Кристин Хармел - Забвение пахнет корицей

Я не отвечаю, мешает комок в горле. Смахнув с ресниц слезы, я вижу, что Том протягивает мне через стол длинный конверт.

– Вы знаете, что там написано? – спрашиваю я, обретя голос.

Том отрицательно мотает головой.

– Советую тебе пойти домой и там прочитать. Мне нужна только твоя подпись в нескольких местах, чтобы немедля переправить бабушкины деньги на твой счет. Адвокат Жакоба Леви уже занимается улаживанием формальностей, так что скоро ты получишь и его деньги тоже. Думаю, это произойдет достаточно быстро. Я тем временем переговорю, если хочешь, с Мэттом из банка.

Я охотно соглашаюсь.

– Передайте ему, что я полностью выкупаю кафе-кондитерскую. Больше никаких сделок с банком. Я хочу, чтобы она всегда принадлежала моей семье.

– Так точно, – по-военному отвечает Том. Он медлит, глядя на меня, потом осторожно окликает: – Хоуп?

– А?

Вздохнув, он отворачивается к окну.

– Твоя мама гордилась бы тобой, я уверен. Я не могу с этим согласиться.

– Вряд ли. Я всегда ее только разочаровывала. Подозреваю, она вообще предпочла бы, чтобы меня не было.

Никогда прежде я не произносила вслух таких слов, и сейчас сама не понимаю, зачем говорю это Тому Эвансу.

– Это не так, Хоуп, – мягко отвечает Том. – Твоя мама была непростым человеком. Да ты и сама знаешь. Но, замечала ты или нет, средоточием ее жизни была ты.

– Вовсе не я, – возражаю я. – Вы были центром ее жизни. Вы и другие мужики, которые то входили в ее жизнь, то исчезали. Не обижайтесь.

– Я и не обиделся.

– Она как будто всю жизнь искала что-то и не могла найти, – делюсь я с ним.

– Под конец жизни она, по-моему, нашла то, что искала, – неожиданно замечает Том. – Но, возможно, было слишком поздно, и она не успела донести это до тебя.

Я поднимаю глаза:

– Вы о чем? Он вздыхает.

– Она постоянно твердила, как это ужасно, что она так холодна и не может дать никому тепла и заботы.

– Она вам это говорила? – А мне всегда казалось, что мать не настолько самокритична. К тому же я, откровенно говоря, не догадывалась, что они с Томом общались. Я считала, что мужчины, с которыми она больше не имела дела, переставали для нее существовать навсегда. Удивительно, она, оказывается, снова впустила его в свою жизнь.

Том пожимает плечами.

– О чем только мы с ней не говорили. Особенно перед ее уходом. Мне кажется, твоя мать многое переоценила и о многом пожалела. Только в самом конце жизни, Хоуп, она поняла – то, за чем она всю жизнь гонялась, на самом деле было совсем рядом.

Я растерянно моргаю.

– О чем это вы?

– Она любила тебя. Куда сильнее, чем сама понимала в молодости. По-моему, она всю жизнь искала любви, сомневаясь в том, что сама на нее способна. А под конец ясно увидела, что любовь все это время была здесь, возле нее. В тебе. И что, пойми она это раньше, все могло бы сложиться по-другому.

Я не знаю, что сказать. Просто молчу и смотрю на него.

– Ну, отправляйся читать бабушкино письмо, Хоуп, – ласково говорит Том. – Если хочешь чему-то научиться у своей матери, извлеки из ее жизни урок и не гоняйся за тем, что уже и так рядом, прямо у тебя под носом.

Вечером я звоню Анни и сообщаю о наследстве Жакоба, которого с лихвой хватит, чтобы выкупить кондитерскую, оплатить ей обучение в колледже – и еще останется огромная сумма. Слушая восторженный писк и визг на другом конце линии, я улыбаюсь и обещаю себе, что буду больше стараться. Все наладится. Она у меня классная девчонка, а вот мне нужно приложить усилия, чтобы стать хорошей мамой. Возможно, я способна в этом качестве на большее, чем сама думаю.

Я велю Анни как следует повеселиться на празднике, а она обещает позвонить после двенадцати – к этому времени они всей компанией уже будут у Роба, где и останутся на ночевку.

В самом начале двенадцатого я усаживаюсь наконец перед камином с письмом Мами. Распечатываю конверт трясущимися руками – в нем последняя весточка от Мами. Может, там бессмыслица, навеянная болезнью Альцгеймера, – и я готовлю себя к этому разочарованию, – а может, что-то такое, что я буду всегда хранить как сокровище. Все равно ее уже нет. Нет Жакоба. Нет мамы. Анни вырастет и лет через шесть выпорхнет из дома. Я заворачиваюсь в плед – тот самый, который связала бабушка, когда мне было шесть лет, – и стараюсь гнать прочь мысль об одиночестве.

Письмо датировано 29 сентября. День, когда мы возили Мами на море. День, когда она передала мне список имен. Первый вечер Рош а-Шана. Вечер, с которого все началось. Сердце колотится, я набираю в грудь воздуха.

Дорогая Хоуп, так начинается письмо. Следующие десять минут я читаю. Сначала торопливо пробегаю глазами, а потом, со слезами на глазах, перечитываю снова, на этот раз медленнее. Мысленно я будто слышу, как говорит Мами, обдумывая, тщательно взвешивая каждое слово, в ушах звучит ее певучий французский акцент.

Дорогая Хоуп.

Я села сегодня за письмо тебе, потому что догадываюсь – судя по всему, это последний шанс. Мне осталось немного, ясность мысли уходит. Ты получишь это письмо уже после моей смерти, и я хочу, чтобы ты знала – я была к ней готова. Я прожила долгую жизнь, и в ней было много прекрасных моментов, но сейчас, под конец, ко мне вернулось прошлое, и я больше не могу этого вынести.

Сегодня вечером, если сумею остаться в здравом уме, я передам тебе список имен, которые навечно выжжены в моем сердце и написаны на небесах. К тому времени, как ты прочтешь это письмо, для тебя, скорей всего, уже не будет секретом, что многое в моей жизнью было ложью. Но лгать меня вынудили обстоятельства: во-первых, чтобы спасти жизнь твоей матери, а во-вторых, чтобы спастись самой.

Не знаю, сумеешь ли ты сама докопаться до правды. Надеюсь на это. Ты заслуживаешь того, чтобы все знать. Наверное, мне давно уже следовало обо всем тебе рассказать. Но я хранила обещание, которое дала твоему дедушке. Сказать правду тебе или твоей матери означало бы предать его. А ведь он был чудесным человеком, прекрасным мужем, любящим отцом и дедом. Я совсем не хочу его предавать. Но в последние несколько месяцев, когда из темноты моей памяти все чаще всплывает прошлое, я чувствую, что просто не имею права унести эту тайну с собой в могилу. А ты, повторяю, достойна того, чтобы знать, кто я и кто ты.

Я малодушна. Это первое, что ты должна обо мне узнать. Я малодушно бегу от прошлого. Куда проще стать новым человеком, чем иметь мужество открыто взглянуть в лицо своему прошлому, на допущенные тогда ошибки. Я малодушна потому, что предпочла потерять саму себя в этой новой жизни.

Если ты ездила в Париж, то уже знаешь, что прежде я носила фамилию Пикар. Я росла в большой еврейской семье. Мой отец был врачом. Мать происходила из семьи польских переселенцев, ее родители держали кондитерскую, совсем как ты сейчас. У меня было две сестры, три брата. Все они погибли. Все. Я смирилась с этим, но виню себя в том, что не уберегла их. Это чувство вины не оставляет меня ни на один день.

Был еще один человек, о котором ты должна узнать, его имя Жакоб Леви. Я не произносила этого имени с 1949 года – с того дня, как твой дедушка вернулся и сообщил, что Жакоб Леви погиб в Освенциме. С тех пор каждый вечер я смотрю в небеса и ищу его. Но не могу найти.

Жакоб, моя дорогая Хоуп, был любовью всей моей жизни. Я, конечно, любила и твоего дедушку, не хочу, чтобы ты хоть на миг усомнилась в этом. Но в жизни, как мне кажется, каждому отпущена лишь одна настоящая, великая любовь, и для меня это был Жакоб. Большинству вообще так и не удается найти свою единственную любовь. Уже состарившись, я поняла, что, замкнув свое сердце, я, вероятно, лишила тебя возможности найти такую любовь, как обрекла на это и твою мать. Если человека не учат, как любить, ему трудно найти путь к своей любви. Прошу, не принимай в свою жизнь такое мое наследство.

Знаю, что я все сделала неправильно. Узнав, что Жакоба больше нет, я закрыла свое сердце и не знала, как снова его открыть. Может, просто не хотела. Но из-за этого я не смогла как следует любить твою маму и тем испортила жизнь ей – и, кажется, тебе тоже. Невозможно выразить, как горько я раскаиваюсь и сожалею об этом. Я потерпела крах с вами обеими. Уповаю только на то, что тебе еще не слишком поздно исправить какие-то ошибки в своей жизни.

Жакоб умер, не успев познакомиться с твоей мамой, с тобой и Анни – судьба сыграла со всеми нами жестокую шутку. Ведь твоя мама – дочь Жакоба. Ты – его внучка. Тед, которого ты любила как своего дедушку, знал обо всем с самого начала и растил вас обеих как родных. Когда мы только познакомились, ему уже было известно, что из-за полученного ранения он никогда не сможет иметь детей. Он дал мне новую жизнь, а я ему – семью. Мы оба сознательно пошли на такую сделку, и я никогда об этом не пожалела. Тед был прекрасным человеком, я не заслуживала такого мужа. Надеюсь, из-за моего признания ты не станешь любить его меньше – это бы означало, что я провалила и последнее в своей жизни важное дело. Он был и навсегда останется твоим дедушкой.

Я не знала наверняка, что Жакоб мертв, до 1949 года, хотя и раньше, еще до нашей женитьбы с твоим дедушкой, многие мне говорили, что он погиб в Освенциме. Только я им все равно не верила. Отказывалась верить. Потому что я сразу бы почувствовала, что его больше нет. Так как же получилось, спросишь ты, что я вышла замуж за твоего дедушку, если была уверена, что Жакоб вернется?