечеринку» пока никто не брался поставить.

— Мне скорее удастся ее продать, — говорил Раскин, — если вы сделаете более эффектной концовку.

Гейл согласилась с его замечанием и обдумывала, как изменить финал своей пьесы. Ее это очень волновало.

Во-первых, считал Блайден, персонажи были малосимпатичны, в основном это были неудачники и аутсайдеры. Потерянные люди, наплевавшие на свою жизнь. Под влиянием обстоятельств они решились на ограбление банка, но, видимо, это было закономерным последствием их беспутной жизни.

Когда интеллигентные злоумышленники решаются на подобное, их неизбежно ожидает провал. В конечном итоге их арестовывают. Блайден считал, что публика будет испытывать симпатию к этим горе-мошенникам, и плохо, если их хватают в тот момент, когда зрители внутренне желают им успеха.

— Вы описали несколько бесполезных людей, — объяснил Раскин, — смогли вызвать к ним сочувствие, а затем разрушаете возникшие у зрителя симпатии. Вы должны придумать финал, в котором ваши персонажи добиваются успеха, и даже, если им не удастся совершить преступление, они не должны попасть в тюрьму. Вам удалось написать чертовски интересную историю, но над концовкой «Последней вечеринки» нужно еще поработать, найдите неожиданный финал.

Гейл отвечала, что в жизни редко случаются успешные финалы, чаще несчастного человека ждет очередное поражение. Но Раскину нужно было продать пьесу, а не ее рационализм.

— Вы не можете отделить персонажей пьесы от вашей собственной жизни и ваших представлений, в этом все дело. Если вы хотите написать хорошую мелодраму, больше используйте свое воображение. Подумайте об этом, у вас должно получиться, и мне будет легче продать пьесу.

Блайден спустился с веранды на песчаную дорожку. Он попыхивал трубкой и наблюдал за Гейл. Она много всего испытала за свои тридцать шесть лет, но фигурка у нее еще была что надо, хотя в ней не было ничего особенного. Она напоминала ему многих разведенных женщин, которых он знал по Сент-Томасу. Их утраченная грация молодости сменилась зрелой элегантностью. Правда, некоторые из них пополнели и потеряли осанку, а под глазами появились темные круги. Они стали очень нервозными и вечно чем-то недовольными.

У Гейл не было их испуганного взгляда, и она ничуть не потеряла формы. Ее волнистые светлые волосы искрились от морской соли. На Гейл был белый махровый халат, и при движении полы обнажали стройные, красивые ноги. Блайден с интересом поглядывал на ее крепкие бедра и стоящие торчком загорелые груди. Он подумал, что приехал сюда не для того, чтобы отметить ее физические достоинства, а удостовериться, как работают ее мозги.

Если бы она смогла доработать свою пьесу, то по ней можно было бы снять фильм, какого еще не видел экран. Это анализ бессмысленной американской жизни, наполненной перестрелками, преступлениями, совершаемыми ради самих преступлений, когда наворованные деньги сами по себе ничего не значат.

Они сидели вдвоем на веранде: он — с бокалом «кровавой Мэри», а Гейл со стаканом водки с тоником. Через какое-то время Блайден увидел молодого человека, который шел по дороге к дому. Он был в джинсах, босиком, в выцветшей ковбойке с рюкзаком за плечами.

Парень поднялся на веранду, уселся в кресло и назвал свое имя: «Спринджер». Он выглядел мальчишкой-переростком. Гейл приготовила ему выпивку. Его глаза были такими темными и без всякого выражения, что Блайден подумал, не накачался ли тот наркотиками. Он был похож на птицу: его очень тонкие пальцы напоминали коготки, а тощее тело, казалось, не имело веса.

Хотя Спринджер почти ничего не говорил, создавалось впечатление, что это самый наглый тип, какого когда-либо встречал Блайден Раскин. Парень смотрел на мир с хмурым пренебрежением, но что самое неприятное, он вел себя так, будто был здесь хозяином.

Блайден еще немного поговорил с Гейл о пьесе, допил свой стакан и поднялся, готовясь уйти. На прощанье он поцеловал Гейл в щеку и тут понял, что те несколько лет, за которые, как он прикидывал, внешность ее не будет изменяться, уже миновали.

Скоро она будет похожа на сент-томасовских кумушек. Это неизбежно, никто не застрахован от старения, тем более пьющая женщина. Блайден покинул дом Гейл вместе со своими невеселыми размышлениями.

Оставшись одни, Гейл и Спринджер долго молчали. Глаза Гейл смотрели в никуда, она думала о своей пьесе. Спринджер устроился в шезлонге, вытянув длинные ноги и раскачивая ими свое седалище.

— Сядь нормально, — резко сказала Гейл, — ты упадешь и что-нибудь себе сломаешь.

Он посмотрел на нее непроницаемыми темными глазами. Он подумал, что так матери укоряют своих непоседливых детей. Все же Спринджер перестал раскачиваться, сел нормально, выпрямился, но оставался в таком положении недолго. Он поднялся и пошел в комнату, чтобы снова наполнить свой стакан. Вернувшись, он снова уселся в шезлонг и медленно смаковал алкоголь, ожидая, что она еще скажет.

Гейл прикурила сигарету.

— Я расскажу тебе о моей пьесе… Можно сказать, что она основана на реальной жизни… Действительно, очень подлинная история. Я написала о Гарри, о себе и еще об одном человеке, — его звали Лэрри Оуэнс. Позднее к нам присоединился Луи Феррейра. Несколько лет назад мы вместе провели здесь зиму. Это было после того, как я перебралась сюда из Нью-Йорка, когда Гарри выгнали из издательской фирмы, где он оттрубил несколько лет… Кажется, она называлась «Даблдэй». Мы оба, Гарри и я, были повязаны одной веревкой и постоянно шлялись в бар «Ритц» в Оакблафсе.

Тогда мой дом еще только строился, и я большую часть времени проводила у Гарри. К нам присоединились Лэрри и Луи, поскольку у нас всегда водилась выпивка и хорошая еда, а они вечно были без денег. Все нас так и называли: «банда Ритца» Луи придумал такое название, и оно к нам прилипло.