Перед Беннетом открывались все возможности, но он предпочитал жить, как хулиган, в то время, как Самнер, который мог бы иметь все, вынужден был жить затворником. Вернее сказать, не вынужден, он так сам решил, просто так все вышло. И теперь уже поздно о чем-то жалеть. И Самнер ни о чем не жалел.


В этот день Самнер был бодр и хорошо себя чувствовал, он пытался подавить в себе сомнения относительно Беннета и горестные мысли о Гейл, но до обеда оставался в дурном расположении духа.

На обед они съели рыбное филе и немного салата, допили початую бутылку французского белого вина.

— Надеюсь, Беннет заявится хотя бы к ужину, — сказал Самнер. — Мой дряхлый адвокат говорит, что мальчишка связался с какими-то проходимцами. Кажется, у него роман с сестрой Сэма Рестелли, того типа, о котором все время пишут в газете, преступника. Хочу сказать тебе, Сигни, у него, видимо, не в порядке с головой. Беннет думает, что он такой… э-э… такой… — Самнер не нашел нужного определения и уставился на Сигни, надеясь на поддержку.

— Йя-йя! — согласилась Сигни.

— Никогда не повторяй это дурацкое «йя-йя». Ты же говоришь по-английски, черт побери. Я толкую тебе о важных вещах. Беннет связался с мафией!

— Он еще очень молод. Скоро он вернется домой, вам не надо беспокоиться. А об этой девушке он скоро забудет.

Слова Сигни не успокоили Самнера.

— Он дождется, я лишу его наследства! Если он не явится домой в ближайшее время, Гейл получит все наследство. Напомни мне позвонить сегодня Мюрею Харрису. Я хочу, чтобы он принес текст моего завещания.

— Йя-я, — ответила Сигни и снова стала есть рыбное филе.

«Он позовет Харриса поиграть с ним завтра в теннис, они вместе пообедают, — размышляла про себя Сигни, — затем они займутся завещанием».

Но ее что-то тревожило. Старик выпил слишком много вина. И он весь день находился в плохом настроении. Наверное, это из-за Гейл, она в конце концов сопьется на своем острове, да еще Беннет связался с дурной компанией. Может, он и влюбился по-настоящему, если этот кретин вообще способен влюбляться.

«Беннет, которого Самнер усыновил, когда мальчику было пять лет, хотя бы ценит деньги, а Гейл пропивает полученное наследство Шуйлеров, и ей на все наплевать. Старик может оставить дом Хэртфордскому дому престарелых, акции — Гейл, и Беннет вынужден будет отсуживать то, что считает своим по праву. Мюрей Харрис должен все это предусмотреть», — думала Сигни.

Самнер тяжело поднялся из-за стола и направился в кабинет, чтобы посмотреть телепередачи, а Сигни в это время помоет посуду и приберется, потом они ненадолго выйдут погулять.


Мюрей Харрис был прямым, откровенным человеком. Он испытывал сочувствие к своему клиенту, и если говорил жестокие слова, значит, того требовали обстоятельства. Его старый приятель должен слышать правду.

— Дело в том, — говорил адвокат, — что ты за свою жизнь ни о ком по-настоящему не заботился, кроме себя. Так почему же ты думаешь, что Гейл и Беннет станут относиться к тебе с любовью, добротой и пониманием? Почему ты думаешь, что носители твоей фамилии должны вдруг изменить свое поведение? Они делают, что хотят, черт побери, а ты только что спохватился, когда жизнь прошла, и заявляешь, что не приемлешь их образ жизни. Разве не так? Это же просто смешно, Самнер. Ты хочешь, чтобы они жили по твоим покрытым плесенью законам. А между тем, ты сам их вырастил такими!

Самнер охотно вступал с ним в словесные перепалки. Мюрей чертовски хороший адвокат, но не смог его побить.

— Не совсем так, советчик, — парировал его выпады Самнер. — Во-первых, Гейл жила у моей сестры в Питтсбурге с шести месяцев до полного взросления. Конечно, я старался оказать на нее влияние лишь с восемнадцатилетнего возраста. Она больше не возвращалась в Питтсбург, но все же часто навещала меня. Ты же знаешь, моя сестра и ее муж Уорен не слишком-то заботились о Гейл. Уорен только своими лошадьми и занимался. Или целыми днями пропадал в своем клубе и на площадке для гольфа. И Лидия была ему под стать. Очень мило, что они взяли к себе Гейл. Так что, если заглянуть в прошлое, это не только моя вина, что Гейл стала такой. До восемнадцати лет я видел ее лишь изредка.

Что же касается Беннета, да, я усыновил его, надеясь, что Хильда останется жить со мной. Но как только мальчик появился в нашем доме, она уехала в Швецию, оставив меня одного. А что я мог сделать? Тут подвернулась мать Гейл, но и она после рождения девочки сбежала в Нью-Йорк, где выскочила замуж за какого-то бакалейщика. Я даже не был уверен, являюсь ли я отцом Гейл, хотя сейчас я в этом не сомневаюсь. Я старался воспитать Беннета достойным человеком.

Мне всегда хотелось иметь сына, и он появился. Моя обязанность заключалась в том, чтобы найти женщину, которая заменила бы мальчику мать. А это было совсем нелегко. Многие приходили наниматься на работу, но через несколько дней исчезали. Все они были на одно лицо, как я вспоминаю. Это только казалось, что мать Гейл, Улла, Хильда и молоденькая Сигни отличались друг от друга… — голос Самнера то повышался, то стихал, его голова слегка подрагивала.

Пытаясь сформулировать свои контраргументы, Самнер погрузился в воспоминания и замолчал.

Мюрей Харрис подошел к серванту и плеснул себе в бокал немного виски. Адвокату уже было около семидесяти, несколько лет как он оставил юридическую практику, но продолжал консультировать своего старого приятеля Самнера. Долгое время репортеры все пытались выяснить правду о знаменитом пожаре, и всегда им советовали побеседовать с Мюреем Харрисом. Но адвокат только отмалчивался.

После игры в теннис Харрис принял душ в ванной хозяина и переоделся, в комнате для гостей. Они славно поиграли в этот ясный летний денек. Харрис уже здорово загорел, он прекрасно себя чувствовал после тенниса. Как и Самнер Боутс, Харрис тоже обладал завидным здоровьем.

— Послушай, Самнер, я никогда раньше тебе этого не говорил, считая, что это не моего ума дело. Но мы быстро стареем, и я хочу сказать тебе об этом, чтобы у нас осталось время все обмозговать. Ты во время того пожара много лет назад сделал все, что смог, и я вел бы себя точно так же, и как любой другой на твоем месте. Зная, как было дело, не приходит в голову требовать от человека, чтобы он пошел на самоубийство только потому, что он мужчина и должен себя вести каким-то особым образом, в соответствии с чьими-то представлениями. Я имею в виду, если бы ты попытался вытащить из огня мисс Хейвершэм и ее подопечных, это бы означало верную смерть. Ты был отрезан от них сильным пламенем, тебе ничего другого не оставалось, как спасаться.

Но я никогда не мог понять, почему ты отгородился от всего Хартфорда, от всех твоих увлечений, почему не пытался бороться за свою правоту. Ты мог бы просто уехать из этого города и начать новую жизнь. Я достаточно стар, чтобы помнить, какими были во времена нашей молодости моральные нормы поведения, возможен ли был компромисс в вопросах чести… Черт, я бы просто уехал из города.

Самнер поглядел в свой пустой фужер, хотел налить себе еще вина, но передумал и вышел на террасу, адвокат последовал за ним.

— Мне не следует пить больше двух бокалов белого вина перед едой, — сказал Самнер, — иначе у меня начинается сердцебиение, — он с удовольствием вдыхал аромат гиацинтов. — Причина, по которой я этого не сделал, Мюрей, состоит в том, что никто не пытался всерьез разобраться в случившемся, никто не поверил моим объяснениям и не хотел понять меня. Конечно, я мог бы уехать, но это только бы укрепило уверенность в моей виновности в общественном мнении. Я решил просто послать всех к чертям и остаться здесь жить, надеясь, что когда-нибудь, когда улягутся страсти, меня все же поймут.

Я был у всех бельмом на глазу, ты знаешь. Даже у сына шлюхи есть своя гордость. Мне хотелось всем показать: «Вот что вы сделали со мной, но я буду жить здесь, пока вы, ублюдки, не поймете свою вину». Короче, я ждал, что мне поверят, что эти жалкие люди одумаются. Я считал, что мне не добиться правды, если я сбегу и скроюсь. У меня была иллюзия, что я смогу заткнуть им их обвинения в глотки, и все переменится. Я так и поступил, но ничего не изменилось. А потом уже было поздно убегать, я врос в этот дом, как камень в цемент. Женщины, покой и, конечно, ненависть, — вот все, что у меня было.

В том пожаре сгорела и моя жизнь, Мюрей. Я ушел от людей и создал свой собственный мир. Очень ограниченный, ты знаешь, но у меня было все, в чем я нуждался и что ценил. Эти ублюдки мне не поверили, и я ненавидел их. Мой отец также мне не верил до самой смерти. Продолжая так жить, я мстил им всем. Годы шли…

— Ну, хорошо, хорошо, — примирительно сказал Харрис, он опасался, что этот разговор слишком возбудит старика. Он действительно ненавидел весь мир. — Но почему тебя так мучила эта история?

— Потому, тебе я могу сейчас в этом признаться, что в тот ужасный день в сорок четвертом году я испугался. Я ушел со своего места во время представления, чтобы найти укромный уголок, где я мог бы выпить из своей фляжки. Не мог же я пить на глазах у детей. И тут начался пожар. Я вернулся и только потом побежал из зрительного зала уже с толпой. Я не мог заставить себя кинуться в огонь. Я не пытался никому помочь. Это было низко с моей стороны, но мой эгоизм взял верх. Уверен, что я и не смог бы ничего сделать. Судьба не дала мне погибнуть, но обстоятельства не оправдывают моего поведения. Моим первым побуждением было спасти свою жизнь. Вот поэтому после я зарылся в свою нору…

— И уединение от мира стало твоей привычкой, — сказал Харрис.

— Да. И я останусь тут, все будет по-прежнему, даже если я когда-либо буду оправдан.

— А твои родители, твоя сестра знали правду?

— Я никогда не говорил с ними об этом. Я просто остался один и ждал. Легче было все оставить на своих местах, чем пытаться что-то изменить. Когда мои отец с матерью умерли, я превратил этот дом в крепость, где у меня было все, что я хотел. Включая тебя.